Из тех желаний и мечтаний
все отмечталось, отбылось.
Шагаешь меж помпезных зданий,
скребущих небо вкривь и вкось.

Не отчужденность, не опала,
а просто быть привык один.
На горизонт опять устало
прилег гигантский апельсин,
в диаметре почти что с палец.
Сквозь тонкий, серый слой кулис
смотрящий вниз другой скиталец
лимонной долькою завис.

Асфальт цепляется к подошвам.
Авось жара спадет. Авось.
Так будет впредь и было в прошлом.
Все отмечталось, отбылось.
Не посещает озаренье.

У светофора на углу
толпо-столпо-столботворенье
хвалу рождает и хулу.
И в миллионном поголовье
не застрахован от тоски,
но потешает здесь подобье
фигурок шахматной доски.

Король ступает осторожно,
лишь по прямой ладья идет,
ферзь без преград, ему все можно,
а пешка – только шаг вперед,
слон ходит по диагонали,
конь, как положено, конем.
И так они всегда шагали
по одному, вдвоем, втроем...

Ну, хватит, поразвлекся, ладно.
Ты сам — какой-нибудь из них.
Не так уж стыдно то, что стадно.
Начни-ка лучше новый стих,
о том, как ты манхэттно хмурый
в толпище на исходе дня,
как донимают мысли-дуры
о людях, смысле бытия,
как к апельсину-исполину
наклонена земная ось,
как груз потерь ломает спину,

как отмечталось, отбылось.

Не пойду я по лесу, не пойду я по полю,
по степям, горам, лугам тоже не пойду.
Не пойду и к ясеню, не пойду и к тополю,
к месяцу и облаку, осени, дождю.

А пойду уверенно по пути привычному
мимо всех посредников к другу напрямик.
К искреннему, преданному, другу закадычному
и схвачу единственного сразу за кадык.

Охватила полностью горечь нестерпимая,
пусть теперь познается он в моей беде.
Я спрошу с пристрастием: «Где моя любимая,
отвечай мне искренне, ты же знаешь, где».

Друг ответит искренний, крикнет: «Ни фига себе!
А зачем женился ты, какого же рожна?
Да, была любимая, любимая была тебе,
была тебе любимая. Теперь тебе — жена».

— Ну‚ как дела? — при каждой встрече.
— Отлично! — в шутку и всерьез.
Ответ бессмыслен‚ хоть и вечен‚
точь-в-точь как заданный вопрос.

Большого пальца жест-бравада‚
конечно‚ должен подтвердить‚
что‚ в общем‚ все идет, как надо,
и вряд ли лучше может быть.

Пред кем хоть раз предстал я хмурым?
Слывя в грохочущей толпе
весельчаком и балагуром‚
служу по мере сил молве.

А в этом шумном балагане
за глупой маской шутовской
не разглядеть того‚ кто ранен‚
кто плачет сердцем и душой.

Здесь не в почете откровенья‚
поскольку вовсе не смешны
взгляд‚ ищущий уединенья,
и вопль‚ просящий тишины.

Трясется жизнь в безумной пляске.
И все труднее с каждым днем
снимать невидимую маску‚
почти что ставшую лицом.

— Ну‚ как дела? — Не отвертеться...
Кривляйся дальше и смеши
под невостребованность сердца,
под раздвоение души.

Живя на свете больше полувека,
своей судьбины властелин ли, раб ли,
входил всегда в одну и ту же реку
и наступал всегда на те же грабли.

Кончались мелью вольные глубины,
а полумраком яркий лучик света.
Я сотни раз любил и был любимым,
и сотни раз не совпадало это.

Вот берега. Близки. Но маюсь между.
Переплываю вдоль все ту же реку,
не утопив в ней тщетную надежду,
живя на свете больше полувека.

Шел человек. Шел дни, недели.
Лохмотья погружая в грязь.
Без смысла всякого, без цели.
Не чертыхаясь, не молясь.

Над ним скворцы не щебетали,
а издавали мерзкий визг.
Висел на небе цвета стали
перегоревшей лампой диск.

Хранитель чистый белокрылый,
махнув в отчаянье крылом,
взмыл к ослеплявшему светилу
и скрылся в небе голубом.

Шел человек со взглядом зверя,
с душою, полной пустоты.

Он шел, смирившийся с потерей
любви, надежды и мечты.

Внизу гараж, массажный кабинет,
аптека, ресторанов вереница.
Маца, кебаб, пельмени, суши, пицца.
Тут сбор товарищей на вкус и цвет.

Вверху эмоции бьют через край.
Танцуют греки хороводный танец.
Лендлорд — еврей, а супер — мексиканец.
Из окон виден маленький Китай.
 
За стенкой рэп. Туда не всякий вхож,
поскольку семь денечков на неделе
под кайфом веселится молодежь.

Себя буквально держит в черном теле.
И полон ощущенья, что живешь
в пятидесятизвездочном отеле.

Ты воспари, мой белый конь, мой верный конь.
Отныне алчу перейти с тобою грань я.
Седое облако крылом слегка затронь,
чтоб обрело оно иные очертанья.

На васильковой высоте яви сперва
лицо той женщины, которая любила.
Затем в уста вложи обычные слова.
В словах обычных есть целительная сила.

Еще, возможно, не проиграно пари
с собой вчерашним. Перейду — переболею.
Мой белый конь, мой верный конь, ты воспари
над разрушительною гордостью моею.