1

Тамара Лазерсон родилась в Каунасе, в Литве, в семье врачей.
Отец, профессор-психиатр Владимир Лазерсон, в 1940 г. заведовал кафедрой психологии в Вильнюсском университете и продолжал читать лекции в Каунасском. Кроме того, занимался частной практикой (лечил алкоголиков гипнозом) и писал книгу "Психология гениальных людей", которая так и не была закончена. 15 июля 1944 г. его привезли в концлагерь Дахау (№82126), где он и умер 6 декабря того же года.
Мать, Регина Лазерсон (урождённая Сапочински), родилась в Плоньске, в Польше, в 1891 г. С мужем они познакомились, будучи студентами университета во Франкфурте-на-Майне. Из Каунасского гетто её депортировали в лагерь смерти Штутхоф, где она работала в лагерной больничке. Во время эпидемии тифа она заразилась и умерла в начале 1945 г.
У Лазерсонов было трое детей. Старший сын, Рудольф (Рудик), родился 1 октября 1925 г., средний, Виктор, – 6 июня 1927 г., а младшая дочь, Тамара, – 6 марта 1929 г. Рудик стал первой жертвой нацистов в этой семье. Он хотел бежать на восток, но родители его отговорили. В начале июля 1941 г. его схватили и как еврея-комсомольца расстреляли в одном из каунасских фортов. Надо ли говорить, как корили себя потом родители за то, что не дали ему бежать!
Виктор, как и Тамара, были типичными гуманитариями, причём литовскими: писали стихи по-литовски, вели дневники – тоже на литовском. Но в гетто многие ассимилировавшиеся евреи, почувствовав себя частью именно еврейского народа, инстинктивно отказывались от языка гонителей и палачей и переходили на идиш. Идишу, как шутила потом Тамара, её "выучил Гитлер".
Впрочем, и литовский язык, реально родной и главный для Тамары, не просто ещё пригодился ей, а реально её спас! В особенности после 7 апреля 1944 года, когда Тамара, после долгих колебаний, решилась покинуть гетто, переложиться в литовку – стать Элянуте Савицкайте и укрыться до лучших времён в деревенской литовской глуши, у своей "дальней родни" в далёком имении Пакамачай, почти что на латвийской границе. Сама идея и её осуществление полностью принадлежали родителям, истово хотевшим избежать повторения роковой ошибки с Рудиком.
Подведём демографический итог холокостной судьбы семьи Лазерсонов: из пятерых трое – родители и старший сын – погибли, двое – младшие сын и дочь – уцелели. Итого: 40% семьи выжило, что на общелитовском фоне – а в Литве погибло 96% проживавших в ней до войны евреев – "блестящая арифметика", но в человеческом масштабе одной любящей еврейской семьи – непоправимая катастрофа!

2

Каунас был оставлен Красной армией уже 23 июня 1941 г., а освобождён только 1 августа 1944 г., так что время, проведённое его жителями под гитлеровской оккупацией, наверное, одно из самых долгих: 1135 дней.
Уже вечером 23 июня власть в Каунасе захватили "литовские партизаны" Фронта литовских активистов. С 24 июня в городе началась охота на не успевших эвакуироваться коммунистов и советских работников. Однако массовых убийств и погромов именно евреев в первый день ещё не было.
Они начались назавтра – с прибытием в Каунас, практически вместе с войсками, подразделений немецкой полиции безопасности и СД: в Каунасе орудовала айнзатцкоманда 1б под началом оберштурмфюрера СС Э. Эрлингера (уже 2 июля его сменил штандартенфюрер СС К. Егер). Но свои немецкие руки Эрлингер, Егер и Шталекер (командир айнзатцгруппы А) в Каунасе поберегли: миссию погромщиков и палачей охотно переняли литовские "активисты". Первая погромная волна продолжалась до 29 июня: город тогда не досчитался 3800 евреев, то есть больше чем каждого десятого.
В начале июля 1941 года, когда городская тюрьма переполнилась, начались систематические расстрелы евреев-заложников на VII форте: непосредственными исполнителями были две роты литовского полицейского батальона. В итоге за первые две-три недели община потеряла около 7800 человек, или почти четверть своих членов. Ни в каком другом крупном оккупированном городе экзекуции не носили столь стремительного и столь массового характера!
Всем оставшимся в живых евреям дали месяц – между 15 июля и 15 августа – на то, чтобы переселиться в Вилиямполь, где было организовано гетто, с востока и юго-востока оконтуренное рекой Нерис (Вилия). На территории в 2 кв. км было расселено около 30 тыс. чел., на каждого приходилось около 6 кв. м жилой площади. Территориально гетто было разбито на два района – "Большое" и "Малое", соединённые мостом через улицу Панеряй.
Самая большая – не только в Каунасе, но и в Литве – акция уничтожения евреев состоялась 28–29 октября. Около 9200 тысяч старых, больных и физически слабых, а также детей были переведены под охраной на территорию бывшего "Малого гетто", откуда назавтра их доставили в IX форт, где для них уже были вырыты траншеи. В гетто оставалось всего около 17 тыс. евреев. После "Большой акции" в гетто возникли и первые группы сопротивления, представляющие различные еврейские политические движения довоенной Литвы.

3

"Пиши дневник. Мы живём в интересное историческое время", – говорил Тамарин отец Виктору, младшему сыну. Он, возможно, не знал, что оба младшеньких начали это делать ещё до войны. Их дневники – классические образчики восторженного отклика впечатлительной души еврейского подростка на зов и погудку исторического универсума.
Сама Тамара так характеризовала свой дневник: "Дневник служил мне как бы "громоотводом" и успокаивал душу. Рядом со мной всегда был друг – верный, преданный, безмолвный. Стоило моей руке прикоснуться к нему, как он преображался: он плакал и радовался со мной, молил о пощаде и проклинал. А когда становилось совсем невмоготу, он утешал меня, доказывая, что были времена и похуже".
Но всякий дневник – это ещё и сугубо интимный жест, не только запись вчера или только что пережитого или увиденного, но ещё и откровенное письмо самому себе и одновременно кому-то, кто когда-нибудь его найдет, откроет, прочтёт и, возможно, оценит.
Поначалу Тамара писала в дневник каждый день. Первое время – коротко, фиксируя одни только факты (вплоть до цен на продукты или на дрова) и, изредка, эмоции, но со временем голые факты перестали удовлетворять и записи её стали расти.
Дневник оказался её самым верным другом, общаться с которым переросло даже не в привычку – в потребность. Часто она и обращалась к нему как к другу – на "ты", а уходя в укрытие и не имея возможности взять его с собой, с ним, как с другом, и попрощалась.
А когда дневник, полгода пролежав в земле (куда в жестяной коробке его закопал брат), снова лёг в её руки[1], Тамара, как ни в чём не бывало, раскрыла его на пустой странице и… продолжила записи!
1944 год, 1945 год,1946-й…
Ну да, а как же иначе?..

4

Без тени преувеличения: 13–15-летняя девочка – настоящий хронист Каунасского гетто! Конечно же, не единственный и далеко не самый главный: таковым, бесспорно, явился подробнейший и основывающийся на самой достоверной информации дневник секретаря юденрата Абрама Тори-Голуба, охвативший период с 22 июня 1941 и по 19 октября 1943 года.
Это не мешает многим историческим свидетельствам из "Дневника Тамары" быть поистине уникальными. Например, подробности публичной казни Наума Мекка, оказавшего властям вооружённое сопротивление при своём аресте во время побега (зрелище виселицы и "живой" смерти глубоко поразили тогда Тамару: с той поры размышления о жизни и смерти, о хрупкости первой и о неотвратимости второй – постоянный мотив её дневника).
Или подробности о своём "соседе" – композиторе Эдвине Гайсте, одном из наиболее известных узников Каунасского гетто. Он был "мишлингом" (полукровкой) и женат на еврейке (пианистке Лиде Багрянской). Ему приказали жить в гетто и подселили к Лазерсонам. Через некоторое время его освободили, но приказали развестись. Вместо этого Гайст всеми правдами и неправдами добился освобождения и для жены. Однако 3 декабря 1942 года его схватило гестапо, бросило в геттовскую кутузку, а 10 декабря его расстреляли на IX форте. После чего его жена отравилась.
Крайне интересно и сообщение о вымышленном "караимстве" семьи Румшисских как попытке спастись, избежать общей гибели (не сработало, всех убили). Этот нечастый способ практиковался именно в Литве, где караимов было даже больше, чем в Крыму. Или о мобилизации литовского и польского гражданского населения Каунаса – очевидно, что на принудительные работы в Германию: эта кампания живо напомнила ей о советских депортациях из Литвы в 1941 году.
Не лежат на поверхности и сведения о депортации трёхсот каунасских евреев в Ригу во второй половине октября 1942 года. Евреи уже хорошо понимали, что разница между депортацией и экзекуцией была условной и уж во всяком случае временной: депортация – не что иное, как отложенная экзекуция: "Так уезжают люди из жизни и, как овечки, всё ещё с надеждой, въезжают в ворота смерти..." (30.11.1943)
Запись от 19 октября 1942 года чётко показывает новое качество в сознании обитателей гетто: словосочетание "отправка в Ригу" здесь впервые вытесняется одним-единственным словом: "Рига" – и этим лингвистическим интегралом выражено очень многое. Все уже воспринимают отправку в Ригу не иначе как смертельную западню, а тех, кто попадёт в роковые "триста" депортируемых, – как отдаваемых на заклание жертв. Каждый стремится избежать этой участи, и каждый что-то уже предпринял для этого, одновременно обрабатывая свою совесть на тот случай, если преуспеет в хлопотах.
И вот "Риги" уже действительно нет в гетто: "В гетто паника утихла – "Уехала Рига". Снова сможем некоторое время спокойно пожить, пока опять что-нибудь не произойдёт" (23.10.1942).
"Рига", однако, не уехала сама, "Ригу" насильственно увезли – и неизвестно, на работу ли, расправу или смерть. А оставшиеся, правда, смогут ещё некоторое время "спокойно пожить", постепенно и вовсе вытравляя из сознания страшную память о "Риге". И чем же, в сущности, это отличается от универсального блатного закона "Умри ты сегодня, а я завтра"?
Маленькая девочка невольно заглянула на дно взрослого человеческого сознания и – невольно – запротоколировала жестокий рост эгоистического кристалла – на самой грани жизни и смерти. Она не отшатнулась и не ужаснулась увиденному только лишь потому, что не могла его осознать.
Интересны не только факты, но и оценки Тамары. 1 января нового, 1944 года, собрав все ей лично известные преступления гитлеровцев в кулачок, она обрушилась на только что завершившийся старый год с гневной и обличительной отповедью: "Первое января – новая страница в нашей жизни. Рассвело новогоднее утро. Завершилась летопись старого года, заполненная страданиями и слезами. Перевёрнута последняя страница, полная горя. Все жестокие события, вся пролитая кровь невинно загубленных жертв – всё в ней отмечено и Тебе, 1943 год" (01.01.1944).
Эти оценки во многом ещё очень детские. Так, евреи, ловко проносящие в гетто продукты (и она сама в том числе!), представляются ей героями: "…даже имея при себе пять килограммов, ухитряются "чисто" пройти проверку. Вот это народ! Такой народ никогда не погибнет. Для него не существуют никакие приказания, никакие запреты. Наш народ никогда не будет соблюдать такие запреты. Поэтому он всегда будет существовать и не даст себя уничтожить" (21.9.1942)[2]. И Тамара права: они и впрямь были героями, рисковавшими всем – лишь бы поддержать близких.
Но не так уж это и наивно. Коль скоро уничтожение европейского еврейства было одной из главных военных целей рейха, то и еврейский героизм заключался прежде всего в том, чтобы не дать себя убить или уморить. У евреев с Гитлером была своя война и своё сопротивление – отчаянная битва за выживание народа!
Другая запись поражает своей темой: еврейская девочка в гетто, не знающая, останется в живых завтра или нет, дополнительно страдает ещё и оттого, что у неё отнято такое само собой разумеющееся и насущное – элементарная возможность учиться: "Открылась старая рана – начался учебный год. Больно мне, очень больно, что ещё один год пропадает. Но ничего не поделаешь. Утешаю себя, чем только могу" (21.09.1942). И спустя ещё год с лишним: "Казис в шестом классе. Ещё два года, и он кончает. Словно ножом укололо в сердце. А что будет со мной? Кем я стану? Открылась старая рана – учёба, учёба... Три потерянных года. О Боже! Вспомнилось прошлое. Класс за классом я поднималась всё выше и выше, но вдруг стоп, препятствие, и уже три года я не учусь. Трудно утешить себя. Но только не убивайте, не губите меня. Я ещё достигну своего!" (05.12.1943.)
Особо хочется сказать о самом светлом и трепетном, что бывает в жизни каждого человека, – о любви. Дневник Тамары невольно приоткрывает и эту часть её жизни – трогательную историю её детской любви к Казису (Казимиру) З., литовцу, сочинителю, как и она, стихов и, кстати, одному из тех, кто подбирал для неё спасительное убежище. Их детский роман в редких касибах[3], написанных молоком, порождал, как и полагается, стихи с обеих сторон. Спустя 60 лет Тамара вновь обратилась к нему в стихах:

5

Тема детской неразделённой любви и одиночества – лейтмотив и знаменитого дневника другой еврейской девочки, Анны Франк из Амстердама. Просто поразительно, сколько совпадений между этими двумя дневниками и их авторами!
В июне 1942 года, когда Анна принялась за свой, обеим девочкам было по 13 лет. Обе спасались от гестапо или СС в убежищах (Анну схватили, и в конце концов она погибла в концлагере, а Тамару не схватили, и она уцелела), обе вспоминали в дневниках о погибшей, наверное, подруге и очень совестились, обе страстно хотели учиться и учились прекрасно, обе много читали, обе ссорились или выясняли отношения с близкими ("трудный возраст"). И даже дневники свои обе писали классными ручками, подаренными каждой отцом на день рождения.
Дневник Анны начинается 12 июня 1942 г. и заканчивается 4 августа 1944 г., а дневник Тамары – начинается 13 сентября 1942 (несохранившаяся часть – и вовсе в 1941 г.), прерывается 7 апреля на время, проведённое в укрытии, возобновляется в октябре 1944 г., вскоре после освобождения Каунаса, и после этого кончается только в конце 1946 г.
"Дневнику Анны Франк" суждено было стать своего рода логотипом Холокоста, символом глобальной национальной трагедии, пропущенной через призму переживаний маленькой девочки. Тем поразительнее то, что значительная его часть как бы отрешена от Холокоста, свободна от его коннотаций. Конечно, ситуация навязанной несвободы и необходимости укрываться от глаз людских никуда не исчезает, но прячется достаточно глубоко – как бы в подвал сознания. На переднем же плане – напряжённые коммунальные отношения трёх домохозяйств и восьмёрки людей, повязанных общей целью, а точнее – надеждой: выжить, спастись!
Но всего ближе и сложнее внутренний мир Анны: природа брала своё, и её дневник – это хроника вслушивающейся в себя чуткой девочки периода полового созревания, то есть сугубо личный документ. И только во вторую очередь – историческое и общественное свидетельство.
Анна Франк с самого начала обращается к своему дневнику как к живому существу, призванному стать её alter ego и заменить ей друга, с которым она – в своём навязанном ей в укрытии одиночестве – могла бы состоять в диалоге. Очень скоро это перестало её удовлетворять, и она перешла к вымышленному адресату, подменяющему собой дневник, – к "Китти", антропоморфной версии "друга-дневника". Тем самым она как бы вступила в литературную игру и начала лепить литературное произведение определённого жанра, всё более и более удаляясь от жанра дневника как такового.
Многих персонажей дневника Анна даёт под вымышленными именами, и это дань не только условиям "коммуналки" или конспирации в амстердамском убежище. Она не устояла перед соблазном охудожествления, и недаром у дневника появились "редакции".
А вот собственно дневниковой тяги, зуда каждодневных записей у Анны всё-таки нет. Записи – в зависимости не от внешнего, а от внутреннего состояния – порой сгущаются на неделю или на две, но потом может наступить длительный перерыв.
О своей "структурной" близости к Анне догадывалась и сама Тамара. Но было бы неправильно и пошло называть Тамару Лазерсон "литовской" Анной Франк, а её дневник – каунасской версией амстердамского. При всём своём сходстве и типологическом родстве – история Холокоста глазами девочки-подростка – это две чрезвычайно разные судьбы и два совершенно разных документа.
Несопоставимы уже их жизненные условия в неволе. Франк, директор немецкого акционерного общества в Амстердаме, устроил своей семье из четырёх человек убежище в самом центре города, под носом у гестапо, – в задней, выходящей во двор части того дома, в лицевой части которого размещался офис его бывшей собственной фирмы. Несколько бывших её сотрудников и доверенных лиц на протяжении двух с лишним лет не только держали язык за зубами, но и, не считаясь с риском для себя лично, каждодневно поддерживали жизнь в тайнике за перегородкой. Анна в этом убежище хотя и вздрагивала от каждого шороха, но провела свои дни в относительном комфорте.
Семья профессора Лазерсона (пятеро, а затем четверо душ) проживала в гетто со дня его основания, успев обменять просторный особняк в центре Каунаса на 4-комнатный домик в "Большом гетто": постепенно их уплотнили до одной комнаты. На работы Тамара ходила все 2,5 года, проведённые в гетто, и однажды даже угодила во внутригеттовскую тюрьму. Тамарино же укрытие было очень далеко – сельская усадьба Пакамачай, где ей пришлось обернуться из еврейской девочки в литовскую.

6

Дневник Тамары "ожил" и заговорил почти сразу же после того, как Тамара перебралась в 1971 г. в Израиль. В 1975 г. – впервые именно на иврите! – он вышел в Израиле, в 1997 г. – на литовском в Литве, а в 2011 г. – на русском в Москве[4]. Он войдет в состав книги П. Поляна "Если только буду жив…: двенадцать дневников военного времени", готовящейся в издательстве "Нестор-история",
4 августа 2015 г. Тамара Владимировна Лазерсон-Ростовская умерла у себя в Хайфе. Благодарю режиссёра Евгения Цымбала за то, что познакомил меня с ней.