На пороге

Любви неточная наука,
Балы, спектакли и пиры…
Звенит серебряная скука
Елизаветинской поры.

Парящим свету прах являет,
В ударе по клавиру твёрд,
И землю в небо направляет
Играючи Уильям Бёрд.

Блистает в "Глобусе" реальном
Гипотетический Шекспир,
Но мрак — в аду провинциальном,
Где не слыхать столичных лир,

Ни строк прозрачного сонета,
Ни хора яростных идей, —
Вот-вот, и песня будет спета,
И станут овцы жрать людей.

Ни вздоха вольного, ни шагу —
Твоя суконная взяла.
И вздёрнут нищего бродягу
У серебристого ствола.


Иппократия

Мерещился страннику гроб,
А вышел — по-вешнему гром,
И вправило сирому горб
Сбивающим молнии льдом.

А после омыло водой,
Чей выверен круговорот,
И снова он стал молодой,
А был инвалид и урод.

И сел он на лошадь верхом,
Пиджак ему вместо седла,
И, пьян побеждённым грехом,
Лугами скакал до села.

Бесстрашного смерть не берёт,
Воскликнет: "Скорей отворяй!" —
И выйдет к нему из ворот
Покойный старик Ермолай.


Testament

Что там дальше с душой? В ней ли дело?
Оборвётся ли мой хронотоп —
Отнеси моё мёртвое тело
В самый дальний вселенский сугроб.

И пускай оно в нём замерзает
Абсолютного мимо нуля,
Где во тьме ни звезда не мерцает,
Ни пирует червивая тля.

Пусть лежит до скончания века,
До конца объяснимых времён,
Как без грифа гитарная дека,
Без любви золотой саксофон.

А потом, от суда с приговором,
Станет белым, как небо, стеклом,
Разлетится на поезде скором —
Да и вдребезги, но не на слом!

Не на слом, а на верное слово,
На невидимых струн красоту,
К неземной обороне готово,
К неземному готово труду.


Вок-Вок

Еду с ёлкой рождественской, значит — живой,
На автобусе ветхом с работы домой.

И не пьян, а отравлен банкетом слегка,
В ночь такую напиться — нашли дурака!
Завершается тихий с мороза отсчёт,
Приближается новый отчаянный год.

Ощущают продрогшие кончики дно,
Но весна впереди и в кармане вино.

Как на рёбра ни жмёт пассажирская рать,
В закопчённый — под инеем даже видать, —

Точно в звёздное небо, гляжу в потолок…
Димка Месяц со мной и рассказом "Вок-Вок".

Самолёт побежит и, взлетев, долетит.
Девяносто четвёртый нам счастье сулит.

На последней площадке зубами стучу,
Символ веры, как проклятый, молча учу.


Колыбельная

Вот мы с мамой сидим
В рукотворном раю.
Торфа зимнего дым…
Не подумай, что сплю.

На оконном краю
Знай луну протирай…
Вышивая, пою:
— Ради-рай, ради-рай…

— Это кто? — Это кот,
И в глазу изумруд.
Снег отвесно идёт,
Гуте нахт, вэри гуд.

Лампа светит тепло,
Тень ползёт по стене,
На стекло, за стекло,
За иглой — мулине.

Не пугает ничем
Забеганье вперёд.
Ты попьёшь, я поем,
И никто не умрёт.

По рисунку отца
Храбро бархат крою.
Королевич с крыльца,
Золотого, в Раю.

Точно сосны в горах,
Тихой темени счёт.
Вэри гуд, гуте нахт,
Снег отвесно идёт.


Слепой музыкант

Ударил июль, и очки запотели в просторе,
На море упала бродячего облака тень.
Изгнанник, слепой музыкант, а зовут — Сальваторе.
Спасительно? Да, но по-русски слегка набекрень.

Он держит усталую скрипку, мотая небрежно,
Сухими перстами горячий смычок захватив,
И ввысь отпускает совсем не по-южному снежно,
В плече подбородком настроив, волшебный мотив.

Искусник? Да ладно. На этом израильском пляже
Не место лохмотьям, под душем красив сёрфингист…
Приблудным австрийцам… Да что там! И немцу тут даже
Такой не покажется мастером странный солист.

Наверное, нищ и причёсан, как брошенный веник.
Глядят снисходительно, мелочь роняя с руки.
А он распинается струнно не ради их денег,
Старается грубо, напротив, — деньгам вопреки.

Он в точности знает, зачем по-малярному водит
По струнам, с трудом соблюдая тактический счёт, —
И Моцарт к нему на закате с улыбкой подходит,
За локоть берёт и навстречу Сальери ведёт.


Это сепия…

Это сепия, да? Как в табачном тумане,
Ты печально молчишь, увидав объектив,
Да ещё и сидишь на коленях у няни,
Эфемерность за плечи свою обхватив.

Это тени и свет со стеклянной пластины…
Нет в живых никого, кто отбросил сюда
Невесомую тушь, акварель скарлатины,
Отражения лёд… Это сепия, да?

Это сепия, да! Это тайное пламя
Уязвимой, пока в этом теле, души,
Ограниченной в фотоальбоме углами,
В бахроме неудобной бумажной лапши.

Как такое возможно? Ты был или не был?
Что деревья и звёзды прошепчут в ответ?
Это сепия, нет? И не в этом, то где бы
Латинизм оживил каракатицы след?

И глаза твои жёлтый фонарь поджигают,
За тобой постепенно сгораю, изволь —
Разбегаюсь и, тая, вразлёт постигаю:
Для припоя и скрипки — одна канифоль.


Дебют

Я пройду за кулисами
в красочно-серой пыли,
через шёлковый пыл
и угар костюмерного цеха…
Так мечтается мне
на краю уязвимой Земли,
в пограничных объятьях
достатка, любви и успеха.

Я пройду не спеша,
точно ощупью, грозный обрыв
позади, в темноте
оставляя, как в поисках сада,
ощущая прохладу
летающих яблок и слив,
из травы — журавлём
на мерцающий шум водопада.

И конечно, с тяжёлого
южный песок отряхну,
разбегаясь по доскам
искусственной матери-сцены,
прочь из дымных руин,
доведённый во вражьем плену
до прозрения сквозь
до огня забелённые стены.

Соль земли, говорите?
Решётку, тепло и азот —
всё легко уступлю
геометрии мокрого снега
и, со зрительным небом
в единый входя поворот,
оживу наконец,
будто смертным от страха и не был.


Что меня будит

Что меня будит, когда я несчастен и мал?
Сладкая горечь слезы? Разворот? Антитеза?
Запах утюжным нагретого током железа?
Окрик из ночи: "Что взял? Говори! Что сломал?"

Может, алоэ в его бытии бездыханном
Или папирус в большом стенобитном горшке?
Бледное пятнышко вросшего за ночь пирке…
Зимний рассвет на живом отоплении манном…

Что меня будит, за сутками сутки и счёт
Времени тихо теряя, одна только веха —
Въедет с шампанским в зеркальную комнату смеха
Новый таинственный всё ещё ёлочный год.

Вику из пламени вынут, фиалку в корзинку
Молча положат и скажут: "До смерти люблю".
Ромка ногой не скользнёт по смертельному цинку,
Кельт за Борисом не влезет в косую петлю.

Что меня будит в эпоху дурных сновидений?
Синяя тумбочка в семь или меньше утра —
Звоном будильника, негой последних мгновений,
После которых кричат тебе в ухо: "Пора!"


Ветрено и дождливо

Ставишь для точной рифмы —
чем она хуже прочих? —
"В нашем краю неюжном
это совсем не диво":
лето рефреном входит
в лоно Царицы Ночи.
Холод, окно, рейсфедер.
Ветрено и дождливо.
Ставишь под лампу блюдце
с розовым парафином:
озером станет камень
ради земного жара.
Выжить расчёт уверен
в чёрном, как тушь, и длинном,
только бы войлок толще,
пламя бы без угара.
Ставишь себя и в свитер,
точно в огонь, влезаешь…
"Мне бы твои заботы!" —
скажет майор угрюмо.
Ты же в ответ со вздохом:
"Много ты понимаешь!"
Много ли все мы знаем
о содержимом трюма?
Ставишь на стол бутылку,
временный выключатель
скорби, вопросов, дыма,
к Богу безумных пеней…
Скоро пора трезвенья,
палой листвы издатель —
осень, а уж за нею —
снежная смерть сомнений.


Тот самый сон

Январским утром спишь, и снится
Тугой пергаментной дугой
Тебе безвестная страница
Из вести ясной и благой.

И, в слов теченье погружаясь,
Не просыпаешься, стараясь
Запомнить крепко снежный свет,
Диктант небесных да и нет.
Как бы по следу леопарда,
С морозным скрипом в голове
Везёшь на санках из ломбарда
Большую шубу или две.

Карман растянут апельсином,
Цигейковый не в тягость груз,
И воздух режет нафталином,
Как спелый ножиком арбуз.


Фиаско

Когда на станцию юннатов
Я изо всех просился сил,
Мне это во как было надо,
И стержень жизни виден был
В опавших листьях с ароматом
Смертельно пьяного вина,
И в смирном кролике, прижатом
Судьбой, чьи сетка и стена,
И в тяжких почвенных носилках,
И в прорастающем зерне
На мокрых осени опилках,
И в зимней дымки пелене…

Просил, и сердце колотилось
В предчувствии больших забот,
Где кровь, навоз, роса и силос,
И снег сечёт, и солнце жжёт…
Просил, и мнилось мне вначале:
Шлют сверху благосклонный жест…

А после всё-таки не взяли,
Сказали: поздно, нету мест.


Portsmouth

Мы вместе старели, но мельче не стали,
Хоть ноги ломались и струны рвались,
Ступни упирались в косые педали
И солнце крутили усилием вниз.

Сугробом под нами лежал подоконник,
Заслуженный, масляный, добрый, когда
Я в светлых покоях был огнепоклонник,
А ты — раскалённая утра звезда.

По бубнам шептали железные щётки,
Будили в коробочке спичечный гром,
Весёлые пусть поначалу от водки,
Махнул рукавами, а ты — подолом.

Мы вместе старели, но мельче не стали,
Держа мандолиновый плод на весу…
И пели солдаты, а девки плясали
Над морем, на склоне, в рассветном лесу.


Жасмин

Бывало, проснёшься —
как будто и не было ночи,
да точно её и не будет
как минимум век,
и даже зимою
морозная мгла не заточит
на горло твоё
в темноте замерзающих рек.
Проснёшься и видишь
обычную в прошлом картину:
двуглавый фонарь
на бетонном столбе за окном
и снег молодой, неуверенный,
в рифму жасмину,
расцветшему за ночь
во сне или в чём-то ином.
Всё новое старому вторит,
и вовсе не страшно,
известно, спокойно,
кофейно, тепло и светло.
К полудню поспеет
в печи заведённое брашно
и сад белоснежный
завалит листвою стекло.
Всё новое входит,
знакомо, легко и любимо,
и в школу не надо,
и только бы в хлебе не тмин!
И тихо за ворот,
всей рёберной лествицы мимо,
слетает и светит
семью лепестками жасмин.


Осенний перевал

Не слыхать во тьме ни зверя, ни пичуги,
Друг ушёл навстречу вечным холодам.
Я ж хожу в моей соломенной лачуге
Только в прошлое по собственным следам.

Вот опять порывом ветра погасило
В очаге моём вишнёвые дрова.
По виску ещё стучит тугая жила,
Но от яда облысела голова.

Снова за полночь бессонница напала
С перетруженным заплаканным лицом,
И кричат больней уключин у причала
Журавли над императорским дворцом.


Мост-88

В довоенном лете жарком —
Монастырь, мечеть, базар —
Мнится путнику подарком
Мирной Боснии Мостар.

Над реки прохладной выей
Изогнулся хомутом,
И лучи-то и цветы ей,
Старый мост, а над мостом —

Атлетически сложённый,
Пробуждая страсть и страх,
Тёмный младич в полдень сонный
Дразнит стойкой на руках

И вот-вот под визг и крики
Совершит он свой прыжок…
На воде далёки блики,
Мост чудовищно высок.

На краю застыв на пятках,
Просит десять — дали пять,
И, упрямый в сих колядках,
Под ограду лезет вспять.

В новом веке сон бы новый
О грядущем октябре…
Нет, стою, к прыжку готовый,
С акробатом в Мостаре.