Глаза впадают в свет. И небо всасывает взгляд, которого еще нет: он присыпан то ли пеплом догоревшего сна, то ли инеем мира, светлеющего и темнеющего окрест. Оседлый иней и перелетный пепел роднят движение с умирающим покоем. Внутри оконного стекла дрожит прозрачная, но вьющаяся (и потому заметная) жилка. Она трогает глаза — с места, отделяет зрение от плоти и подбрасывает его к луне, которая — маленькая, как электрическая лампочка, — распространяется всюду, чтобы лось светился за рекой, и молоко с небес текло, и млечная тропа упиралась в себя — и вела, и ходила по кругу…
Последние, подтаявшие шарики оледенелых звезд выпадают из клюва главного стеклодува и раскатываются, подпрыгивая, — полумягкие — по холодному полу, приплясывают, а иные замирают, чуть подрагивая — зябко, зыбко, холодновато. Но шарики катятся и катятся сквозь оконное стекло — в дом, не плющась, не лопаясь и не растекаясь. Некоторые из них попадают в сердце, и ты из тишины и слуха силой сердца, любви и духа трогаешь опускающееся с высоты — логово красоты…
Ты просыпаешься одновременно быстро и долго — так береза в конце сентября в этих северных пределах осыпается сразу — в один час, в одну ночь, в один день. Словно смерть вынимает тебя из тебя. — Чтобы увидеть себя в зеркале жизни, думы и первого печного дыма. В окне светло или почти светло и пусто — только слышно, как где-то выше земли, в третьем или четвертом небе, снегопад листает себя — и читает пустые, чистые страницы, в которых запечатлена не графика Бога, а освобожденная от звука, слова и вообще от языка — грамматика.
Ты смотришь на свет, в свет, сквозь свет. Ты смотришь на тьму, во тьму, сквозь тьму. И ты не видишь ничего, кроме грамматики света и грамматики тьмы. Грамматика фотонов и квантов черной пустоты втягивает тебя — в себя, и ты становишься частью первичной и первородной грамматики: живи в ней, слушай ее, присматривайся к ней, а потом — вслушивайся, вмалчивайся и превращайся в ту часть мироздания. которая есть до-язык и которая тянет тебя за собой и тянется к тебе, за тобой и сквозь тебя. Грамматика мира, мироздания, совокупностей, вселенных, галактик, жизней, смертей, любви, души и Духа, и Бога — милосердна и терпелива. Она учит тебя вечности и пустоте, ибо вечность, и пустота, и тьма, и свет — суть мертво-живые состояния и шевеления самой грамматики. Безъязыковой. Свободной. Ясной. Чистой. Бесконечной. Грамматика мира подает тебе знак: вот идет и проходит вдоль окна — туда и обратно сад; он машет тебе веткой, птица (щегол) машет тебе воздухом — черным, белым и золотым. В садовых бочках зевает вода — небом, всем небом, всей грамматикой жизни и смерти. Грамматика тишины — страшна и прекрасна, от нее глохнут боги и прозревают ангелы — в человеке, в звере, в растении, в камне, в земле, в огне, в воздухе, живом и мертвом, безвоздушном. Боги глохнут, как пехота, — и садятся на корточки перед ручьем — и гладят воду, и вода гладит руки богов и целует рукава их белых, серых и синих рубах. Грамматика воды позволяет существовать, быть и длиться всему, что видит божье и божественное полотно белых, серых и синих рубах небесных…
Ты просыпаешься. Слух открывается в нежной охладе: шелест ничтожный страниц в снегопаде. Чтение света и тьмы до конца, прямо до корки небес, до рубца зренья иного на глади озера, поля, дороги, лица. Чтение мальчика, зверя, слепца, сада, синицы — до переплета, где слиплись ресницы времени, бога, чтеца. В белой рубахе земля — в серой и синей. Лопнула в поле рубаха. Зима расползается по швам, по тропинкам волчьим… Ранние руки весны не тяжелы и напрасны. Бревенчатый дом, бревенчатая улица, бревенчатая деревня, бревенчатый мир. Ранние руки весны и тяжелы, и напрасны. Бревна листвянки от света черны. Бревна листвянки от света красны и прекрасны…
Немота — это грамматика участия твоего содержания в содержании мира. Какая древняя наука молчать и гибнуть до утра, и золотую влагу звука держать на кончике ресницы, на кончике сосновой иглы, на кончике птичьего пера. Грамматика мира впитывается в тебя, и ты лежишь, повернув лицо к светлеющему окну, — грамматика жизни твоей становится небом и всем, что было и будет рано или поздно небом. У тебя зеркало во рту, и зеркало мира смотрит и дышит в него — чтобы ты не умер от жизни, от наплыва ее, от навала ее, от вторжения ее. Когда ты зеваешь — мир видит себя в твоем зеркале. Когда ты издаешь первый горловой звук — мир содрогается, взрывается и распространяется так, чтобы быть всюду. Жидкое зеркало неба во рту, звуки согласные ходяд сугробом, чтобы продлились воздушным ознобом гласные, знающие высоту. Грамматика жизни наполняется нежным ужасом произношения — но не говорения в мир, а плача — в себя, чтобы песне было тесно в себе и в тебе — быть, появляться, исчезать — и прорываться, вырываться из тебя, из себя, прорываться — вверх — в пустоту занебесную. Дымом табачным дохнет пустота — о, поцелуя ожог и сожженье, плача и песни объятье, суженье, звезд продолженье, скольженье вторженье в жидкое зеркало неба, в уста. О, грамматика до-плача, до-песни, до-говорения… О, дума в себя и из себя — вверх… О, дым первой утренней сигареты… О, влага предъязыковая, о, влага предзрения, о, влага прозрения — без озноба и леденения кончиков пальцев левой руки. Левой руки — для арфы, для ласки воздуха, ласки пустоты, звучащей в тебе… О, влага грамматики мира… О, влага сердца говорящего… О, влага первого голоса…
Грамматика безмолвна, безвидна, болезненна и духотворна, основательна и легка — она во всем. Она не разная и не для разного, не для любого. Она — основа всего, что было, что есть и что возникнет. Грамматика мира — это грамматика былого, сущего и грядущего. Грамматика — ожидательна, ожидаема и нежданна — для немого, глухого и слепого. Ты — немтырь, глухарь и слепец — живешь грамматикой, только она способна снимать с мира пленку беззвучности, безвидности и немоты. Она, как музыка, — во всем: ее кванты пересекаются друг с другом — и с другим, иным, неведомым, непознаваемым, неназываемым, непроизносимым… Ты проснулся. С березы спала листва. Ты вышел из себя, как береза проступила из себя — стволом, ветвями, — голыми, как грамматика мира и музыки.
Грамматика леса облекается в грамматику земли, неба, растений, в грамматику воды, воздуха и огня, в грамматику света, тьмы и пустоты, в грамматику жизни, смерти и бессмертия, в грамматику общего, любого и любимого пространства, в грамматику времени — живого и мертвого, внутреннего и внешнего, прошлого и грядущего (грамматики настоящего времени нет — она вся живет, оживает, умирает и длится в жизни, в смерти, в любви, в воображении растения и животного, в памяти камня и земли, в мечтах огня и в снах воздуха, в галлюцинациях погоды и твоей немоты). Грамматика мироздания отражается в осколках зеркала созвездий. Грамматика — божественна: она являет себя в грамматике гармонии. В музыке. Мир увидел себя впервые и целиком в музыке, которая явила себя в гармонии звуков — миру. Миром обрастает грамматика музыки — гармония мира обрастает музыкой и поэзией. Инеем музыки небо и нёбо тронуты. В стуже мерцают кусты. Полнится прикосновенье озноба дрожью иной пустоты. Горлом округа в ведре серебрится. Крепнут кристаллы воды и труда смерти, когда ледяная ресница взор твой, как нить, отведет от стыда быть у огня, обниматься со снегом и замерзать без неволи, в бегах — инеем музыки, медленным бегом, таяньем жизни в снегах…
Грамматика музыки тянет за собой поэзию: душу, сердце, разум, горло, голос, звук, интонацию, ритм, мысль и образ, образ и мышление, предощущение чуда-гравитации музыки, — иной, первородной, мертвой и живой, как вода из осени в весну, как глаза из темноты к звездам, как выдох из тебя в мироздание, как выдох мироздания в тебя. Дыхание мира клубится и сгущается гравитацией и грамматикой музыки.
Социальный мир — ненастоящий, как эсперанто и другие игрушечные языки. Язык во Вселенной — один и един — он свободен грамматикой мира, музыки и поэзии… Трава не выдаст. Сад не съест. И небо к перемене мест твоих в себе уже готово скольженьем звезд, движеньем звезд — звезду Полярную на шест оно поставило, как крест, и потемнело в сердце слово, произнесенное во сне в невероятной тишине устами времени иного. И смерть, стоявшая в окне и над душой твоей — во мне, была, как дерево в огне, светлее снежного покрова.
Грамматика мира божественна. Чудесна. Она есть красота. Грамматика, ее гармония и ее гравитация. Красота, установленная обществом, — чужда миру, субъективна, изменчива и ужасна…
Ты просыпаешься и вспоминаешь грамматику мира. Ты повторяешь ее. Тебе кажется, что ты знаешь ее назубок. Но это не так: она ускользает, не исчезая; она исчезает, не ускользая от тебя. Грамматика мира — вечное исчезновение и появление тебя, пока ты жив или мертв, пока ты еще не рожден, пока ты состоишь из пустоты, тьмы и света.