Наши лица плывут,
отраженные в черном окне метропоезда
в подземном туннеле —
или в бесконечном туннеле времени? —
вырываясь в полосы света
и снова погружаясь во мрак.
Наши жизни нанесены
изящной кисточкой неведомого каллиграфа
черной тушью на свитке Судьбы,
плывущем в Вечность...
Туннель времени, как воронка смерча,
засасывает — не вырваться.
И все мимо и мимо несутся
и уносятся назад, в никуда,
девочка с бантом и удивленными глазами,
девушка, целующая любимого,
женщина, склонившаяся над
новорожденной дочкой,
обнявшиеся мать и отец,
люди и события, праздники и будни,
радости и страдания,
годы и десятилетия,
перевал двух веков и двух тысячелетий,
ослепительные вспышки счастья
и боли —
такая длинная, такая короткая,
такая прекрасная и неповторимая
ЖИЗНЬ.

Не зима, не весна.
Над декабрьским безвременьем дождик
моросит и косит
одиноким нервическим глазом.
Еще вечера нет.
Еще день бесконечный не прожит.
Ни огня, ни тепла.
И нет сил, чтобы вымолвить фразу.

1.
Как перебираешь и выбираешь камушки
в набегающей прибрежной волне,
так перебираешь и выбираешь слова,
нанизывая на золотые нити строк.
Но камушки блекнут, высыхая,
становятся серой галькой, теряют окраску.
Так блекнут и слова,
не связанные мыслью и свежестью чувства,
не одушевленные внутренней гармонией и музыкой,
превращаясь в хаотичную невнятицу,
деревянный скрежет какофонии.

2.
Я слово вынянчу любовно, как дитя,
баюкая, и нежа, и лелея,
и поворачивая к свету новой гранью,
чтоб, как алмаз, на солнце засверкало.
Я прослежу, чтоб за руки слова
взялись, как люди крепко в вихре танца
на полотне любимого Матисса,
где каждый делится своей энергией с соседом.
И из сцепленья и движенья их,
и смыслов, и намеков, и нюансов,
пульсирующих в стихотворной ткани,
из дрожи воздуха, из тысячи вибраций,
из импульсов случайных и незримых,
эмоций, перепадов настроенья
(да-да: «когда б вы знали, из какого сора....») —
поэзии вершится волшебство.
И душу в плен берет божественный глагол.

Белые птицы порхающих рук
вьются над черной шалью.
Танцем очерчен смертельный круг
гнева, любви, печали,
огненной страсти, неведомой нам,
сдержанным северным людям.
Плач канте хондо в такт каблукам —
это пока прелюдия
к вихрю, который еще грядет.
Вот налетел — сметает.
Жизни и Смерти борьба и полет.
Бешеный ритм нарастает.

Зарево утра раннего,
нерв обнаженный пылает —
это душа Испании
бьется, изнемогая.

Музыки ликованье
над апельсиновой рощей,
или поток, взвывая,
камни ворочая, ропщет?


Плещется куст олеандров,
ветром сгибаемый долу,
или оборок адов
пламень хлещет над полом?

Как смертоносно жало
хищной ее улыбки —
этой испанки алой,
в стонах и воплях скрипки.

И в водопаде вороньих волос —
красная роза вспышкой.
Тело с телом в страсти сошлось,
черной молнией дышит.
Все тут сплелось одно к одному —
ненависть и обожанье.
Режет подковок звук тишину,
словно клинок кинжала.
Вот и гитара с перкуссией в такт —
змеи натянутых нервов.
Дробь каблучков быстрей стократ —
в схватке кто будет первым?
Эй, байлаор^**, пощади же, друг!
Сердце ее разорвется.
Не каблуков сумасшедший стук —
это оно так бьется
Кто победит в поединке любви —
женщина или мужчина?
Ай, гитарист, струну оборви!
Нет мочи! Близка кончина
танца и жизни!
Но взмыл вдруг вал —
это душа отлетала?
Высоковольтный смирился шквал
катарсисом финала.

Когда в старинном Марбургском соборе
гудит орган, звук ширится, растет
и заполняет каменное чрево
средневековой храмины. И тело
послушно резонирует в ответ
вибрациям, пронзающим его,
и каждой клеткой музыку вбирает,
и растворяется в ее стихии.
Крещендо... Дышит организм органом,
душа под своды, вольная, летит.
И Землю с Небом Бах соединяет.