Уникальность Переверзина в том, что он не хочет окликать эту самую свою уникальность. Он настолько слит с судьбой, настолько неотделим от обстоятельств своего самоосознания — с детства, юности, молодости, — что отдельно от этих обстоятельств себя не мыслит.
Хотя обстоятельства далеко не райские. Непроходимая тайга... Солнечный жар вдруг сменяется таким холодом, что воздух при дыхании рвёт гортань и, как рашпилем, выжимает слёзы... И что? Слезы эти — от радости, что взрастивший его мир — с ним! И вдохновенье...
“И вдохновенье — тут как тут // — взрывает душу нестерпимо, — // и я, как тундровый якут, // пою о всём, что только зримо...”
Но не только “о листьях и корнях” песня — меж ветвей видна “кладка здания”, крепкий дом выстроен, и “все окрестные дома” возведены “в итоге тяжкого труда” — возведены всем миром, так что отдельность от этого мира немыслима.
Ты первородно — со всеми. И поэтому “нельзя быть одному счастливым”. Это — ощущение мира, в котором ты един со всеми, и все чувствуют это так же, как ты. Изначально.
Чем бы ни был занят лирический герой, он это чувствует. И когда до изнеможения обихаживает кустики бесконечного капустного поля. И когда по ухабам и кочкам скачет верхом, чтобы успеть к переправе, пока её не снесло. И когда бражничает с корешами. И когда уединяется с подружкой... Всё время ощущается реальность, в которой всё это происходит. Ощущается земля, её ритм, её музыка.
Надо только вслушаться в эту музыку — дать ей в душе прозвучать.
И она звучит, отлаженная когда-то Пушкиным, Тютчевым, Фетом, но возрождающаяся сейчас вот в этой самой реальности.
“Пусть сил, быть может, и немного, // но ровно столько, чтоб душой // я победил и боль-тревогу, // и радость, бьющую грозой...”
Радость и боль перекликаются в этой мелодии. Это необъяснимо рассудком. Потаённа от него мелодия бытия. И её Смысл.
“И вдруг так захотелось плакать // от счастья, что несчастья нет! // Как будто с неба вместо мрака // со звоном льётся звёздный свет!”
Мрак? Свет? Всё обретает смысл, если расслышать мелодию, независимую от проделок и переделок повседневья.
“Всё, что душа достойно совершит, // не подлежит бездумно переделкам. // На этом изначально жизнь стоит, // как время ни летит, срывая стрелки...”
Эта песнь изначального бытия не подвластна зигзагам времени: стрелкам смены ситуаций, молниям и громам эпох...
“Так пой, душа! Не бойся ничего: // ни молнии, ни грома, ни мороза. // Уже давно над жизнью высоко // шумит стихов рассветная берёза!”
В этом рассветном шуме стихов слышится бессмертный четырёхстопный ямб, который то мягко отступает в какой-нибудь трёхсложник, то остро взнуздывается хореем, но скорее всего, это дольник: мелодия живёт ритмом ударных слов.
И этот поэтический ритм бытия проступает из повседневной бестолочи неотступно. Летя через тьму, неподвластную логике:
“Я точно счастлив, что несчастлив, // что в жизни — жизни не пойму. // Словно с душой, открытой настежь, // лечу к рассвету через тьму”...
Это не перевод реальности в параллельный стиховой лад. И не дублирование житейского опыта с помощью рифм и размеров. Это обнаружение Смысла бытия, сокрытого в самой его основе. Только бы расслышать...
А как не расслышать, если этот лад укоренён в поддоне бытия и словно ожидает того, чтобы реализоваться в тексте.
Я прослежу это поэтическое нащупывание смысла у Переверзина на некоторых его темах.
Это ощущение единства — ты и все.
Это ощущение дара любви и греха нелюбви.
Это ощущение беды и счастья... в их нерасчленимости.
Это ощущение жизни и смерти... в их неразделимости.
Это ощущение ада и рая в их... но не будем спешить.
Ты и все... Если живёшь первородно, то есть неотделимо от родного тебе образа жизни, то о благодарности народа можешь специально не заботиться — она придёт естественно и неодолимо. Если ты в чём-то виноват, то не больше, чем любой другой в твоём с ним общении. А если ты оказываешься один, то всё равно несломленный, потому что ты и теперь не один, а со всем миром.
Нельзя быть одному счастливым, это так — “повсеместно и навечно”.
Так почему ты, сын Вилюя, плачешь, если счастлив?
“А я — счастливый сын Вилюя, — // хотя бы потому, что в жизни // пусть безответно, но люблю я, — // и мне не быть на свете лишним”.
Значит, с кем-то.
Любовь?
Это решающий пункт — ощущение любви... Точнее, любви и греха вместе. Потому что в базисном жизнеощущении оба состояния... естественны, грань между ними прихотлива, подвижна и неуловима.
Любовь естественна: “крови жаркой зов”.
И ревность естественна. Хотя иногда и пуста. Указать ей её место — трудно. Потому что и тут — жаркий зов крови. С чернотою по краям.
А грех откуда?
Да оттуда же, из естества. В сердце места греху нет. А грех есть.
Что в итоге? Любовь без правил. Несчастье, прячущееся в счастье, счастье — в несчастье. При молчании Господа, к кому всё-таки возносятся мольбы? От всех. Или от двоих.
“Нас, родная, нынче двое, // и наш закат вдвойне сильней горит”.
Уловили мелодический стык? Закат горит...
Так есть любовь или нет?
“К сожалению, нету любви”...
Если счастье и несчастье способны меняться местами, оставаясь в нерасчленимости, то остаётся уповать на возвратность циклов.
Есть ли возврат? Или и его нету?
“И остаётся вновь и вновь жалеть, // что существует точка невозврата // к любви, в которой можно умереть, // к надежде, что сбываемостью свята”.
Умереть — в надежде. Надежда и смерть — рядом. Беда и святость вместе. Счастье и несчастье...
Но что такое несчастье? Отчего боль? Откуда слёзы?
Да ниоткуда! Из естества!
А зачем беды перечисляются?
На этот вопрос ответ есть. И не один. Череда ответов. С одним общим Смыслом, перечёркивающим эту боль. Аннулирующим жуть. Осушающим слёзы.
“...И кто из нас кому помог // над горем вознестись, как птицам, // неважно, ибо каждый счастье // ковал из боли и ненастья // и верил: счастье состоится”.
Счастье — в беде, в боли. Счастье — в самом несчастье.
Формулы, фантастические по парадоксальной убедительности. В стихе — работают. Прямо-таки афористически...
“Для счастья полного // мне не хватает слёз”...
Неудивительно, что в какой-то точке жизнь уравнивается со смертью. Или так: смерть становится оправданием жизни. Тут естество миропорядка ухает в замкнутую зеркальность. И Смысл смотрится в Смысл.
И счастье — в несчастья. И свет во тьме...
Сейчас ослепительное якутское солнце вознесётся в златом ореоле над сопками и, спалив сомнения, снимет вопрос...
Ан нет! Не снимет. И боли не убавит. Разве что песню подскажет запеть...
Теперь дождёмся, когда погаснет песня... в молчании птиц:
“И я — поневоле всё тише, // шагаю сквозь боль на закат, // с печалью глубокою слыша, // как птицы со мною молчат...”
Птицы знают своё дело. Замирание стиха — от немоты разума, бессильного разрешить проблемы бытия на уровне повседневности.
Говоря просто: на уровне ада и рая, как они должны бы реализоваться.
А может, это всё те же сполохи запредельного воображения? И там, в запредельности, они сейчас сольются? И повиснет “такая тишина, как в водной глубине, // будто нет нигде святого рая, // будто ада злого нет нигде”.
Увы, есть. Есть земной ад, откуда хочется в рай... небесный. Туда не пустят? А в рай земной? А если рай земной — это всё-таки ад? По нашей общей вине?
“Вину по полной принимаю, // но коль я всё же — человек, // то рай, — увы, не обещаю, // но ад приму с тобой навек”.
Сказано это любимой в разгар ссоры. Когда ад и рай сваливаются в кучу, меняются ролями, ищут аргументов, чтобы разминуться.
Как чётко обещано в том стихе, который я взял в эпиграф: для того, чтобы ощутить земной рай, надо справиться на земле с адом.
Но как?
Процитирую четверостишие полностью:
“Но рая мне не надо прежде, // чем справлюсь с адом на земле... // И воли свет в моей надежде, // и свет кипящий — на весле...”
Видно, в том Смысл, чтобы надежда крепилась волей, чтобы из этой крепости рождался свет и чтобы всегда кипел этот свет на кончике весла...
...Поэтического весла.

Лев Аннинский