Расставанья на отмелях сплава.
Утешенья бегущей строкой.
Полнозвучий никчемная слава.
Небожителей чуткий покой.

Там, где облако, озеро, башня —
нынче пагуба да колгота.
Гулевые наплывы бесстрашья.
Суетливые тени стыда.

Славословья, плывущие мимо.
Послесловья о зле и добре.
Что по этой воде выполнимо
без купанья в шальной мишуре?

Лишь бэушного сердца приветы
да подвядшего перца понты
ради плясок по берегу Леты
от кромешной хранят пустоты.

И лукавое пламя удачи
из пучины сквозит напрямик,
чтобы распоряжался иначе
прежним руслом подводный язык.

Чтобы мокрое время горело,
выжигало постыдное дно,
где словарное тесное тело
на потребу теченью дано.

Как ни покушается ветер-снежок
без удержу атаковать ходока,
но холодовой на гортани ожог
не предполагает, что речь коротка.
С какого испуга немая зима
словарные опорожнит закрома?

Куда это в ночь по снежку пешеход,
и все ему, позднему, до или по —
и хор аонид, и ватага невзгод,
и зверских кровей нутряное депо?
Кусается память, шалит лексикон
и ненормативщина прет косяком.

И не потому ли сбоит снегопад,
что бытоотступник не знает пути —
хоть словоохотлив, и горлом сипат,
и не заморочен сидеть взаперти?
Но то, что держало его на корню,
все более напоминает херню.

А что за погоды кругом — охренеть!
Ему и шагается точно во сне —
как будто годится последняя треть
лишь на путешествие к местной весне.
Но перемешались теперь времена,
и не различить в темноте ни хрена.

Какая сирень разцветает в башке,
кромешные соки по жилам снуют!
Поди развернись на сухом корешке,
врастая в безвременье и неуют...
Подруга-округа как сажа бела,
и неописуем глоток из горла.

И вот она, ситцевый, лярва-весна,
да незачем озорнику говорить —
и сердце мало, и досада тесна,
и в шалом огне ариаднова нить…
Но зверь отворяет сипатую пасть,
чтоб с прошлым уже ни за что не совпасть.

Он идет не с пустыми руками,
март гриппозной любви в никуда —
с причитаньями о Мураками,
с курсовой о проблеме стыда.

На задворках филфаковской блажи
сладковат исчезающий снег,
и герой в затрапезном пейзаже
безусловно счастливее всех.

Вешной прозы кромешное имя
в никаком расцветает мозгу,
и пленительно лжет героиня,
в ледяную ступая мезгу.

Лед провинции — та еще каша.
Даром, что тридцать восемь и три.
Но в общаге на вахте мамаша
разрешает общаться внутри.

Там дымят Ерофеев с Ремарком,
в коридор отвалив от стола,
а душа в любовании жарком
для такого застолья мала.

Но запавшая с бухты-барахты
на слова и чужие дымы,
безотказно ведет мимо вахты
в недра обворожительной тьмы,

где резвятся бесстыдные блики,
что снаружи чужим не видны,
сумасбродны и сумрачно дики
на обшарпанных стенах весны.

В центре мира, в обманчивом лоне
повторяется текст на века…
Но кончается на полуслове
курсовой чумовая строка.

Стужа всерьез и до дрожи —
боже, какая зима
по увядающей коже
снегом сечет задарма!

Мерзлые комья под ноги
от непомерных щедрот
воль тупиковой дороги
из озорства выдает.

Чтоб оступился и замер
в сумерках вечный студент,
будто несданный экзамен
вспомнился в этот момент.

Точно пустая зачетка
на штормовом  вираже
непоправимо и четко
запечатлелась в душе.

Сессия минула или
звезды сошлись на убой,
и колготу подменили
воспоминанья собой?

Но не отчислен покуда
ректором ночи и дня,
не разумеет, где чудо,
где чудаку западня.

Рытвины, комья, ухабы,
жен соляные столбы,
неистребимые абы
да круговые кабы.

Двоечник слова и дела,
зимний ходок в забытье,
надолго ль запечатлела
ведомость имя твое?

Ведь без автографа препа
жизнь — бесконечный пробел…
Вот и уходят нелепо,
кто об оценках скорбел.

На Вербное, наверное, зайду.
Что вспомнить? Разве только ерунду.
Вчерашний день. Опавшую листву.
Да разве это было наяву?
А впрочем, так уж важно — что тогда,
когда теперь все это — ерунда?
А может быть, на Пасху заверну?
Закружим, как бывало в старину,
по нашим закоулкам где-нибудь.
А впрочем, что за радость? Позабудь
заветренную мякоть кулича
и жирного апрельского грача.
Нет, видимо, попозже — на Илью.
Налью чуть-чуть и душу изолью,
хотя едва ли стоит объяснять
все по порядку между «аз» и «ять».
И промолчать получится едва ль.
Ну, стало быть, железно — на январь.
Крещенье? Нет. Наверное, потом.
Что за столом глаголить с полным ртом
о прелестях тепла и очага,
когда кругом заносы и пурга —
не высунуть и носа из дверей.
Чего нам ждать от этих январей,
пока не перебродят холода?
Послушай, а не лучше ли тогда,
когда на паперть кинется весна,
как смертница, что щедро прощена.
И будут оправданья лишены
прощения, как пращуры вины.

Девки в цветастых масках, кусты сирени —
май не товарищ общему запустенью
в отчем краю, где вывески посерели
и по шалманам Бахус влачится тенью.

Глупый Эрот, притихший как вор на деле,
грохнуть готов рачительного Гефеста…
Тяжкие в теле теленевзгод недели
для обольщения не оставляют места.

Но зажигают истовые потуги
на круговые выходки чумовые…
Добрые люди, злые друзья-подруги,
вам ли с ума нацеливаться впервые?

Пепельный Феникс в тесном венце ковида
машет крылом неведающим гулякам.
В недрах Аида ждет на судьбу обида —
вот и становится солнце хорошим знаком.

Стол на двоих, по-гречески баклажаны.
Всюду цветы, вернее сказать — цветочки…
Воздухом встреч богаты кусты державы,
и потому дано не дойти до точки.

Ты говоришь, трагедия положений,
чувство и долг — античная подоплека,
где перебор по линии поражений,
да и сюжет прописан куда как плохо.

И остается кланяться Телемаху
на полпути домой по его примеру…
Нежит сирень пощечинами с размаху
без дураков купившихся на химеру.

Покурить выходишь — весна весной —
вся земля дремучая на плаву.
И резвится в лужах народ честной,
окунаясь в первую синеву.

Над пельменной в полублатном дымке
вьются ангелы, мертвые восстают.
И плывут метафоры налегке
сквозь родной до одури неуют.

Где от перца глотка горит огнем
и не вхожа водка без рифмы в кровь —
незатейливой — например, «о нем» —
и не слишком свежей — к примеру, «вновь» —

об огне по новой идет базар,
что сжигает хроников изнутри —
то ли адский жар, то ли божий дар —
понимай как знаешь — но знай гори,

истери по поводу куража,
по названью сохни, строфу держи.
И лихое счастье не ешь с ножа,
пустотой коверкая падежи.

Пусть нездешний ластится холодок
к нутряному пламени втихаря,
в магазин наладившийся ходок
сто пудов не сделает крюк зазря.

Не свернет на глупости разговор —
есть на что угробить труды и дни —
аонид окрестных нестройный хор,
откровений бешеные огни.

Не умрет отеческий общепит —
пусть биточки скиснут и шницеля —
если будет жив хоть один пиит,
где на честном слове стоит земля.

На раздаче кончится винегрет
и сметана высохнет в пух и прах…
Ничему на свете названья нет —
все словарный дым на семи ветрах.

Выплывают нехотя и зло
молодости пламенные лужи…
Все могло бы кончиться и хуже,
да на всю катушку повезло.

Оживают в сумрачной башке
взрослости сквозные посиделки.
Стопки заразительны, да мелки —
вот и отбываешь налегке.

Проступают в утреннем дыму
ветхости навязчивые пятна…
Расставанье понято превратно,
да не растолкуешь никому.

Не перегорает отчаянный яд
в ночах, что кругом по апрелю стоят.

Там вербы пылают, пылятся навзрыд
созвездья смертельно живых аонид.

Их пенье немое с тюрьмой и сумой
рифмуется намертво тьмою самой.

Прогала в древесном огне не найти —
небесные непоправимы пути.

Но к поздним словам по бумаге ведет
сквозь шалое пламя предутренний йод.

И сна ни на йоту, и пригород бур.
И пристально курит седой бедокур.

И думает, что завершается тьма,
и следует вовсе податься с ума,

чтоб развоплотиться в скупом ремесле,
и город не атаковать на осле

под крики чумного восторга кругом,
где кроны взахлеб говорят о другом

на легком и тайном своем языке,
чтоб речь подходила к черте налегке

и ширился непререкаемый свет
по бурой земле, где спасения нет.

И век забыт, и год неважен,
где водка выпита навзрыд
за синеву оконных скважин
и благодушье аонид.

Эфир преданьями запружен,
шустра бегущая строка…
И робок свет, и пресен ужин
уже который день сурка.

И заштрихован карантином,
пылится лист календаря
назло морфеевым картинам,
где горы прячутся в моря.

И разливается истома,
и даль отчетливо видна,
и привезенного из дома
в достатке хлебного вина…

Но достоянье домоседа —
экран и кровь сердечных ран,
ночная скайпова беседа
под патронажем жарких стран.

О том, чем полнятся бокалы
по кухням бреда и беды
и что за сказочные скалы
вдали торчат из-под воды.

И отчего похмелье жутко
и люта жажда рубежа
межвременного промежутка,
где чудом теплится душа.

И май широк, и мир кромешен,
и сушь нещадная во рту…
Лишь ветки вишен и черешен
расцвечивают пустоту.

Ее неразличимый купол
над повреждением времен
недоумением окутан
и словоблудьем окаймлен.

Но аонид слепое пенье
сквозь тьму, плывущую в окно,
вином затвора и терпенья
до дна приветствовать дано.

Приснилось, выпало, забылось, не сбылось.
Причуда обморока, солнечная кома.
Сентябрьской ржавчины полуденная злость
по редкой милости застойного профкома.

С белесой спутницею горе не беда —
кромешный фарт эпикурейца и профуры —
и распорядок, продлевающий года,
и бесполезные для сердца процедуры.

Народной здравницы окрестности светлы
и различимы тени счастья на сетчатке —
кабаньи тропы, лисьи тайные углы,
блатные песенки вечерней танцплощадки.

Прикинь, безвременья чумные времена
живее всех живых во снах о свете,
хотя лесов, морей и рек отменена
смешная карта — только ссылки в интернете.

И лишь блондинки крутобедрые верны
кривым дорожкам обещаний всю дорогу
по буйным зарослям ржавеющей страны,
переходящей в злую сказку понемногу.

Где беспробудного здоровья через край,
искристо сердце от заманчивой погоды
и столько бед, что хоть живи — не умирай,
а приговаривай «какие наши годы…».

Вывески скос сельмаговый
с инеем на предзорье.
Смаргивай да помалкивай
в раннем своем дозоре.

Что тебе мнится затемно,
часом еще не старче?
У горизонта патина
вспыхивает все ярче.

Тынный обходчик вкрадчивый,
грейся ладонным тылом.
Сердца не заморачивай
обмороком постылым.

Это как будто на люди
выйти и не проснуться.
Вдаль по сентябрьской наледи
тянутся бликов блюдца.

Путь несусветный, путаный,
что ни на есть вслепую.
Тропы в туман укутаны —
знай выбирай любую.

Все по смешной оказии —
то ли к родным задворкам,
то ль беглецов из Азии
к выселкам за пригорком.

Ткутся узоры замысла
прямо по мге дремучей.
Все, что гадалось засветло,
съедено черной тучей.

Через лощину блазнится
зыбкий прибыток света —
точно стезя-отказница
пообещала это.

вещи теряют вес остаются без
памяти места смысла календаря
год пролетел а следом христос воскрес
и вопреки и все же благодаря

кровь замедляет ход остывает под
ранним покровом ночи добра и зла
чтоб закрывала наглухо небосвод
честных безумий взбалмошная зола

время молчит навзрыд тишина фонит
и не понять откуда растет слеза
крылья стервятников пение аонид
ветра забвения лиственные леса

все переходит в неразличимый звук
то ли утери тока в сердцах дерев
то ли игры полевок в траве разлук
что продолжает буйствовать умерев

то ли прощальный скрип скорлупы земли
и шевеленье каменного нутра
хрупкое эхо сказанного вдали
но до конца не понятого вчера

лица значений прячутся под крыло
ангела праха плакальщика родства
чтоб на ветру цвело и добро и зло
словно в побегах прожитая листва