Совершенно случайно на этой Земле
Кто то светит фонариком в паюсной мгле,
Где тяжелая падает с неба вода,
И попробуешь — да не сбежишь никуда.
Совершенно случайно фонарик горит
И негромко, печально со мной говорит:
Не пытайся бежать. Может, это и мгла.
Но и ты бы иначе дышать не могла,
Кроме как в ожидании чуда, луча.
Хоть и мрачно покуда — но силы ища,
Ты оглянешься и обживешься вполне.
Да и еще иероглифов вон на стене
Понапишешь и к строчке пригонишь строку.
В этом деле бессрочном и я помогу.
Ничего не пойму — кто со мной говорит.
Но стучу в мою тьму. А фонарик горит.

Будешь петь еще как птичка,
И гореть еще как спичка,
На закате ль, на заре.
Твой песок еще не взвешен,
Порошок не весь размешан
В чайной ложке, в серебре.
Будешь, будешь плакать тонко.
Голосок нежней ребенка,
Вороненка, голубка.
Ранка заживет покорно,
Не откроется повторно,
Не развяжется пока.
А уж если птица плачет —
Это что-нибудь да значит.
Значит — больно в самый раз.
Горлу птичьему стараться.
Горю быть. Душе смиряться.
Режь мое стекло, алмаз.

И наступит ночь, и придет непременный день.
И куда же я денусь — да я никуда не денусь.
Смотри же, не напиши же мне пошлотень.
Я очень и очень на это, мой друг, надеюсь.
Твоя женщина хочет и право имеет знать,
Какой ей положен формат или может отпуск.
В твоей семье никто никого не хотел пинать.
Никто никого не пинал — ни твой отец, ни твой отпрыск.
Что-то с ней непонятно, но вряд ли она простит.
Она пригубила бейлис, но как-то грустно.
Еще не плачет, но косточками хрустит,
Такие тонкие пальцы, а столько хруста.
Все это ты хочешь поведать мне. А зачем же мне?
Хотя я и ловко прячу свою убитость.
Мне кажется, я на дне. Или на луне.
Ее привычки. Капризы. Болезненность. Домовитость.
Боюсь я тебя. Ты рад сообщить вполне —
Что я твой глоток, твой воздух и передышка.
И твой терапевт говорил с тобой обо мне.
Смотри же — не напиши. А не то мне крышка.
А потом пролетает ночь, наступает день.
И куда же я денусь. Да я никуда не денусь.
Ты смотри, не пиши мне эту всю пошлотень.
Я вот очень и очень на это, мой друг, надеюсь.

С тех пор, что этот свет во мне горит, —
Все прочее со мною говорит
Гораздо тише, нет привычной давки...
И боль, та, что ворочалась во мне,
И сцены — приключения во сне,
И явь. Все-все подвинулись на лавке
Подземного жилища моего.
Хранилища неведомо чего.
Какого-то порохового склада.
Все испугались, замерли, глядят
Так робко. Или вовсе не хотят
Меня предупредить. Но и не надо.

Горит и ничего не хочет знать.
То вроде изнутри начнет пинать:
Смотри сюда, ты вся уже другая...
Другая? Я растерянно спрошу.
Но я одним дыханием пишу.
Но я как было — не предполагая...

Другая. Ты взрослей на много дней.
Ты вся пороховая, бог бы с ней,
С тобой, другой, но ты — не домик с птичкой.
Выходишь ли еще в свой мир земной,
Заглядываешь ли к нам в мир иной —
Ты порох и рука с горящей спичкой.

С тех пор, что вижу свет на глубине,
В колодце, в подземелье, там, на дне,
С собою говорю — я выжидаю.
Сбегутся дети. Вся Москва моя.
Вся профессура кройки и шитья —
Все будут видеть, как я выжигаю.

Почему-то приснилось — беру я себе билет
Прямо в космос глубинный, беру, не смотрю на числа.
Я в весеннем пальто. Неизвестно сколько мне лет.
Я с собакой лечу. Без собаки нету и смысла.
Почему-то с собакой. Лечу как к себе домой.
Не желаю писать, звонить или делать знаки.
Кому надо — знает где я. И боже ты мой,
Что я буду делать в воздухе без собаки.
Почему-то без книжки. Когда я летала без книг?
Никогда, пожалуй. Но где мой Умберто Эко...
А теперь пожалуйста — десять часов как миг.
Потому что полет так естествен для человека.
Почему-то уже прилетела, и вот беда:
Нет при мне паспортов, ни моих номеров мобильных.
Но открыты ворота. И я прохожу туда,
Где не нужно земных пустяков обильных, дебильных.
Почему-то снится — иду я собакой, а что,
Вдоль реки, пожалуй, одуванчик, чертополохи.
И на мне весеннее легкое то пальто —
Я уже сказала — что не помню какой эпохи.
Я совсем не знаю — куда нас звезды ведут.
Мы смеемся с собакой. Мы главного не разглядели.
Да, летели долго. Но, может, нас и не ждут.
И совсем не ждали. А мы уже прилетели.

А какие мои обстоятельства
Оказались сильнее всего?
Это те, что сильнее предательства.
Так немного, почти ничего.
А какие еще обстоятельства,
Оказались других не слабей?
Это те, что сильнее приятельства,
Ненавязчивой тяги людей.
И последнее есть обстоятельство
Оказаться не против — а за.
Дополнительное обязательство —
Напоследок не прятать глаза.

Напелась, насмотрелась сгоряча
Стихов своих и прочих сновидений.
Еще и разгорелась как свеча,
И разогрелась вся среди радений.
Пол подо мной потрескивал весьма.
И небеса клубились, подступая.
Когда б не эта певчая зима —
Куда б девалась боль моя тупая.
Ее ведь только так уговоришь.
Она с размаху бьет и не жалеет.
Пожалуй, так до углей и сгоришь.
А рукопись, быть может, уцелеет.

Особенно-холодные слова.
У них такое место под луною,
Что, сколь бы ни болела голова,
Они еще играть хотят со мною.
Прикинутся обычными.... и вот
Приблизятся и россыпь ледяную
Насыплют мне в растерзанный живот
И оседлают ось мою спинную,
И ну ее тереть и натирать
Таким каким-то новым красным снегом.
Хотелось бы по цвету выбирать —
Но алое идет за нами следом.
За белым и за черным, тут как тут.
Оно глядит в окно ручным медведем.
Не черным и не белым. Пять минут —
И мы с ним далеко уже уедем.
Кто на морозе жил, чья голова
Всегда трезва, и считана минута —
Тот знает все холодные слова
И алых слов не помнит почему-то.

Говорить из какого теста я —
Только зря будоражить Москву.
Я седьмую собаку пестую.
Я седьмой свой десяток живу.
Я смешная, но я черноглазая.
Я не жаворонок, не сова.
И алмазами, а не стразами
Переполнена вся голова.
Рассуди, я с собакою топаю
По Садовой две тысячи лет.
И такую-то видит утопию
Неизвестный неместный поэт.
Видит он, как некрупная женщина
Зажигает под вечер свечу
И, женьшеневый смысл не нашедшая,
Говорит себе — чуда хочу.
Ну и что, что молчаньем наказывал.
Ну и что, что стихами сорил.
А зато о любови рассказывал.
И о детстве своем говорил.
А читать по губам ее глупости,
Не меняясь почти что в лице —
Каждый может на маленьком глобусе.
И на нашем Садовом кольце.

И ведь только что наблюдала сияние силуэта.
Весь твой опыт расхристан, измучен и недвижим.
И тут-то сценарий жизни чуть знакомого с тобой человека
Перестает почему-то быть чужим.
И ты видишь юность его, и маму его, и детство.
И проматываешь нелегкое и непростое хотя игровое кино.
И отмечаешь родство, по крайней мере соседство.
Хотя и давно это было, и быть не могло, или было давно.
И ты видишь женщину. Чувствуешь, слава богу,
тепло ее красоты, лучи от ее лица.
И это будто за стенкой, через дорогу.
Через утолщенное стекло рассматриваешь без конца.
И видишь подробности, странности и оттенки.
Сдавайся, сдавайся, ну что там такое внутри.
Не признавайся ни в чем, даже у самой последней заслонки,
                                                                             конфорки, стенки.
Не признайся. Не верь себе. Не говори.

Разве дело в его заоконности,
Это ж на расстояньи руки.
Дело все же в моей беззаконности.
В неоконченности строки.
Не в моей же улыбке замученной,
Как в чернильнице кровяной —
Брать слова для скандально заученной
Школьной сценки за слабой стеной.
Там, в окне — не февраль, а весенняя
Репетируется кутерьма.
Дотянись же рукой до спасения.
Дотянись — и вернется зима.
И машина покроется инеем.
А внутри все светло и тепло.
И одним исцеляющим именем —
Мы еще отогреем стекло.
Ограничусь пока подоконником.
Это тоже причуда и чудь.
Никогда не была я законником.
Беззаконником — разве чуть-чуть.
Под стеклом — под водой — под морщинами
Закипает живая вода.
Без защитника так без защитника.
И без глупостей, и без следа.