* * *

Пристань далекого детства —
милый родной городок.
Там во дворе по соседству
девичий плыл голосок.
К тем несмолкающим звукам
ты, моя память, причаль…
"Желтая роза — разлука,
белая роза — печаль".
Жаркое лето в начале,
что обернулося вдруг
летом великих печалей,
летом жестоких разлук.
Жизни суровой наука…
Истине не прекословь:
"Желтая роза — разлука,
красная роза — любовь".
Нет здесь веселию места,
дни сиротливо тихи…
Не возвратились к невестам
с прошлой войны женихи.
И в одиночестве — мука
юной поры пастораль:
"Желтая роза — разлука,
белая роза — печаль".


КАРТОШКА

И сказал я жене:
— Отложи черпаки-поварешки
и в литом чугуне
навари нам в мундирах картошки.
Принеси его в срок,
будто снят с догорающих былок.
И свершится зарок…
Не давай ни тарелок, ни вилок,
ни масленки не ставь,
не клади нам ни хлеба, ни соли…
Снова прошлое — въявь:
чугунок, словно холм в чистом поле.
Сядьте, дочки мои
и жена моя. Вечером ранним
всех, от голода павших
на прошлой войне, мы помянем.
По картошке возьмем,
что не сдобрена маслом и солью,
будто в детстве моем…
И откликнется день старой болью…
В том бараке сыром,
где во рту двое суток — ни крошки,
мы хватали ее,
обжигая нутро и ладошки.
И последней со дна
мать со всеми делилась устало…
Что ж ты плачешь, жена?
Ты ведь этой войны не застала…


ВОСПОМИНАНИЕ О КИНО

Я помню фильм про Сталинград.
Разрывов грохот… И воронки…
С войны солдат — побывке рад —
спал на коленях у девчонки.
Быть может, в первый раз сполна
спал — не тревожным сном привала
в промерзшем зале, где война
его огнем не доставала.
Любовью верною храним!
Давно картина отгремела.
Склонилась девушка над ним…
И все будить его — не смела.


ФРОНТОВЫЕ ПЕСНИ

На рынке меж торговых точек
перед толпою пострелят
солдат про синий пел платочек,
про пули, что в степи свистят,
про смерть, что ходит рядом где-то,
вгрызаясь в белые снега
и что бойцу до смерти этой
четыре лишь всего шага…
В поселке с титулом районным,
где тыловое шло житье,
нам, голодухой изнуренным,
не дальше было до нее.
Но каждой песни той военной
нас волновал напев святой…
И вся гармония вселенной
жила в гармонике простой.


ОБМАН

За яблоко избили пацана
Мешочники с воловьими глазами
в голодный год, когда была война.
В детдоме с Колькой были мы друзьями.
И на кровати спали с ним одной,
ногами врозь, как говорят "валетом".
Лишь деревянный столбик со звездой
остался на земле тем жарким летом.
А с фронта письма присылал отец…
Своей жестокой не открыв печали,
собрав тепло мальчишеских сердец,
солдату мы за Кольку отвечали.
В обмане том не чувствуя вины,
в своей мы не раскаялись затее…
За сыном не приехал он с войны.
Пришло письмо: погиб в боях на Шпрее.


БЫЛЬ

Шел полк, чтоб выполнить заданье,
дорогою, зальделой всклень,
сквозь женское многостраданье
безмужних русских деревень.
Шагал, оставивший любимых
в краях далеких в страдный час,
и нес в глубинах душ незримых
тоски и нежности запас.
В печали слышали глубокой
юнцы, почти что ребятня,
слова девчонки одинокой:
— Солдатик, полюби меня!
О эти вскинутые руки
колонне проходившей вслед.
Тот жест отчаянья и муки
не стерся в веренице бед.
И две слезы в глазах огромных,
как два проклятия войне,
с древнейшей прямотой нескромных,
извечных слов — живут во мне.
Но уходили батальоны,
сурово-серые, как дни,
прочь от любви неутоленной
на голос вражеской брони…
С летами многое забылось,
переболело и ушло.
Что притупилось, что простилось,
что искупленье обрело.
Но ту девчонку у дороги
все вижу на закате дня
с мольбою бабьей изнемоги:
— Солдатик, полюби меня!


* * *

Этот с давних лет детдома
запах мне знаком.
Пахло прелою соломой, конским кизяком,
серой пылью, на проселке севшей на спорыш.
Шумом тополей высоких нарушалась тишь.
Стриженные "под нулевку", мы из-под руки
в степь глядели. В Федоровку
шли фронтовики.
В вылинявших гимнастерках, в пыльных сапогах,
уцелевшие в жестоких, яростных боях.
Шли дорогой с Иловайска, их народ встречал.
И детдомовец наш Васька радостно кричал.
Не забыть мне полных счастья мокрых глаз мальца.
И сведенные запястья на плечах отца.
Но в степные глядя дали, двое из троих,
понапрасну ожидали мы отцов своих.


ПОСЛЕВОЕННОЕ

Безногий — пополам почти —
солдат, прижат к ларям,
хвалил на рынке лампочки
к трофейным фонарям:
— Лампадки знаменитые!..
Рупь штука, пацаны.
Тем, чьи отцы убитые,
отдам за полцены…
Хвативши самогоночки,
на роликах скользя,
бубнил, съезжая с горочки:
— Нет, братцы, так нельзя…
У старой поликлиники
раздумывал в пыли:
— Весь день — одни полтинники…
Какие там рубли…


* * *

Возвратились порохом пропахшие.
Не вернулись без вести пропавшие
из Москвы и Нижнего Тагила,
в безымянных спящие могилах,
утонувшие во мраке ночью,
минами разорванные в клочья
или в танках факелом сгоравшие…
Не вернулись без вести пропавшие.
Не запомнила имен История
тех, что пеплом стали в крематориях.
И не встретить поименно в святцах
всех, замученных на апельплатцах.
Всенародно чтим и помним павших,
но обходим без вести пропавших
из боязни — мост доверья тонок —
может, он предатель и подонок.
Только в праведность любимых веря,
женщины, надежды не теряя,
ждут, когда уходит, догорая,
осень и зима роняет перья.
Ждут глухою ночью, утром ранним
не пришедших, где-то прахом ставших,
обойденных славой и вниманьем.
Ждут родимых, без вести пропавших.
Вдруг из той безвестности унылой
доберется в сумке почтальона
имя, возвращенное могилой
павшего в атаке батальона.
И промолвит женщина седая:
— Вот и отыскался, слава Богу!
И впервые хату покидая,
соберется в дальнюю дорогу.


МАТЕРИНСКОЕ ГОРЕ

Пять свечей задул железный ветер,
пять сынов от матери унес.
Где-то далеко на белом свете
пять на обелисках красных звезд.
Так и не узнала, где могилы
на чужой далекой стороне.
Свой жестокий жребий разделила
мать со всей Россией наравне.
Сорок лет пять карточек хранила
в хате, как святые образа.
Высохла, как в засуху калина,
выплакала синие глаза.
И ушла, сынов не повидавши,
в зимней предрассветной тишине,
навсегда причисленная к павшим,
к миллионам павших на войне.
Ей ладоней так и не разжали,
что держали снимки сыновей.
Повздыхали.
Забирать не стали
и похоронили вместе с ней.


РОССИИ

С именем твоим целебным
в бездне бед и в море зла
ты была моим молебном
и порукой мне была.
На последней, смертной грани
имя я твое берег
даже в час, когда сознанья
еле брезжил огонек.
Высока и необъятна,
словно совесть и судьба,
ты была всегда понятна,
как отцовская изба.
Оттого не умирает,
освящая бытие,
все что сердцу повторяет
имя светлое твое.


Я НЕ ХОДИЛ НИ РАЗУ В БОЙ…

Я не ходил ни разу в бой,
где лютовала смерть слепая.
Но с детства всей своей судьбой
я к сорок первому припаян.
Забыть ли яростный тогда
вой "мессеров" до исступленья,
когда везли нас поезда
по черным шпалам отступленья.
Мне взрывы не тревожат снов
теперь, когда беда далече.
Но знаю: каждый год сынов
скликает Родина на вече,
кто на своей передовой
погиб, страну прикрыв собою,
в боях под Гжатском и Москвой.
Их жизни прожиты и мною.
Я близко видел тех ребят,
чей подвиг вечно будет с нами.
Они со мною говорят
простыми, честными словами.
И в знак того, когда уйду,
что с ними связан я войною,
красноармейскую звезду
поставьте молча надо мною.