В годы так называемой “советский власти” я никаких дневников не вел. Скорей всего из лени, но, пожалуй, из провидческих соображений тоже. Примитивное “зачем же это самому на себя доносить”, очевидно, присутствовало в глубинах моего подсознания, если оно, конечно, у меня тогда имелось. Поэтому я не могу точно сказать, КАКОГО ЧИСЛА МАРТА 1978 ГОДА я лично познакомился с Василием Павловичем Аксеновым, который до этого дня существовал в моей жизни в виде легенды или, если строже выражаться, выразителя чаяний и надежд моего поколения, которое правильнее называть поколением “Звездного билета”, романа, напечатанного в 1961-м году в журнале “Юность” огромным тиражом и тут же подвергнутого оглушительному партийному разгрому.
Впрочем, зачем про все поколение? Кто-то из нас, родившихся сразу же после войны, был уже тогда более продвинутым, кому-то, если он, конечно, не врет, раскрыла глаза лишь “перестройка”, но “Звездный билет” тогда прочитали, смею утверждать, все, хотя и сделали из этого совершенно разные выводы, зачастую полярные.
Вдохновленные таким чтением, а также песней на слова Г. Шпаликова “На меня надвигается по реке битый лед” из фильма “Коллеги”, мы с товарищами выпустили в городе К., стоящем до сих пор на великой сибирской реке Е., впадающей в Ледовитый океан, три номера машинописного журнала со стихами, прозой, статьями и эпиграфом из Б. Окуджавы “А мы рукой на прошлое вранье”. Журнал назывался “Гиршфельдовцы”, но вовсе не потому, что его выпускал блок сионистов и беспартийных, а из некоего эпатажа вследствие случайной встречи нас, сибирских мальчиков, в ресторане “Север” со старым бойким зэком Борисом Исааковичем Гиршфельдом, которого мы угостили портвейном на его длинном пути возвращения из Зоны, куда он попал вовсе не за “политику”, а, по его собственному пояснению, “просто так”. И вдосталь наслушались его веселых рассказов о тех местах, “где вечно пляшут и поют”.
Замечу, что щенячий этот наш журнал был организован ровно на тех же принципах, как и грядущий почти через двадцать лет знаменитый “Метрополь”. Авторы, которые просто-напросто не знали, что это нельзя, вовсе не скрывались, а даже наоборот – любезно приглашали всех своих сверстников к сотрудничеству. В качестве “суперзвезды” там присутствовала ленинградская поэтесса Майя Борисова, Царство ей Небесное, вечный покой. Она тогда жила в нашем городе.
Расплата вскоре последовала в виде исключений из того самого комсомола, на который Василий Павлович обратил взор в своем последнем романе “Редкие земли”. В качестве криминала на городском сборище комсомольских активистов фигурировало эссе Эдуарда Русакова о стихах Бориса Пастернака, имевшее изящное название “Заклинатель трав”, и моя статейка под топорным заголовком “Культ личности и “Звездный билет”, где была фраза (стыдно теперь приводить ее, но рискну!): “Пропитанный духом лжи и угодничества сталинский режим сделал свое черное дело”. Суровое наказание оказалось мне как с гуся вода, потому что я в комсомоле ни до этого инцидента, ни тем более после не состоял, что никак не могло прийти в голову карателям. Вызвали, правда, в местный КГБ, куда я явился в затертых до блеска желтых вельветовых штанах, и спросили, чем я дальше собираюсь заняться в жизни. Я ответил, что хочу повариться в рабочем котле и, закончив школу, стану работать на заводе. После чего тихо уехал на поезде в Москву и поступил в Московский геологоразведочный институт имени С. Орджоникидзе, который и закончил в 1968-м. Том самом году, когда Аксенов напечатал все в той же “Юности” “Затоваренную бочкотару”, когда в Америке и Франции бунтовали студенты, а те (не нынешние) “наши” ввели танки в Чехословакию в рамках оказания этой стране “братской помощи” по построению “социализма с человеческим лицом”. Вследствие чего Аксенов начал писать свой первый полностью неподцензурный роман “Ожог” об утраченных навсегда грезах, который вместе с “Метрополем” и привел его в 1980-м к фактической высылке за пределы нашей “родины чудесной” и лишению советского гражданства.
Я же по окончании вуза вернулся в Сибирь, где несколько лет действительно варился в упомянутом “рабочем котле”, но результаты этой выварки были странными. Окружающий меня, молодого геолога, социум был полон чиновными кретинами и асоциальными элементами в виде сибирских бичей (бродяг, если кто не знает это исчезающее слово), которые, как я уже где-то об этом писал, сыграли в моей писательской жизни роль некоей коллективной Арины Родионовны. Ибо долгими вечерами у таежного костра они плели свою бесконечную дикую сагу о властях, Боге, бабах, любви, измене, смерти, географии, науке, литературе, войне, мире, водке и, конечно же, о той пресловутой Зоне, которую почти все они “топтали” подобно Борису Исааковичу Гиршфельду и миллионам других “дорогих россиян”. Многие из них были образованны, повидали мир, витали в облаках перед своей вынужденной жизненной посадкой. Там были: бывший танцор Краснознаменного ансамбля песни и пляски имени Александрова Олежек, летчик Парамот, пострадавший “за любовь”, морячок Саня, проведший в качестве юнги часть войны в Сиэтле (США), фальшивый внук поэта Сергея Есенина Ахметдянов и даже коммунист по фамилии Чеботок, имевший настоящий партийный билет, что не мешало ему проживать зимой в норильской теплотрассе. И множество других выдающихся личностей, среди которых вполне мог бы оказаться и персонаж замечательного аксеновского рассказа (1962 г.) “На полпути к Луне” Валерий Кирпиченко, тип, в какой-то степени предвосхитивший знаменитых шукшинских “чудиков”. Замечу, кстати, что в этом рассказе несколько раз повторяется словосочетание “печки-лавочки”, ставшее названием для знаменитого фильма Шукшина. Замечу вовсе не для того, чтобы подумали, будто и Шукшин находился под влиянием Аксенова или, упаси Бог, название это присвоил себе по случаю “неконтролируемых ассоциаций”. Я просто о том, что значимые писатели иногда бродят параллельными тропками. “Деревенщик” Василий Макарович и “стиляга” Василий Павлович, эти два больших Василия русской литературы, на самом деле гораздо ближе друг к другу, чем десятки их эпигонов и доброжелателей, а дальнейшее развитие писателя Шукшина остановила лишь его ранняя смерть в 1974 году. Сходны и биографии: отец Аксенова Павел Васильевич провел немыслимое количество лет в ГУЛАГе, отец Шукшина Макар Леонтьевич был арестован большевиками в 1933 году и тогда же расстрелян, нищее военное детство Аксенова в городе Казани рифмуется с деревенской нищетой алтайского мальчика Васи, который, кстати, до самого получения паспорта шестнадцать лет носил материнскую фамилию Попов.
Но я отвлекся, не мое это дело – отбирать хлеб у литературоведов и историков литературного процесса. А мое дело заключалось в том, что я к началу семидесятых насочинял более сотни рассказов, персонажами которых был упомянутый выше сибирский разноклассовый народ со всеми его “отчетливыми мерзостями и таинственными воспарениями”, как выразился мэтр В.П. Аксенов в послесловии к моей первой книжке “Веселие Руси”, выпущенной в 1981 году издательством “Ардис” (США). Опять отвлекаюсь, но первая серьезная публикация в СССР была у меня в журнале “Новый мир” в 1976 году с предисловием ушедшего к тому времени из жизни В.М. Шукшина, отчего я тут же прославился, но получил массу недоуменных читательских писем с простым вопросом: как это покойник мог написать мне предисловие? С того света, что ли? Не объяснять же было, что его предисловие, написанное еще за год до смерти, не устраивало, равно как и мои рассказы, журнальных бонз и перестраховщиков.
А в 1973 году я еще чуть-чуть продвинулся на пути к знакомству и последующей дружбе с В.П. Аксеновым, скрепленной идиотской пляской служилых “совписов” вокруг “Метрополя”. Я был участником совещания молодых писателей Сибири и Дальнего Востока в Иркутске, где годом раньше погиб, утонув в Байкале, еще один из “основников” новой литературы драматург Александр Вампилов. Руководителем семинара у меня были ныне забытый (и совершенно напрасно!) Георгий Витальевич Семенов, тончайший мастер прозаического письма, друг Юрия Казакова, писателя, чье умение ставить слова во внешне бесхитростных, коротких рассказах тоже, на мой взгляд, до сих пор никто не превзошел. Георгий Витальевич, как мог, оборонял меня от разгневанных “комсомольцев”, крайне недовольных сюжетами и персонажами моих скромных сочинений. “Советская Армия – это святое!” – патетически восклицал, громя меня, один из них по имени “Ванька из “Молодой гвардии”, который, в отличие от героев “Редких земель”, так и не стал олигархом, а однажды помер от водки (Царство ему Небесное тоже).
Г.В. Семенов сказал мне тогда в приватной вечерней беседе за бутылкой:
– Мне твои рассказы совершенно не нравятся, все это ерничанье, грязь и гадость, но я тебе всегда буду помогать, потому что ты пишешь вкусно. – И добавил: – Ты с этими рассказами к Ваське иди.
– Какому такому Ваське? – опешил я.
– Аксенову, – пояснил Георгий Витальевич.
– Но я ж его не знаю, – усомнился я.
– Узнаешь, – посулил Георгий Витальевич.

И как в воду глядел! Он же дал мне рекомендацию в Союз писателей, а когда меня оттуда через 7 месяцев и 13 дней выгнали, он же отказался “отозвать” эту рекомендацию, отчего тоже поимел определенные неприятности.
А я сейчас скажу, что я имею великий бонус от всей этой прошедшей, но пока что длящейся нелепой жизни. Это то, что значительная часть её прожита вместе с великим мастером слова Василием Павловичем Аксеновым, несмотря на его почти десятилетнее существования вне земли СССР и Российской Федерации. “Голубиная почта” работала исправно, и время от времени я получал его рукописные листки на папиросной бумаге, где он рассказывал мне о своем заокеанском житье-бытье и живо интересовался нашими реалиями жизни в распадающейся на глазах советской империи.
Печально, но весомая часть этих ценнейших документов канувшей эпохи утрачена мною при трагикомических обстоятельствах. Однажды рано утром, осенью 198какого-то года (повторяю, что не вел я тогда дневников!) мне в дверь грубо зазвонили и на вопрос: “Кто такие?” – ответили: “КГБ Москвы и Московской области”. Я, неправильно поняв, что у меня тоже пришли делать обыск, потому что днем раньше уже засадили на Лубянку одного моего литературного приятеля, сказал, что еще сплю, но сейчас оденусь.
И я пошел на кухню, где моя любимая жена Светлана Васильева хранила в гречневой крупе письма от Василия Павловича. И уничтожил я все эти письма своими собственными руками, порвав их на мелкие клочки и спустив в унитаз.
А обыска-то и не было! Меня просто взяли под белы руки, посадили в казенную черную “Волгу” и повезли допрашивать на упомянутую Лубянку, нарушая тем самым права человека и Уголовно-процессуальный кодекс, согласно которому меня должны были об этом важном для каждого советского человека мероприятии сначала известить повесткой и лишь потом везти, куда их душеньке угодно.
А вот и самое главное. Уж что-что, а это-то я запомнил навсегда..
В мае 1979 года, после бурной “метропольской” зимы и весны, Василий Аксенов, Виктор Ерофеев и я отправились на зеленой аксеновской “Волге” в Крым. Там у нас было много приключений. Во-первых, пьяный московский автомеханик, все время повторявший коронную свою фразу “Уедете, приедете, спасибо скажете”, починил тормоза машины так, что их заклинило где-то около Харькова, и мы чудом не перевернулись, проведя всю ночь в каком-то таксопарке, где нами занимались автослесари чуть-чуть более трезвые.
Во-вторых, мы изъездили весь Крым, начиная от Евпатории, заканчивая Феодосией, и где-то в районе Судака нас окружили военные матросы, тоже, естественно, пьяные, и хотели все же перевернуть нашу “Волгу” вместе с нами тоже “просто так”. От какового поступка их отговорил их же старшина. В-третьих, достигнув Коктебеля, мы сняли комнату у знакомой официантки из Дома творчества и вечером пошли, заплатив деньги, в писательское кино на открытом воздухе, где наши коллеги, за исключением одного-единственного Олега Чухонцева, с ужасом глядели на нас, как на восставших из идеологической могилы мертвецов. Фильм, помнится, был про страдания лорда Байрона…
А утром мы встретили веселого Фазиля Искандера и, когда уже сидели за выпивкой и кофе, он вдруг вспомнил, что только что получил анонимку из Москвы с характерным содержанием: “Радуйся, сволочь! Двух ваших сукиных сынов наконец-то исключили из Союза писателей!”
– Вас правда исключили? – огорчился Фазиль, но мы успокоили его, сказав, что таких “параш” и “уток” было за все это время предостаточно, что, когда мы уезжали, все было спокойно, спокойно все будет и впредь.
Но, когда мы возвратились и я только-только открыл дверь квартиры матери Аксенова, где тогда временно проживал, раздался телефонный звонок. Звонил Василий Павлович, непривычно серьезный.
– Знаешь, Женя, – сказал он. – Всё, к сожалению, подтвердилось. Вас действительно исключили.
И тут же без паузы добавил:
– И я тебе звоню сказать, что, как я обещал, так и будет. Я выйду из Союза писателей, если вас не восстановят.

Не сразу, значительно позже я понял, для чего он это сделал, для чего звонил сразу, а не по прошествии какого-либо времени, ибо, в принципе, теперь-то уж все равно, коли исключили.

Он сделал это, чтобы мне не было страшно. Он понимал, мне будет страшно когда я в одиночестве узнаю о том, что судьба моя теперь круто ломается, и мне было бы страшно, но он позвонил. И мне почему-то перестало быть страшно (извините за неуклюжий оборот).
Фильм по “Звездному билету” назывался “Мой младший брат”, но я опять отвлекаюсь...