Их землянка стояла у самой тайги, окружавшей прииск. После смерти жены отец с сыновьями, Сергеем и Димкой, перебрался в поселок старателей, где нормального жилья для них не нашлось. И им пришлось приспособить под него довольно вместительную выемку в песчаном склоне по-над рекой, накрыв ее накатом из бревен и дерном.
Отец, сторож приискового магазина, приходил с дежурства с рассветом. Кряхтя, он укладывался спать, прислонив к топчану свою деревянную ногу, которая заменяла ему настоящую, потерянную на германском фронте. Димка просыпался и, уже не закрывая глаз, лежал, прижимаясь к мускулистой и теплой спине брата.
Потом они с Сергеем бежали в тайгу. Впереди — большой, сзади — маленький. Маленький иногда пытался обогнать большого, и тогда упругим шагом брат нагонял его и легонько шлепал по трусикам. Братья махали руками, приседали, прыгали, а потом — на берегу речки — долго и шумно плескались, поливая друг друга водой.
Прииск просыпался, дымили трубы в балках и бараках. Сергей и Димка готовили завтрак на "буржуйке", ели. Старший отправлялся на драгу, грохочущую в реке недалеко от поселка, а младший убегал играть к "боевой пятерке" — сыновьям почтальонши тети Маши.
Кончилась эта идиллия как-то вдруг. Как обычно, в воскресенье Сергей и Димка ушли на Вачу рыбачить. Забросив удочки, они вели "взрослые" разговоры, изредка поглядывая на поплавки и стремглав бросаясь вытаскивать трепыхающуюся на крючке рыбешку. Возвращались довольные и голодные, Димка нес оттягивающий руку кукан с уловом.
Подходя к прииску, Сергей насторожился: оживленный в выходной день поселок был непривычно тих. Даже мальчишек не было видно на улицах. Братья заспешили домой.
— Война, сынки! Опять с германами! — встретил их отец.
Сергей молча шагнул в землянку, бросил на колченогий стол рыбу, швырнул в угол удочки и ушел, забыв об обеде.
Отец обнял Димку, посадил к себе на колено, провел шершавой ладонью по его непослушным волосам:
— Ну, вот так, сынок. Остаемся теперь одни.

***

…Первой, по злой иронии судьбы, получила похоронку тетя Маша, родившая перед самой войной шестого сына. Со скорбным лицом разносила она редкие весточки с фронта, и люди поспешно забирали тощие треугольники писем, боясь показать ей свою радость — их мужья, слава богу, живы. Но и для них вести были малоутешительны — и в письмах, и в сводках было одно: фашисты наступали, дошли до самой Москвы. И только в лютые декабрьские дни радость заглянула во все уголки страны, не миновав и прииска Успенский: Красная армия отогнала гитлеровцев от столицы.
Не было радости только в землянке Малышевых: слег отец. Димка готовил немудрящую еду, кормил с ложки батю, садился на топчан и молча смотрел в огненную пасть "буржуйки". Потом есть стало нечего. Пятилетний мальчуган ходил по домам, где — если повезет — ему давали какую-нибудь еду. А если не везло — получал подзатыльники от старших пацанов. Рылся в снегу, собирая желтые расползающиеся окурки, чтобы, высушив, отдать больному отцу. Но тому вскоре стало совсем плохо, и его увезли в больницу, а через несколько дней Димка стал сиротой.
Целыми днями он слонялся по поселку, угрюмо играл с ребятишками тети Маши, ел, что дадут сердобольные хозяйки. Чаще всего он заходил к Сапрыкиным, чей сын Володя ушел на фронт вместе с Сергеем. Там к нему хорошо относились, кормили. Иногда тетя Ксеня дарила ему какую-нибудь одежду. Их приемный сын Гена любил повозиться с Димкой, и часто ребята, заигравшись, засыпали вместе на теплой печи. Ксения Михайловна, посоветовавшись с мужем, предложила Димке остаться жить у них. Так он нашел вторую семью, где к нему относились как к родному. По вечерам все собирались в жарко натопленной горнице, тетя Ксеня вязала, а дядя Петя рассказывал малышне сказки.
Но беда не обошла стороной и этот дом. Она вошла в морозных парах с суровым лицом и конвертом в руках. Тетя Ксеня закричала-завыла тоненьким голоском: "Воло-о-денька-а-а, сы-ы-ночек мо-о-й" — и, подойдя к постели, бросилась на нее, сжимая в кулаке горестную весточку о сыне. Гена и Димка тоже разревелись, размазали по щекам соленые слезы и уснули. Проснулись только к вечеру от крика голодной скотины и тяжелых шагов угрюмо ходившего из угла в угол дяди Пети.

***

…Жарким летом Сапрыкины перебрались в соседний прииск. Плакать мама Ксеня стала реже. Димке исполнилось восемь лет, и осенью она отвела его в школу. Учился он хорошо, помогал дома по хозяйству, честно отрабатывая хорошее к себе отношение.
Кончилась война. Возвращались домой солдаты, покалеченные и невредимые. Но многие семьи все еще ждали и надеялись. Ждал брата и Димка — в серо-зеленой гимнастерке с погонами и позвякивающими медалями. Потом без медалей и гимнастерки — лишь бы вернулся. Но вестей от Сергея не было с прошлого года.
Петр Иванович сильно сдал после гибели сына. Врач запретил ему спускаться в шахту. Но старый старатель не любил сидеть без дела: все время его руки были заняты работой, и сердце не выдержало. В тайге, у подножия гольца, когда они семьей пошли шишковать, папа Петя уткнулся лицом в корни кедрового стланика и затих. Ксения Михайловна, прибежавшая на испуганный зов Димки, заголосила и рухнула на тело мужа. Выплакавшись, перетащила его в шалаш, закинула на плечо переломку и, наказав Димке ждать ее, ушла в поселок за подводой. Наступила ночь, и Димка, зная нюх медведей на мертвых, насобирал и набрал за пазуху камней и залез на дерево. Медведь не шел, в шалаше лежал мертвый папа Петя. Страх клещами зажимал его сердце, выгонял пот на ладонях, и он ушел, нащупывая взглядом белевшие на стволах зарубки, оставленные мамой Ксеней. И только под утро встретил подводу с названой матерью.

***

Жить стало труднее. Мама Ксеня с хозяйством не справлялась, а Димкиной помощи было недостаточно. В доме была нужна мужская рука, и через несколько месяцев после смерти мужа Ксения Михайловна сошлась с соседом — старым вдовцом Иваном Терентьевичем, человеком степенным и угрюмым. Но она ошиблась: рука у него оказалась не мужской — сожитель любил вкусно поесть, будил детей по ночам долгим скрипом кровати, заканчивающимся рыком и стоном, требовал беспрекословного послушания домашних, но отлынивал от домашней работы. Начались ссоры, Иван Терентьевич всегда был чем-то недоволен, срывал зло на жене и детях. И даже иногда поколачивал Ксению Михайловну. Димка тогда прятался в сарае, становился на колени и неумело молился в угол: "Боженька, миленький, пожалей нашу маму!"
Денег вечно не хватало, и маме Ксене приходилось приторговывать молоком, сметаной, маслом и табаком.
Однажды, вернувшись с базара и положив выручку на комод, она ушла к соседке, а вернувшись, обнаружила пропажу ста рублей.
— Димка, ты брал деньги с комода? — строго спросила она, подойдя к игравшим во дворе ребятам. Генка, изображая стрельбу в фашистов, почему-то стоял на одной ноге и выстрелы из воображаемого пистолета озвучивал забавным "стадох-стадох!".
— Мама, мы с Генкой гуляли на улице и в дом не заходили, — отвлекся от игры Димка.
— Кто же мог тогда взять, а? Из чужих в доме никого не было? Дядя Иван не заходил?
— Нет, мама.
— Сынок, если тебе надо что купить, я завсегда куплю, ты же знаешь. Зачем воровать? Скажи, зачем тебе деньги?
— Мама, я не брал их, — глаза Димы повлажнели от обиды.
— Врешь! Лучше признавайся, а то скажу дяде Ивану, плохо тебе будет!
— Мамочка, Дима не брал денег, я знаю, — попробовал вступиться Генка. — Мы с ним мячик на улице гоняли и в войнушку играли. Правда.
— Не встревай, Генка, я тебя не спрашиваю! Кто еще мог взять, если не Димка? Не исчезли же они сами?! Ну, погоди, придет дядя Иван…
Поздно вечером вернувшийся после пьянки с приятелями Иван Терентьевич стянул сонного Димку с печи, сорвал рубашку и стал бить по голой спине пучком лучин, приготовленных для растопки. Попадись ему под руку что-нибудь тяжелее, он бы, наверно, исполосовал бы мальчишку и этим. Занозы вонзались в кожу, Дима кричал от нестерпимой боли, извивался в руках истязателя, захлебываясь горькими слезами.
— Не ори, щенок! Где деньги?! Где деньги, я тебя спрашиваю?! — орал дядя Ваня, и с каждым воплем тонкие иглы еще глубже впивались в худенькое тело мальчика.
Ксения Михайловна не выдержала, попыталась вырвать Диму из рук мужа.
— Отойди, не мешайся! — отпихнул ее Иван Терентьевич. — Пускай говорит, куда дел деньги! — И продолжил порку.
— Хватит! Кому говорят! — Мама Ксеня схватила ухват, уразумев, что ее слова не доходят до озверевшего мужика. — Отпусти мальчишку! Тоже мне, — дорвался! Поучил маленько, и будя!
Она подтолкнула Димку к печи, где заходился от крика Генка. Всю ночь он пролежал на животе, тихонько всхлипывая от боли и обиды. Спина вспухла и горела. Генка гладил его по зареванному лицу, шептал на ухо что-то, успокаивая, пока не уснул.
Рано утром, когда все еще спали, кое-как одевшись, Димка ушел из ставшего несправедливым дома в свой прииск. Он брел по просеке, вспоминал все, что случилось, но не чувствовал ненависти ни к дяде Ивану, ни к маме Ксене. Лишь обида глодала: ему не поверили, назвали вором и больно избили.
"Вот возьму и помру, — думал Димка. — А когда деньги найдутся, все будут знать, что зазря меня били. И все будут меня жалеть, мама и Генка будут плакать, а я и не услышу. Меня положат в гроб и закопают на погосте. А Сергей найдется, приедет и накажет дядю Ивана за то, что меня бил".
Он отчетливо представил себе эту картину, тяжело вздохнул, потрогал саднящую спину и… расхотел умирать.

***

В прииске пошел к тете Маше. Ее дома не оказалось, а ребятня приняла его шумно и весело. К обеду вернулась тетя Маша с отощавшей сумкой за спиной и, заметив припухшие глаза мальчугана, сразу заподозрила неладное:
— Дима, ты чего пришел?
— Да так, теть М-м-маша, пров-в-ведать, как вы тут ж-ж-жжив-в-вете…
— Ну-ка, говори, что случилось, сынок. Я же чувствую, у вас там что-то стряслось, да? — Она привлекла мальчика к себе. — А вы, малышня, подите-ка погуляйте во дворе.
— Теть М-м-аша, — разревелся Димка, уткнувшись в колени присевшей на лавку женщины.
— Ну, ну, успокойся, сынок, — она пригладила его вихры. — Они били тебя, что ль?
Он мотнул головой и, глотая слезы, рассказал ей все.
— Нут-ка, покажи, золотце, — захлопотала тетя Маша. Увидев его вспухшую спину, всплеснула руками, запричитала:
— Ах, боже ж ты мой, да что ж это такое?! Изверги, а не люди! Надо ж так измываться над дитем! Ах ты, Господи! Из-за денег готовы убить сиротинку! Ты раздевайся, раздевайся, сейчас что-нибудь сообразим. Теперь ложись и потерпи немного… — Она положила на спину мокрое полотенце и принялась вынимать занозы.
— Завтра, — продолжала разгневанная тетя Маша, — завтра мы пойдем к участковому, и ты ему все расскажешь. Взяли на воспитание — так воспитывайте, а не измывайтесь над мальчишкой!
— Нет, тетя М-м-маша, я ж-ж-жаловаться не буду. Пусть они себе ж-ж-жживут. М-м-может, и деньги отыщутся. М-м-мне бы брата здесь дождаться, а то ведь уч-ч-частковый в д-д-детд-д-ом сдаст, и Сергей м-м-меня не н-н-найдет.
— Доброе у тебя сердце, сынок. Как хочешь, конечно, но я бы своим обидчикам так просто не простила. Оставайся у нас, может, твой брат все ж вернется.

***

Димка прожил в веселой и шумной семье тети Маши около месяца. От заикания его вылечил старенький, похожий на подросшего гнома, седой дед, которого привела почтальонша. Он посадил Димку на табуретку, встал за его спиной с вкусно пахнувшей зажженной восковой свечкой и, обводя ею вокруг головы мальчика, долго что-то ласково шептал, и чудо — тот сразу перестал заикаться. Дед попил с хозяйкой травяного чая с сахаром вприкуску, получил за свое странное лечение завернутый в тряпицу кусок сала и ушел, оставив после себя сладкий аромат сгоревшей свечи.
Прокормить такое большое семейство тете Маше помогали чуть ли не всем поселком. Весной ей привозили из Бодайбо подсвинка, которого все лето кормили вареным картофелем, приправленным отрубями, да еще поварихи приисковой столовой каждый день давали ведро с остатками еды. А осенью откормленного борова закалывали, тщательно осмаливали и отшкребывали щетину, разделывали на кровяные и мясные колбасы, на сало, закладываемое в бочонок с солью, специями и травами, а задние окорока отдавали коптить в местное райпо. Такого вкусного и нежнейшего мяса Димка больше никогда в жизни не пробовал.
Все лето вместе с ее старшим сыном Лешкой, его одногодком, он ходил на реку промывать песок в отвалах. Редкие золотые крупинки бережно собирали в полотняный мешочек. Когда он наполнялся, тетя Маша относила его в "Золотоскуп", заходила в магазин и, нагруженная покупками, возвращалась домой, приговаривая: "Вот и помощнички у меня растут, слава богу!"
Год оказался урожайным на "северный виноград" — крупную сочную бруснику. Ребята собирали ее скребками на больших полянах и ведрами сдавали в заготовительный пункт райпо — тоже в обмен на продукты и одежду.
Ближе к сентябрю за Димкой пришла мама Ксеня, стала просить его вернуться домой:
— Сынок, ты не держи зла на меня, дуру старую, — повинилась она. — Сам знаешь, как трудно деньги достаются, вот и осерчала, напраслину на тебя возвела. Ума ж не хватило под комод заглянуть, куда бумажку сквозняком, видно, занесло.
А тете Маше сказала, что давно хотела его забрать, да Иван Терентьевич не пускал. В общем, с иродом этим она рассталась. Толку, мол, от него по хозяйству никакого, да и женской радости не было от его ночных утех.
Тетя Маша сначала воспротивилась, накричала на гостью, а потом сказала Димке, чтобы сам решал, как быть. А Димка забыл уже об обиде и, зная, как трудно приходится маме Ксене в ее годы справляться одной с хозяйством, вернулся.
Генка чуть не задушил его от радости.

***

В пятом классе Димка получил еще один урок взрослой несправедливости. В конце школьного двора была голубятня, которую соорудил вместе с ребятами однорукий физрук. Занятиям птицы нисколько не мешали, во время уроков вели себя дисциплинированно, тихонько воркуя себе и лишь изредка бесшумно взлетая. Зато после обеда тишину взрывал разбойничий посвист и улюлюканье, от которых снежные комки влетали в чистое небо, кружились, сбивались вместе. А ветер покачивал шаткую голубятню, и забравшемуся на нее Димке казалось, что он летит в хрустальном осеннем воздухе.
Наибольший накал ребячьих страстей выражался громовым "ура!". Это когда утомленный полетом "чужак" опускался на голубятню и присоединялся к здешней стае.
Но завуч Капитолина Ивановна этого волшебства и детской радости не понимала. Вернее, не желала понимать. Ее, рыхлую, вечно брюзжащую женщину, сильно раздражали эти крики и шумы. Из школьных учителей она носила самое обидное, о чем она, разумеется, была осведомлена, прозвище "Крыса" — за постоянные злые выговоры детям и хищно обнажавшиеся при этом верхние зубы. Завуч не раз пыталась запретить разведение голубей, но не встречала поддержки у коллег, поощрявших ребячье увлечение. И однажды после очередной ее попытки остановить голубиное безобразие кто-то из ребят отомстил, подложив к дверям ее кабинета крупную дохлую крысу. Увидев мерзкое существо с длинным хвостом, Капитолина Ивановна сначала завизжала, а потом приказала уборщице "убрать эту… мышь". Проказники, незаметно скрывавшиеся за углом, грохнули хохотом и стремглав бросились вниз по лестнице.
Найти виновных было несложно: они еще час икали от смеха.
Ненавистные голуби и крысы, наверно, преследовали завуча даже во снах, потому что однажды ее нервы дрогнули, и прохладным осенним утром глазами, полными слез, дети увидели на месте голубятни груду старых досок и усыпанный окровавленными птичьими перьями двор. В тишине вдруг ясно захлопал крыльями старый голубь, случайно спасшийся от ночного погрома, и опустился на плечо Капитолины Ивановны, как бы указывая на виновника ребячьего горя. И тишина сменилась ропотом. Завуч, сбросив птицу, метнулась в школу под свист и улюлюканье школьников.
Через несколько дней ее сменил новый завуч, а Капитолина Ивановна уехала из поселка. И вновь отстроенная голубятня опять покачивалась в хрустально-прозрачном воздухе, поднимая в небо белоснежных птиц.
…Это было как в его частых снах, когда он сильно разбегался, выпрыгивал вверх с поднятыми руками и долго летел, задыхаясь от счастья, над лесом, домами, а потом плавно опускался на землю.
— Люди раньше были птицами? — спросил он однажды у мамы Ксени.
— Не знаю, сынок, — ответила она. — Говорят, когда во сне летаешь, значит, растешь. Вон как ты у нас вытянулся…

***

О Сергее, брате Димки, так и не было никаких вестей. Где и как он погиб, Димка узнает лишь спустя многие годы. А тогда его после седьмого класса отправили учиться в суворовское училище…

Стояли замечательные дни, называвшиеся бабьим летом, когда осень уже начинала вступать в свои права. В эту пору природа дарила людям такое богатое сочетание ярких и броских красок, что только футлярный человек не залюбовался бы огромным городом, пламенеющим ярко-желтыми и медно-красными кронами деревьев в скверах и парках. Радужный поток машин, распадающийся у светофоров на отдельные цвета, дополнял картину. А завершал ее чистой эмалевой синевой небесный купол.
Спешивший на лекции в академию капитан Малышев с сожалением глотнул тепловатый, пахнувший машинами воздух и шагнул в вестибюль метро. В окне электрички, когда она мчится по тоннелям, можно рассмотреть, как в зеркале, почти всех пассажиров своего вагона. Малышеву всегда было интересно наблюдать за ними: москвичи не теряли времени зря и даже в часы "пик" ухитрялись читать газеты и книги в любом положении. А бабуля, которой только что уступила место какая-то девушка, тут же достала из сумки вязанье и защелкала спицами.
Стоп! Сердце молодого человека обдала горячая волна. Нет, это не девушка! Это Мечта. Мечта любого парня. Эй-эй, почему это любого?! Это только его Мечта и ничья другая!
Он обернулся, и, почувствовав его пристальный взгляд, девушка, чуть смутившись, улыбнулась. Она была очень красива в сером платье, облегавшем крепкую и стройную фигурку. Черные волосы до плеч, карие глаза под тонкими скобками бровей и лобастое загорелое лицо с ямочкой на подбородке, чуть вздернутый носик, не тронутые помадой полные губы и белоснежная улыбка — такой вот оказался портрет его Мечты.
Малышев лихорадочно соображал: если не подойти к ней сейчас, можно потерять навсегда. В многомиллионной Москве не часто встретишь одного и того же человека, если, конечно, это не сосед по дому.
Рискуя опоздать на лекции, он проехал свою остановку, делал те же пересадки, что и незнакомка, и вышел вслед за ней в Измайлово. Шел следом, клял себя за нерешительность, но все же набрался храбрости, догнал и пробормотал:
— Ради бога, извините, можно с вами познакомиться?
Девушка остановилась, удивленно посмотрела на синеглазого капитана, на секунду задумалась и рассмеялась:
— Ладно, начинайте…

***

Малышев женился, еще будучи курсантом военного училища. Инициатором их знакомства была Оксана, рыжеволосая девушка, пригласившая его на белый танец. Это было танго про море и солнце, которые нежно прощались. И так же нежно она прильнула к нему гибким телом, положила голову на плечо и как бы нечаянно прикоснулась к шее теплыми губами, от чего его мгновенно бросило в жар, и он тут же, прямо на танцполе, оконфузился неудержимой сладкой и стыдной судорогой, какая прежде случалась с ним иногда лишь во сне.
Первым его желанием было немедленно сбежать из Дома офицеров, но девушка лишь на секунду отстранилась, понимающе улыбнулась и прижалась к нему еще теснее. А потом следующий танец: "Вы так хорошо танцуете".
В перерыве в туалете, куда он вышел покурить, однокурсник Лешка Тихонов шепнул ему непонятное: "Осторожно, ты не первый и не последний".
Понял предупреждение, когда было уже поздно. А в тот вечер он проводил Оксану домой. Она жила отдельно от родителей, в квартире бабушки, догадавшейся перед уходом в мир иной прописать у себя внучку. И никто не мог помешать тому, что обычно происходит между оставшимися наедине, симпатизирующими друг другу молодыми людьми.
И здесь активной стороной оказалась более опытная Оксана, соблазнив до сих пор не знавшего девичьих ласк и оттого совершенно потерявшего голову симпатичного курсанта. К середине ночи он почувствовал себя выжатым лимоном, из которого еще и еще пытаются выдавить сок. И рано утром, тихонько собрав разбросанную по квартире одежду, не прощаясь, позорно сбежал, поклявшись себе больше никогда сюда не возвращаться.
Неделю, до следующей субботы, Малышев приходил в себя и твердо решил это сумасшедшее знакомство не продолжать. Однако пробудившийся сексуальный голод вновь заставил искать встречи с Оксаной. Начались бесконечные "качели" настроения, обычно стартовавшие на кухне бурными выяснениями отношений и завершающиеся в спальне не менее бурными примирениями. Так продолжалось почти год. В конце концов — перед самым лейтенантским выпуском — свидания увенчались маршем Мендельсона и благословением ее родителей.
"Она не замуж за тебя вышла, а женила на себе", — поддел друга все тот же Лешка Тихонов, однако не отказался побыть свидетелем на его скромной свадьбе.
Малышев послал свадебную фотографию приемной матери, которая посетовала по поводу столь ранней его женитьбы и пророчески заметила, что ничего хорошего из этого не выйдет, но дай бог, как говорится, может, и сладится: "На лярву похожа, не любит она тебя".
И как в воду глядела, не сладилось: Оксана категорически отказалась ехать с новоиспеченным лейтенантом "в эту твою тьмутаракань".
— У тебя же красный диплом, ты мог выбирать любое место службы, а получил направление в какие-то казахстанские степи! — зло выговаривала она. — Что ты там потерял? И что я там буду делать? Ты обо мне подумал?
Малышев пытался ей объяснить, что он не годится в "паркетные" офицеры и что по его специальности ему самое место там, на полигоне, где испытывается новая техника.
— Это перспективно: человечество космос осваивает, за этим будущее, — убеждал он жену.
— Сто лет мне это снилось! Мне-то что от твоего космоса? Тоже мне, космонавт выискался! Тебя даже в постели еле запустишь, а туда же — в космос он полетел!
Закончилась та памятная перепалка грандиозным скандалом: обвинениями, оскорблениями, слезами и даже битьем посуды. На этом семейная жизнь Малышева и завершилась: не прошло и года, как Оксана подала на развод.
"Слава богу, что хоть детей не наделали, — резюмировала его сообщение приемная мать. — А то б были сироты при живых родителях".

***

С той поры, ожегшись, как говорится, на молоке, Малышев на воду дул: старался держаться от женщин подальше, лишь иногда сходясь с ними на короткое время — ради поддержания здоровья и не связывая себя никакими обязательствами. Обычно эти мимолетные знакомства случались во время отпусков, так как в части был в основном мужской коллектив, если не считать нескольких сходящих с ума от безделья жен старших офицеров.
Правда, в середине 60-х годов, в порядке одного из многих хрущевских экспериментов, его разбавили призванными на службу молодыми женщинами. Судя по их поведению, в армию они пошли с единственной целью — найти себе мужа.. Тогда на полигон Малышева прислали целый батальон крепкотелых, пышногрудых и длинноногих девушек и распределили их по "точкам" взводами и отделениями. Через год эксперимент сочли неудачным — немалая часть новоприбывших женщин ушла в декрет, а самые предприимчивые, игнорируя младший офицерский состав и метя сразу в генеральши или, на крайний случай, в жены полковников и подполковников, расстроили многие устоявшиеся браки, погубив военную карьеру своих избранников. На любовном "фронте" погорел даже женатый командир части — полковник Кузнецов, увлекшийся эффектной блондинкой из штаба, за что получил партийное взыскание с позорной формулировкой "за аморальное поведение" и перевод в другую "точку" с понижением в должности.
Малышев удержался от соблазна, испугавшись чудовищной фразы первой же из разбитных девиц, прилепившейся было к нему на посвященном их прибытию в часть танцевальном вечере: "Я мужчинов очень люблю!"
Да, откровенно говоря, и не до любовных связей ему было: на поступление в военно-инженерную академию существовала очередь, в которую можно было попасть, только очень отличившись по службе. И он старался, благо в училище получил хорошую базовую подготовку, и изучение, а потом и эксплуатация чуть ли не ежегодно обновляемой техники слежения за воздушными объектами давались ему легко. На гимнастерке появился знак специалиста 1 класса, а разработчики приняли десятка два его рационализаторских предложений, устранявших конструкторские изъяны.
Больше того, когда командование решило испытать, как его здесь называли, "изделие" в реальных боевых условиях, толкового старшего техника-лейтенанта Малышева командировали в братский Северный Вьетнам — регион, активно помогавший южным вьетконговцам Чарли бороться с американцами.
Здесь Малышев попал в серьезную переделку. Американцы попытались было захватить секретную советскую станцию, с помощью которой их самолеты и вертолеты противник стал вдруг обнаруживать и сбивать еще на дальнем подлете к объектам. Вместе с приданным ему взводом вьетнамских солдат старлей принял неравный бой со спецназом и при отступлении, в соответствии с инструкцией, — подорвал оба кунга с новейшей техникой, чтобы "изделие" не досталось неприятелю.
Из этой заграничной командировки Малышев вернулся в часть с двумя геройскими звездами, одну из которых ему вручил в Кремле лично бровастый генсек, а другую, в своей дипмиссии, — посол Вьетнама. Вчерашнему старлею досрочно присвоили очередное звание, его, как образцового боевого офицера, приняли напрямую, минуя кандидатский стаж, в партию, а после направили учиться в академию. Остались довольны и разработчики "изделия", получив детальный отчет Малышева о достоинствах и недостатках поведения их техники, сравнимый чуть ли не с кандидатской диссертацией…

***

Награды Малышев долго стеснялся носить, надевал их на парадную форму лишь в праздничные дни. Считал, что ничего такого героического в том ночном бою не совершил, сам никого, кажется, не ранил и не убил, — оборону держали солдаты, пока он, действуя по инструкции, вместе с переводчиком и, по совместительству, сапером подрывал машины.
Вот и перед Ириной он предстал скромным парнем, что, как она позже призналась, произвело на нее гораздо большее впечатление, чем если бы с ней пытался знакомиться "зазнаистый" — так она и сказала — Герой Советского Союза. Впрочем, капитан никогда "зазнаистым" и не был, хотя, набравшись к тридцати годам опыта в отношениях с противоположным полом, он уже давно перед женщинами стеснения не испытывал.
А в этот день он робел, как мальчишка, впервые прогуливая занятия в академии и слоняясь возле Ириного института с букетом сиреневых астр, томясь в ожидании девушки своей Мечты. И при этом бубня про себя неожиданно придуманные стихотворные строчки, хотя никогда прежде даже не пытался рифмовать слова. Их он и продекламировал Ирине:

— Ой, да ладно, — сказала девушка, поблагодарив за цветы, — вы что, это серьезно? Никогда за собой не замечала таких способностей. И что это за горе или печаль так подкосили советского офицера, что надо поднимать его плечи? Да еще и взглядом? А, поняла, поняла — вас, наверно, за прогул накажут, и вы огорчены по этому поводу? У нас так с этим строго — могут даже стипендии лишить.
— Не понравились стихи? — огорчился капитан. — Ну, они как-то сами вдруг придумались. Да я их вообще впервые в жизни сочинил. Наверно, потому, что вы мне очень нравитесь.
— Я пошутила, извините, — улыбнулась Ирина. — Стихи-то как раз хорошие. Но вы же меня совсем не знаете, как я могу вам нравиться? Может, у меня скверный характер? Может, я брюзга какая-нибудь или вообще — дура набитая? Или у меня уже есть жених. Или я уже замужем и мой ревнивый муж вызовет вас на дуэль?
— Допустим, что я тоже не ангел. Так что минус на минус получится плюс. Но вы уж точно не замужем — колечка на руке нет. А вот в наличие женихов верю: не может их не быть у такой красивой девушки. Но я готов сражаться с ними на дуэли, если вы, конечно, не против.
— Посмотрим на ваше поведение, товарищ капитан. Может, и разрешу пару раз сразиться, если будет с кем…

***

Писатели и особенно драматурги, а до них — еще и сказочники во все времена доводили любовные истории своих персонажей, в лучшем случае, до свадьбы, завершая повествование стандартной фразой: "Они жили долго и счастливо и умерли в один день". А в худшем — безжалостно травили своих героев мгновенным ядом или топили в каком-нибудь затхлом пруду, намеренно провоцируя читателей и театральных зрителей на слезы сожаления и сочувствия. Что, впрочем, объяснимо: ведь обычно после свадьбы наступают мало кому интересные и хорошо многим знакомые, скучные и совсем не романтичные будни с массой бытовых и коммунальных забот, с постепенным угасанием тех высоких чувств, которые когда-то свели вместе мужчину и женщину. Это только звучит красиво: с милым рай и в шалаше…
Правда, время от времени какой-нибудь мастер слова изменял обшепринятому правилу и сочинял, скажем, "Отелло" или "Анну Каренину", в которых высокую любовную романтику сменяла опять-таки трагедия, заканчивающаяся безжалостным смертоубийством одного из главных персонажей. Что тоже выдавливало у впечатлительного читателя и зрителя слезу сожаления.
Не стану лгать и я: история знакомства и любви Малышева и Иры тоже закончится печально. Правда, лишь после более тридцати лет того редкого счастья, которое лишь иногда выпадает на долю влюбленных. Но я точно знаю, что любовь — это не химическая реакция, как определяют ее ученые, и не "высокой степени безумство", как считал поэт. Это, по моему убеждению, — талант, которым наделены очень и очень немногие. Это желание и умение дарить себя, "совсем не требуя ответа". К сожалению, судьба редко сводит вместе таких отмеченных этим божественным даром людей, как мои герои.
Им повезло — они встретились…
С вашего позволения, читатель, я опущу описание недолгих ухаживаний Малышева за Ириной, его знакомства с интеллигентными родителями невесты, свадьбы в московском ресторане, выпускного вечера в академии, где капитан впервые предстал перед женой в парадном мундире при всех геройских регалиях.
— Нет, ну это ж надо! Знала бы, что ты Герой, ни за что бы за тебя не вышла, — восхищенно сказала Ира.
— А я всегда знал, что не звезды, а скромность украшает человека, — отшутился Малышев.

***

…На новом месте службы Малышева назначили главным инженером части, которая создавалась на берегу большого озера буквально с нуля. Но к его приезду здесь уже были построены несколько пятиэтажных домов для офицерского состава, казармы для солдат батальона обеспечения и даже клуб. Заканчивались возведение и "начинка" новейшей техникой внешне похожей на большой сарай так называемой "технологии", которая должна была стать первой в стране станцией слежения за космическими объектами. Это и было хозяйство майора, следившего вместе с генеральным конструктором "изделия" и заводскими специалистами за установкой и отладкой оборудования.
Пока велись эти работы, офицеры и гражданские по вечерам были относительно свободны и нередко собирались в квартире Малышевых. Пили водку, травили анекдоты и пели смешные хулиганские песни:

Но вскоре о посиделках пришлось забыть. Во-первых, из Москвы прибыла государственная комиссия, которая долго и придирчиво принимала станцию в эксплуатацию, прежде чем поставить ее на боевое дежурство. А во-вторых, как раз в эти дни Ирина, оставившая заведование клубной библиотекой, родила двойню — Никиту и Антона. Несмотря на занятость по службе, Малышев находил время помогать жене: стирал вечерами пеленки, вставал к сыновьям по ночам, гонял на мотоцикле за детским питанием в неближний городок, а позже за молоком — в соседний совхоз, и был безмерно счастлив.
В редкие свободные часы он выбирался с подросшими мальчишками на озеро, где учил их плавать и удить рыбу, водившуюся здесь в таком количестве, что уловом приходилось делиться с соседями. А когда ребятам пришла школьная пора, подполковника Малышева перевели в город, на штабную работу, связанную с частыми командировками. В стране строилась сеть подобных станций, и в его обязанности входил контроль за этими работами. К тому времени семья пополнилась девчонкой Аленой, которую Малышев обожал даже больше, чем сыновей: дочь была абсолютной копией Ирины…

***

…Беда пришла спустя тридцать лет их безоблачной жизни — за полгода до окончания военной службы полковника Малышева: у Ирины обнаружили рак.
Ему позвонил лечащий врач, и Малышев примчался в больницу, где жена проходила курс химиотерапии. Он с трудом сглотнул подкативший к горлу комок и удержал слезы, увидев, как сдала Ирина: платок скрывал безволосую голову, щеки запали, нос заострился, на лице жалкая, беспомощная улыбка.
— Милый, не смотри на меня, — попросила она. — Я, наверно, ужасно выгляжу. Я умираю, да? Ты приехал попрощаться?
— Да ты что, Ириша? Доктор сказал, что ты поправляешься. Просто у меня на службе выдалась пауза, вот и выбрался тебя проведать. Ты разве не рада меня видеть?
— Я всегда тебе рада, ты же знаешь. Вот только врать ты не научился. Ладно, посиди со мной рядышком. — Она взяла его руку и приложила к своей щеке. — Расскажи, как вы там без меня? Как наши мальчики, как Алена?
— У них все хорошо: Никита готовится докторскую защищать, Антон на днях майора получил, Алена к выпускным экзаменам готовится.
— Я по ним очень скучаю. Привези их как-нибудь, ладно? А то вдруг…
— Никаких "вдруг": ты что, моя золотая?! Обязательно приедем. Ты-то как себя чувствуешь?
— Откровенно? Плохо я себя чувствую. Наверно, это все, — жалобно сказала она и, помолчав, добавила уже спокойно: — Лежу тут, перебираю от нечего делать книгу нашей с тобой и с ребятами жизни — день за днем. И знаешь, что удивительно? Никто не поверит: мы с тобой за всю жизнь даже ни разу не поссорились.
— Ириша, родная моя, так ведь не из-за чего было. Ты же у меня большая умница. И мы никогда не пытались переделать друг друга и любили такими, какие мы есть…
— Поэтому попрошу я тебя, Малышев, только об одном. Если ты знаешь, где водятся такие мужчины, как ты, отыщи одного для нашей Аленки. Я хочу, чтобы она была счастлива так, как была счастлива я. Спасибо тебе за все и прости, если я тебя хоть когда-нибудь обидела. Ты у меня замечательный, это правда…
— Ну, что ты! Это мне впору просить у тебя прощения: из-за службы свалил на тебя все заботы — о доме, о детях. А мне всегда хотелось больше быть с тобой рядом, помогать во всем. Ты же знаешь, как я тебя люблю.
— Знаю, милый. Оттого и заботы эти были мне в радость… А знаешь, о чем я еще мечтаю? — спросила она после паузы. — Я хочу, чтобы мы с тобой и в ТОЙ жизни встретились. Ведь правда же нам с тобой было хорошо?
А ночью она тихо умерла…

В этом, тогда еще новом, девятиэтажном доме, глядевшем шумопоглощающими стеклопакетами на главный проспект города, Савельич получил трехкомнатную квартиру пять лет назад, после отставки с военной службы. Судя по тому, что с ним жила незамужняя взрослая дочь да иногда наезжали в гости сыновья с внуками, старик был в разводе или вдов. Впрочем, если бы не седой ежик волос на голове и такого же цвета густые брови над удивительно голубыми глазами, его вряд ли можно было записать в старики: выглядел этот рослый, широкоплечий мужчина с всегда прямой, армейской выправки, спиной, аккуратно одетый и тщательно побритый, на редкость молодо.
Не привыкший к праздности и безделью, он долго места себе не находил, пытаясь выработать такой распорядок дня, который отвлекал бы от грустных мыслей о рано ушедшей из жизни жене. Каждый год в день ее рождения он, как и в прежние времена, дарил ей любимые цветы: приносил к скромному кладбищенскому надгробию охапку сиреневых астр. А потом еще долго сидел рядом на скамейке, молча рассказывая ей о детях, внуках и своей жизни.
Говорят, ссылаясь на статистику, что любовь, даже очень сильная, живет лишь первые несколько лет, а потом перерастает в привычку совместного проживания двух людей, объединенных общими интересами и житейскими заботами. Наверно, именно так обычно и происходит в большинстве семей, но Савельич буквально боготворил жену все годы и до последнего ее часа, да и теперь ежеминутно вспоминал о ней. Особенно остро он ощущал ее отсутствие, когда собиралась вся его семья — сыновья с невестками и детьми и дочь…
Он никогда не задумывался о смысле жизни, раз и навсегда для себя решив, что свое предназначение в ней выполнил до конца многолетней военной службой, оберегая своих детей и внуков от того неприкаянного и голодного военного детства, которое сам пережил. А вовсе не пресловутым рождением сына, посадкой дерева и строительством дома, как утверждает сильно заветренная от частого употребления банальная поговорка.
Его день начинался на рассвете, когда, чтобы лишний раз не пугать особо чувствительных соседей, он выходил с пакетом, совком и веником выгуливать на пустыре немецкую овчарку. И хотя его пес не был агрессивным, обожал детей и всегда находился в наморднике, кое-кто при встрече демонстративно шарахался в сторону и зло шипел сквозь зубы, что таких здоровенных псов надо держать на даче, а не в городских квартирах.
— И вам здрасьте, — вежливо отвечал на это Савельич. — Это вы алабаев еще не видели. А мой Брюс без команды и мухи не обидит.
Остальное время тратилось на чтение книг из домашней библиотеки, которую собирала жена и до которой из-за занятости по службе руки не доходили. А к возвращению дочери с работы был готов обед, всегда вкусный, — наверно, потому, что главной специей в нем была частичка отцовской души. Из телепрограмм его интересовали только новости: он на дух, как говорится, не переносил многочисленные любовные и бандитские сериалы и всякие ток-шоу вместе со смехопанорамами.
Большинство жильцов дома Савельича уважали: не многие так, как он, владели искусством с таким достоинством проводить свою осень жизни. В отличие от других живших в доме пожилых людей, сдавшихся старости и любящих говорить только о своих болячках, а еще — поучать молодежь, он всегда со всеми был приветлив и улыбчив, здоровался даже с незнакомыми людьми, уступал женщинам дорогу, помогал мамам внести в подъезд или вынести во двор детскую коляску. Мог посидеть с бабушками на лавочке у подъезда и поддержать их разговоры о бытовых неурядицах, воспитании детей и внуков, дорожающей жизни и политике. Правда, когда те переходили на обсуждение личностных характеристик соседей, Савельич обычно ссылался на какое-нибудь неотложное дело и уходил к себе.
Но за годы таких общений он многое узнал о прежде мало ему знакомой гражданской жизни вообще и о местных жэковских порядках, в частности. Ему очень не нравилось, что их дом был как проходной двор, в котором слонялись все, кому не лень. Железная дверь с домофоном, которую, под его нажимом, установил ЖЭК, не стала непреодолимым препятствием для подозрительных личностей, втихую гадящих в подъезде и в лифте, расписывающих стены непристойными надписями и рисунками.
Однажды прямо в подъезде один из таких типов увязался за его дочерью, вырвал сумочку с документами и убежал. И теперь он всегда выходил встречать Алену после лекций в университете, где та преподавала английский язык.
Савельич не знал, кто все это вытворял, — постоянно сменявшиеся съемщики двух сдаваемых хозяйками почасово и посуточно квартир или их гости, но по армейской привычке к порядку понимал, что такое безобразие надо как-то пресечь. Если не считать ищущих временного пристанища озабоченных любовных парочек, это были не вызывающие доверия явные алкаши и наркоманы, регулярно оставлявшие на лестничных площадках пустые бутылки, шприцы и презервативы.
Он попытался было переговорить с владелицами нехороших квартир, но одна — назвавшаяся Ольгой, неряшливая женщина с опухшим, явно от постоянного пьянства, лицом, — просто послала его на три известные буквы. Вторая — толстая старуха с окрашенными в ярко-рыжий цвет редкими волосами — поначалу была вежлива: пожаловалась на бедность, маленькую пенсию, из-за которой, мол, вынуждена жить у дочери и сдавать свое жилье. Но потом, когда он поинтересовался, платит ли она за аренду налог, перешла на визг и, брызгая злой слюной, посоветовала ему не лезть в "не твое собачье дело"…

***

В конце концов терпение Савельича лопнуло. Как-то утром, как обычно, он собрался с псом на прогулку, но не смог сразу открыть входную дверь, чем-то подпертую снаружи. Поначалу решил, что это проделки кого-то из собаконенавистников. Приналег плечом и с трудом сдвинул дверью свернувшегося калачиком на половичке перед ней то ли спящего, то ли потерявшего сознание здоровенного парня. Рядом валялся шприц, испачканный кровью. Брюс, не переносивший пьяниц и наркоманов, обнюхал неожиданную преграду, зарычал и гулко залаял, перебудив весь дом, но парень никак не отреагировал.
Прибывшая по звонку Савельича бригада "скорой", прежде чем забрать впавшего в кому от передозировки пациента, вызвала полицейских. А те быстро выяснили, что он снимал квартиру толстухи, превратив ее в настоящий наркопритон. Там обнаружили валявшихся на полу и на ободранном диване еще двух обеспамятевших парней и абсолютно голую девицу. Их тоже увезла "скорая", а хозяйке выписали штраф, на что она пригрозила Савельичу большими неприятностями "за стукачество".
А он в тот же день решительно направился в расположенный на первом этаже их дома офис юридической консультации, где просидел до самого обеда и вынес оттуда исписанный блокнот и напечатанное на принтере объявление о субботнем собрании жильцов.

***

Подпись свою под объявлением Савельич не поставил. В ожидании начала собрания, а главное, желая лицезреть организаторов сбора, жильцы, скопившиеся во дворе, галдели так, что любое телевизионное ток-шоу, где все орут одновременно, перебивая и не слушая друг друга, проигрывало по накалу эмоций. Кричали о высоких тарифах, о бездействии управляющей домом жилищной компании, о постоянно дорожающей жизни, ругали правительство и депутатов. Выждав паузу, Савельич, впервые представший перед соседями в полковничьей парадной форме, сплошь увешанной орденами и медалями, поднялся на крыльцо и, перекрывая шум, ошарашил собравшихся неожиданным обращением:
— Товарищи миллионеры!
— Дед, ты часом не того? Ничего не перепутал? — крикнул из притихшей на секунду толпы Колька по прозвищу Алконавт, обитавший в седьмой квартире с кучей сопливых детишек и постоянно беременной женой Варей. — Где ты тут узрел миллионеров? Они все в Лондоне, говорят…
— А прибедняться не стыдно? Вы давно уже не квартиросъемщики, а владельцы недвижимости стоимостью в несколько миллионов! И еще жалуетесь на бедность?
Народ с минуту тихо переваривал информацию, потом опять возмущенно загалдел, но Савельич продолжил заранее заготовленную речь:
— Мы в коммуналках и бараках до такого безобразия не опускались, как сейчас. Живем практически в собственном доме, как на помойке, по этажам шастает всякий сброд. За детей и внуков не боязно? Ничего поменять не хотите?
— И кто это будет делать? Вон, жэковцы нас зачем-то собрали, а сами даже не пришли.
— И не придут! Это я вас собрал.
— Ни фига се, дед! Ну, ты даешь! То-то вырядился как на парад! Покомандовать захотелось?
— Нет, дорогие мои соседи: я свое откомандовал. Давайте вместе думать, как нам дальше жить.
— А че думать-то? Пусть думают те, кому мы деньги платим!
— Тихо, люди! Послушайте, что человек предлагает!
— Не нравится жилищная контора? — сказал Савельич. — Можем создать свое ТСЖ.
— Это что еще такое? Что за зверюга?
—Товарищество собственников жилья, — пояснил Савельич. — И будем сами управлять домом.
— Ну, и кто это будет делать? Мы — люди занятые! — опять встрял Колька-Алконавт.
— Ага, особенно ты! — засмеялись в толпе. — Занятой, не просыхая! Савельич, раз ты все знаешь про это твое ТСЖ, так, может, сам и возьмешься? А мы поможем….
После недолгого обсуждения так и порешили…

***

…Спустя год их дом было не узнать: посторонние могли попасть в него только с разрешения дежурной консьержки или консьержа, роли которых исполняли по графику за небольшую плату почти все жильцы. В просторном холле внизу теперь можно было безбоязненно оставлять инвалидные и детские коляски, велосипеды и санки. А в обнесенный забором двор могли въезжать только спецмашины да авто инвалидов. Руководимое Савельичем правление ТСЖ заключило договора с городскими службами напрямую, избегая посредников, из-за чего снизились коммунальные платежи.
На лестничных площадках стало некому мусорить, потому что хозяйкам нехороших квартир предложили или сдавать их в аренду на длительный срок, заключая, как положено, договора и прописывая своих арендаторов, или продать лишнюю недвижимость. Толстухино жилье выкупило само ТСЖ, разместив в трех его комнатах бухгалтера и технический персонал.
Правда, случилось это не сразу и не без скандалов. Первой преградившей путь в квартиру той самой Ольги двум пьяным мужикам дежурившей в тот день пенсионерке Марине Павловне пришлось звать на помощь Савельича, а тому — вызывать наряд полиции, чтобы утихомирить рвавшихся в дом дебоширов.
Так повторялось примерно с месяц. Потом кто-то из хозяек предпринял попытку угрозой и силой заставить Савельича отказаться от этих его нововведений. На пустыре, где он обычно выгуливал пса, к нему подошли трое одетых в псевдоадидасовские спортивные костюмы парней.
— Слышь, ты, старый хрыч, тебе что — больше всех надо? — дыша свежим перегаром, спросил стриженный под ноль амбал. — Тоже мне, праведник нашелся! В стране бардак, а он решил устроить коммунизм в отдельно взятом доме! Ты чего теткам бизнес обламываешь? Совсем страх потерял? Так мы тебе, ветеран хренов, быстро его вернем!
— Это как? — спокойно поинтересовался Савельич.
— А вот так! — замахнулся на него кулачищем парень и с удивлением во взгляде завалился на спину от резкого удара по горлу, перехватившего дыхание. Несмотря на годы, у Савельича не намного замедлилась реакция с той поры, когда он был мастером спорта по боевому самбо и чемпионом округа.
Второго напавшего со спины бандита нейтрализовал Брюс, вцепившись в его руку с ножом острыми клыками, отчего тот выронил клинок и взвыл:
— Дед, убери свою чертову псину!
Третий просто сбежал.
— Еще раз встречу, сначала покалечу, а потом сдам полиции, — вежливо пообещал Савельич.
После этого эпизода обе хозяйки решили, от греха подальше, избавиться от переставшей приносить доходы недвижимости…

***

За это время в жизни Савельича произошло два важных события. Во-первых, у его дочери появился жених. Правда, этому он сам ненавязчиво и поспособствовал, пригласив к себе погостить бывшего сослуживца. В части они жили по соседству, дружили семьями, а сын Егорыча Глеб и его Аленка играли в одной песочнице. Мальчик уже тогда был серьезный, рассудительный, всегда уступал, не споря, любым капризам девочки, не давал ее в обиду другим детям. А сейчас это был высокий, спортивного склада кареглазый и лобастый парень, закончивший юрфак и работавший помощником прокурора. Он мгновенно, как говорится, запал на Алену и, пока его родители с помощью Савельича знакомились с местными достопримечательностями, на целый день куда-то пропадал вместе с ней. А на прощальном ужине попросил ее руки, вручив зардевшейся невесте, как исстари было принято, атласную коробочку с кольцом…
А во-вторых, Савельичу доставили очень его удивившую повестку из военкомата, в котором давно уже не состоял на учете. В мирное время вряд ли могли быть востребованы его прежние знания: за годы "гражданки" электроника и техника продвинулись так далеко, что весь прежний опыт попросту устарел и вряд ли мог быть востребован.
Военком, подполковник Чернецов, был приветлив и грустен, сообразно причине этого неожиданного приглашения:
— Товарищ полковник, из Министерства обороны пришел ответ на ваш давний запрос о судьбе брата, считавшегося пропавшим без вести во время Великой Отечественной войны. Так вот, летом поисковики обнаружили в лесу под Калининградом захоронение, свидетельствующее о героическом бое гвардии сержанта Малышева Сергея Савельевича в конце марта 1945 года. Рядом с его окопом нашли останки девятерых фашистов. Мне поручено передать вам имевшиеся при нем его боевые награды — орден Красной Звезды и медаль "За отвагу". Кроме того, сохранилось адресованное вам письмо брата…
Дома Савельевич с большим трудом, с помощью сильной лупы, разобрал на рассыпающемся от ветхости линованном листке полустертые карандашные строки: "…Димка, братишка… война конч… жди… скоро свидимся… заживем лучше пр…" И заплакал.
Ночью ему приснилось, как они с Сергеем бежали по просеке в тайге. Впереди — большой, сзади — маленький. Маленький иногда пытался обогнать большого, и тогда упругим шагом брат нагонял его и легонько шлепал по трусикам. Братья махали руками, приседали, прыгали, а потом долго и шумно плескались в реке.
Боже, как давно это было! Целая жизнь прошла…