Наконец вся эта родина со скошенными вагонным окном углами начала надоедать. Линия горизонта облегчённо уткнулась в разметку кроссворда — тоже ненадолго. Сильно мотало, над головой то ли жужжит, то ли звенит — всё время пытаешься прислушаться.
И это больше чем на сутки. В чувстве юмора железнодорожникам не откажешь: оставить поезду звание "скорый" "в знак уважения к традициям". 60 км/ч — всё как при бабушке. Ещё этот звук — неопределимый, почти несуществующий.
Попробуем спать. Тем более что по коридору уже шаркали и переваливались мешки с плацкартным бельём. "Бельё, пожалуйста. Титан горячий. Санитарная зона одна — за час до Москвы. Бельё, пожалуйста". Так вот почему давнишние мамины билеты (сохранённые ей до конца поездки) всегда пахли хвоей. Аппетитные, хищно растаскиваемые мешки — Дед Мороз — ёлка…
Пожалуй, и не уснёшь. К тридцати тяжёлый маховик сна сточился, несколько зубцов было сломано, и за каждым скрежетом или свистом следовало ясное безнадежное пробуждение. Но — не свист и не скрежет. Но поезд обманывает бессонницу. Один часовой пояс уже расстёгнут, а другой только предстоит приладить на место.
Проснулся посреди утра. В оба конца вагона тянулись посвящённые — члены ордена полотенца-через-левое-плечо с мыльницами в руках и полотенца-через-правое — с кружками или стаканами. Звенели ложки, трещали вспоротые животы упаковок. Тот звук тоже остался — спокойный, ровный.
После чая погрузились две бабульки. Странные какие-то, как будто в гости едут. Из вещей только несколько чемоданов, клетчатый баул, пакеты, у прихрамывающей — рюкзачок. Покорно слушал оба извода одной и той же летописи: хозяйство по нынешним временам справное, но сил нет, мужья и тут устроились — в родных краях, а им на старости… Это всё сноха/зять науськали, нашептали — вот сын/дочь и просили не брать с собой "барахло"…
Надо бы отвязаться. "Стоянка 15 минут" — как заказывали. Прошёлся вдоль состава. Все ларьки были закрыты — даже минералки не купишь. Правильно, вечер уже. На самом вокзале тоже пусто, только виновато моргает билетный терминал. Задней стены у здания не было, сразу распахивалась площадь — серая и тихая.
Тишина. Именно к ней он прислушивался целый день: не звук, а отсутствие звука. Ни одного встречного поезда за всю дорогу, ни одной электрички по соседнему пути, ни одного объявления на вокзалах. Попытался пошутить с проводницей: "Мы что, едем по секретной ветке?" — "Почему? — теперь удивлялась она. — Вы разве не знаете? Последний поисковый рейс — остальные давно выехали. Напарницу переводят в метро, а я пенсионерка, наверное, сократят".
В окне вытягивалась очередная отменённая станция. Скорее услышал, чем успел прочитать, звонкое "…зань".
"Санитарная зона! Через час Москва! Санитарная зона!"

Вдруг вспомнилось, как они орали над игрушечной, ещё ничего не обещающей Волгой — десяток "сюжетов для небольшого рассказа". Да знаю я — по пятаку под крылья, нехитрая механика равновесия; только у меня всё равно не летает. И на заседания больше не хочу, пусть кого-нибудь другого обсуждают.
Теоретически можно вернуться на работу — до конца смены почти два часа. Но только теоретически. На перекрёстке весело пахло хвоей — самый надёжный признак весны, тает снег, утоптанный ёлочным базаром. Будет новая трава. А в парикмахерской всё старое, мы же социальные. Вечные (ладно, не все) бабульки со своим: "Как голове легко-то стало, доченька! Дай бог жениха хорошего".
Тогда домой. Завтра рано вставать. У подружки смотрины, просила помочь с пирожками — свекровь любит "воздушные". А ведь дома мелкий! Сестра на сессии, значит, ребь у нас. И у него очередное "открытие" — оригами. Теперь до ночи будет требовать сложить лягушку или журавлика: "Ты же уме-е-ешь".
Лучше уж на работу.
Последняя бабусяка и последнее на сегодня "дай бог".
— Чего тебе, девица, жениха хорошего или начальника?
— Редактора, бабуль.
— Пусть будет редактора.
И — пятак под второе крыло: не успела спуститься, зажужжало. Телефон-то так и остался на вибро после заседания.
— Главный кто? На моём обсуждении?
— Да, я был на обсуждении вашего рассказа. У меня просьба. Мы в редакции подали заявку на грант. В понедельник идём в министерство защищать свой проект. Не хотите составить нам компанию? Говорят, у вас рука лёгкая. Выиграем, отправим вас на какой-нибудь семинар для начинающих…

На худой конец годилась даже генеалогия. Своя, чужая. Главное, снова пройти по тёплому следу, увидеть, как навечно сцепляются место и время действия. Словом, любая тема исследования и преследования. При этом мне всё меньше хотелось ощипывать отксеренные трофеи, ставить флажки и вешки, делить охотничьи угодья.
Просто побродить бы с ружьём, как добрый дореформенный барин.
Так думалось иногда — с чудесно знакомой интонацией, — но, по счастью, всё реже. Несколько лучших лет детства — да ещё какого: там, где я и Василиса Премудрая, и ткачиха с поварихой, и мама, и клининговая компания. Всё это за личное дворянство, пыльный титул? "Кроме исторических наук" — кин — король без королевства, оставшийся вечно слушать динькающие вдали колокольцы…
А вот Алинке надо было перезвонить — три пропущенных. Оказалось, отец увлёкся родословной. Часами монтировал фильм, надоедал ближним и дальним. Теперь, как эффективный менеджер, он хочет, чтобы проект прозвучал, и собирает всех на юбилей Алинкиного прапрадеда. Вроде большой человек был, а информации никакой. То есть, пока я не помогу, никакой.
— Ведь твой же период?
Меня всегда коробила эта интимность.
— Мой, только бывший, — пытаюсь отшутиться.
— Ты всё равно в отпуске.
Всё равно. А если всё равно, то отказываться неудобно.
Юбилейное дело нехитрое. Вытряхнуть из Адрес-календарей все должности, добавить пару речей из журналов заседаний. На всякий пожарный проверить списки Вольно-пожарного общества и других кружков фотографов-рыболовов.
Дедушка оказался на редкость неразговорчив. Ни одной депутатской перепалки, ни одной записки на щегольском канцелярите, ни "особого мнения". Ага, член ревизионной комиссии — нет, уже вышел из состава.
Пришлось восстанавливать пропуск в архив. Тут-то меня и обступили со всех сторон. Дедушка немедленно пропал среди старых и новых знакомцев. Иногда с одной страницы окликали сразу несколько голосов, и бланки заказов скоро можно было тасовать, как колоду…
Вернулась дипломная диета: очень много горького шоколада, очень много Бунина. Но если раньше кашу можно было просто не есть, теперь её приходилось скармливать, и каждый день отгорал, как в августе.
Первой запах добычи почувствовала мама, посетившая нас с очередной дружеской инспекцией. В смысле, болею? А, лёгкий насморк. Ну, ты же слышишь, что я уже в порядке. Завтра всё перемою. То есть архив накрылся.
В архив я действительно не пошла, в результате чего через месяц оказалась с тремя малолетними статьями на руках. Беспризорников надо было срочно причёсывать, приучать к библиографическому порядку и отдавать на перевоспитание рецензентам.
Но сначала отзвонюсь потомкам — неудобно всё-таки получилось.
"Какой дедушка? А, дедушка, — отозвалась Алинка с интонацией мультяшного Барбоса. — Мы вообще не местные. Так, поспрашивала у краеведов, о ком точно ничего не накопаешь. Не забудь ссылки на статьи прислать".

"Девочка моя, девочка", — твои пальцы в золотом, рыжеватом переворачивают на спину, спускаются по животу.
Собака радостно мотается. Почему собаку, почему не меня? Вот же моя голова, совсем рядом — совсем такая же. Ведь завтра уже уезжать. Ну, случись же хоть что-нибудь! Сколько раз было: игла соскакивает, ткань лопается, и вот она — изнанка мироздания, вся в цветных узелках.
Потоп, пожар! Хоть фашисты! Но чтобы дороги перекрыть, тепловозы разогнать.
И никто никуда не уехал. И всё случилось. Пол плыл, диван скрипел, когда мы все, дети и взрослые, сбились перед телевизором. "Лебединое озеро".
А через четыре года ("Ух, как ты выросла!") всё было снова: испачканный оттиск. Линия повторяется, но не цвет. Наши день и ночь. Даже настоящее "Лебединое". Бельэтаж. Второй ряд.
Только в другой стране — потопленной, опалённой, как после фашистов. И мне нечего больше предложить, чтобы вернуть всё обратно.

Как и думал, попросили заменить урок в 5 "Б" — Паша никак не может долечить свой зуб.
— Давайте знакомиться. Хрестоматии можно не доставать. Читать вы продолжите с вашим Павлом Максимовичем. Нам нужен только лист бумаги и фломастеры. Сегодня мы путешествуем. Первая остановка — кабинет Александра Сергеевича Пушкина. Полюбопытствуем, что у него на столе. Чем он пишет? Нарисуйте.
Начинают, не задумываясь. Перья, правда, откровенно воробьиные — правильно, кого они ещё видят в городе. Вывожу на экран картинку. Вспомните:

На красных лапках гусь тяжёлый…
С чернильницей тоже беда. Преобладают банки, едва ли не кувшины. Но девочка в центре, долго возившаяся с разметкой, уверенно выводит горлышко, закругляет пузатый бочок — остаётся только поднять повыше рисунок.
— А у меня мама у вас училась! Она мне рассказывала! Вы её помните? Меня даже назвали, как у Пушкина!
Разумеется, не помню, но киваю утвердительно.
— Замечательная у тебя мама. Переходим ко второму заданию. Давайте представим, что мы зашли в гости к писателю, работавшему — ну, скажем — после Великой Отечественной войны, в середине XX века. Чем он пользовался?
Головы склонились. Как и в любом классе — все налево, одна направо, вечные цитаты.
Мальчик у правого окна нарисовал карандаш с веером одинаковых пустых прямоугольников. Откуда ты знаешь про каталожные карточки, малыш? Интересно, как тебя зовут — но табло на фасадах конторок выключены, а спрашивать не хочется.
Остальные уже справились с изображением авторучки — ничего сложного, выглядит почти как те, которые им покупают на чистописание. Чего же не хватает? Гуся на экране сменяет ухмыляющаяся клякса. Перебивая друг друга, загалдели сторонники промокашки и сторонники мешочка с песком. Ясно, уже успели побывать в школьном музее — молодец, историк.
— Правильно, правильно! А сейчас все закрыли глаза, последний перелёт.
Стоят такие серьёзные — невозможно не улыбнуться. Но как всё-таки их много, вот что значит, привык работать в старшем звене, а тут набили 17 человек.
— Отстегнуть ремни! Мы в начале нашего века. Что же теперь на столе у писателя? И — послушайте вопрос — как вообще выглядел его рабочий стол?
Лопоухий живчик клянётся, что у них дома есть фронтовой планшет деда, — класс отметает версию с неприличным хохотом. Совсем ничего не писали? Писали, конечно, просто большинство текстов было утрачено.
"Тогда сдаёмся", — надуваются девочки.
— Между тем это устройство вы много раз видели на кухне. С его помощью ваши замечательные мамы устанавливают режим работы мультиварки, духовки, холодильника.
— Компьютер с кнопками?
"С клавиатурой", — поправляет лопоухий. На экране уже давно появились фотографии поэтесс с ноутбуками, но срисовывать никто не торопится — ждут подвоха.
Да, распознаватели речи и почерка были ещё несовершенны. "Но ведь на биологии говорили, — начинают сразу двое, — что если мы не будем писать от руки, то у нас перегорят… такие крошечные проводки". "Особенно у следующего поколения особей".
— У них не перегорели?
— Кто им помог?
— Не перегорели. Кто… Знаете, раньше была такая игра, в которой на любой трудный вопрос отвечали — Пушкин.
"Шутите", — оскорбились теперь все. Но пошутить снова я не успеваю, звонок выдувает их из-за конторок. Первой выбегает та самая девочка, с чернильницей.
Маша? Таня? Арина?
"Надя, — поправит меня завтра Павел, — у такого сына должна была быть замечательная мама".