***

Дерево отойдет от твоей могилки,
будешь лежать прямо под небом,
от снега и дождя
укроют тебя дождь и снег.
Бог подойдет, сядет на корточки и закурит,
встанет, бросит окурок траве под ноги.
Нищий его докурит, разотрет в ладонях табак,
пустит горькие крохи по ветру,
ляжет на камень могильный. Уснет.
Если смотреть из неба, то кажется,
что на могиле твоей лежит цветок —
черный, огромный, красивый, нетрезвый,
мертвый-немертвый, живой-неживой.


***

Во рту не песня, а ресница,
пропащей осени корица
и речь, сгоревшая дотла.
Сень — заплетается, сребрится —
сжимается, белым-бела:
тень ястреба и тень синицы,
а в небе низком ни крыла.
Чужая ветвь растет из глаза,
но привыкаешь к ней, и за
сосудом крохотным алмаза
сочатся яблоком глаза.
Сень расплетается, струится:
скелет воды, чертополох —
и первый лед, и, видит бог,
растет на север и двоится
воды китайская косица —
и сыплет воздуха горох.


***

Беги, беги туда, где бег стоит на месте,
где бег уже не бег, где остановлен бег,
торчащий из тайги, как выдох смертной вести
о том, что ты бегущий человек.
Где узкоглазый снег лизнет малиной веки
и в беглеце твердеют внутренние реки,
как дерево, как мертвая родня,
как дерево, хлебнувшее меня,
где легкий спирт глотает дровосека
без дыма и огня.


***

Взгляд раздвигает листву,
как ветер и осень,
как музыка распахивает воздух, чтоб
видеть не воздух, но вдох,
выдоха шум, шелестенье,
звезд шевеленье, шелест
божественной пустоты,
питающей зренье
там, где оно пригодится
только ему одному,
поднявшему свет золотого лица
и глядящему тьмой во тьму.


***

Вода, замерзая, вспыхивает во мгле:
ходит огонь по траве, а трава в земле,
ниже травы пробирает озноб — над бездной
пахнет рябиной, каменной и небесной.
В небе костер — и качается на снегу
все, что исчезло, все, что болит в мозгу, —
тень твою остановить не могу,
но не обнять, не увести домой:
пахнет смертью будущей, и зимой
видно ночью, как на крутом холме
снег от снега прикуривает во тьме.


***

Так нежной стужей точат нож —
и взор твой звездами распорот,
и знаешь ты, в какую дрожь
ты ветер за́ руку ведешь
сквозь синеву, листву и холод,
где лес к себе ледком приколот,
как боль алмазная и брошь,
и ты окрест — и мертв, и молод —
и потому в себя поешь.


***

Смерть научилась у меня
следить за дымом у огня
в саду и — против шерсти, ночью, —
вздувать и гладить шкуру волчью:
всю — против шерсти — до огня
зеленого в глазах окрестных,
измученных в созвездьях тесных,
пока взыскует слез отвесных
Кассиопеи пятерня.


***

Уже ладонь не оторвать,
и гладь воды живее кожи,
и пятерни струится пядь
и появляется из дрожи.
Но тяготенья темный свет
за светлой тьмой и белым светом
стоит как древо, как предмет,
в большой воде двоясь валетом.
И все недвижное скользит —
и ускользает дух скольженья,
и всюду призраков движенье
рождает зрение и стыд.
Огонь листает и горит
себя — и, вечное, творит
видений сладкое сожженье.


***

Выше звезд серебрится остуда —
только снег долетает оттуда,
и к себе приближается медленный сад,
словно первое встречное чудо…
Осыпается Господа взгляд —
на тебя. И с дровами в обнимку
прямо в белые длинные тьмы
ты идешь и целуешь снежинку
в неподвижные губы зимы…


***

Здесь ходит холод, здесь
он голод мирозданья —
бельмо в окне, он весь
разумное страданье.
И если небо — глаз,
то мы с тобой виденье —
серебряный запас
неведомого зренья.


***

Высота не высока
и шиповник у виска:
щиплет очи шелест пташек —
в небо выплеснешь стакашек
золотого костерка.
Гуще слез прищур вселенной,
пахнет мир водой нетленной,
старше звезд твоя тоска —
за избою пятистенной
изнывает снег мгновенный
от земли на полвершка.


***

Женщина всегда говорила мне сказку,
или сказка говорила меня —
и поэтому я настал:
был землей и светом, водой и огнем,
воздухом, который помнил
речь и рассказ, потерявший уста
и превратившийся в жизнь
и в деревья, где река полоскала небо,
а небо отжимало воду
из травы, из волос, из глаз,
пахнущих женщиной.


***

Словно лунки во льду — березняк:
ледяные столбы, и в озерах зимы,
не зажмурившись, в небо не выйти никак,
и родную равнину сжимаешь в кулак —
так что звезды текут на холмы.
Слово скажешь — и белая речь
без письма и нажима клубится,
чтобы там, где сосульки плетется косица,
крепче снега на крепкое лечь.


***

Не пешеход, а путник страшный:
медведь-шатун и волк овражный,
нежданый гость и пьяный плут —
среди снегов равнины важной
в обнимку с голодом бредут.
Какая милость — отворенье
и воздуха, и долгих нот:
глубокой песни дуновенье
глаза откроет, тронет рот,
где задыхается мгновенье
и вечность плачет и поет.
Озябший слух, до жизни зрячий,
несет над мглою голубой
семь скрипок снежною тропой,
дрожа Вселенною горячей
под ледяною скорлупой.


***

Морщинки, стрелочки, борозды —
как на ладони в небе звезды,
какой неведомый огонь
испек небесную ладонь,
в каком беспамятстве разумном
и у прозренья на краю
даруют звезды звуки — струнам,
и пальцы бога в свете лунном,
и память вечную мою.