Стихи ухода

…И я уже вступил в такую полосу,
Где дни мои вершат склероз и аденома.
Лишь память давних вёрст
По жизни я несу,
И то сказать, живу
В глухих пределах дома.

А слабый пол влечёт.
Но он же – смертный яд.
Взглянул – и проходи.
Достойно. Молча. Мимо.
И словно бы не в счёт
Мой
вслед
    прощальный взгляд –
Последний мой порыв,
Где грусть неистребима.


Укор материнский

– Ну, тоже мне голод! Ты ел шоколад
И только яичницу за день.
Для нас бы такое –  как найденный клад,
А голод был к нам беспощаден.

Не знать тебе сёла с утратой зерна
Заботой вождя об Украйне!
Ну было же голо… Еды ни хрена.
И меры преступные крайни.

Ты прежде подумал, чем это сказал,
На роскошь в округе глазея?
Ты видел в Полтаве трагический зал
В тиши краевого музея?

Там ярки над входом
Крутые слова
И краткие:
"Мы обвиняем!"
– Да вот, – лепечу, – докатилась молва,
Я слышал, что было с тем краем.

– Он слышал! – мотала она головой. –
Худая яичница в сутки…
А мы-то по станции той узловой
Сновали с травинкой в желудке.

Ну всё вымирало. Не стало села
За мудро продуманным спадом.
Эх вы, молодые…
Иная шкала,
Раз голод у вас с шоколадом.


* * *

Служа взаперти,
Неотлучно при зоне,
Под окрик с тюремных крутых верхотур,
Я вряд ли познал в разноликом Херсоне
Блаженную радость благих синекур.

Вот загнанных зэков бредут вереницы.
Поверка. Баланда. Вечерний отбой.
Опасную тишь
Притюремной больницы
Ношу с той поры неизменно с собой.
Вот я, рядовой,
В ограждённом отсеке,
Рискуя, являюсь в чахоточный ряд,
И злобою пышут
Гонимые зэки,
И тихо глаза неприязнью горят.

Вот так: от крутой неприязни тюремной,
Сквозь зависть и злобу грядущих дорог –
Туда, где чужому таланту не внемлют,
Где горечь души –
Неприступный порог.


Участь

…Да это ещё не сажали родных,
В ночи не куражился обыск.
Да это не мой
По исходу войны
Очаг – заполярная область.

Пусть это всё было при мне,
Но не мне
Удел уготован был ранний.
Но страх мой глубинный
Таится на дне,
Как отзвук небывших страданий.


В краю Украйны

…Нет, все чужие, всё чужое,
Мне не знаком родной Херсон –
Земля за вычурной межою,
Давно создавшая заслон.

Я не был здесь десятилетья,
Хоть в том и каюсь, и не прав.
Иду, быть может, не заметив,
Гляжу, пожалуй, не узнав.

И чтобы вдруг не ошибиться,
И чтобы что-нибудь понять,
Я тихо всматриваюсь в лица,
И память держит рукоять.
Так, полон страстью к этой нови,
Я поднимаюсь от Днепра.
Но всё у них сейчас на мове,
Под властью чуждого сребра.

А вот мой дом. Он виден крайним
По Комсомольской, от угла.
Когда и где в рассвет Украйны
Вползла прозападная мгла?

И над родным, над близким с детства,
Куда стремится жадный взгляд,
Не молкнут массовые средства
И мне навстречу сыплют яд.
Мне непривычно злое слово,
С утробы здесь моя земля.
Ты что-то помнишь из былого,
Нежданный враже москаля?

Ведь мы с тобой прошли все грани,
И братских уст звучал мотив.
Ты что-то взял из этой рани,
На Запад взор свой обратив?

И кто из нас предал святое,
Чья власть под чуждою пятой?
Вникать ли мне в твои устои,
Мой бывший друже дорогой?


* * *

…Да разве только до Батуми
Я не доехал в те года?
Но как гнетут меня раздумья,
Пускай иные, чем тогда.

И пусть, Батуми, ты не веха,
В цепи не главное звено,
Но в прежней жизни не доехал,
А впредь навряд ли суждено.

Казалось, что мешает ныне –
В край вековечного тепла?
Но нет! Не стало той святыни,
Что нас в единое свела.
Той невойны. Того Кавказа.
Того покоя день за днём.
И мне хватает пересказа
Газет и радио о нём:

Что был мятеж. И всплески гнева
В борьбе за местный передел.
Но им направо, нам налево,
Давно не наш они удел.

А вот, волнуя, сердце мучит,
В крутой дали не зримый мной
Батум, прошедший через кручи,
Сквозь ярость вольницы шальной.


Болевой эпицентр Москвы

В переулке Армянском затишье.
Блеск луча. Дождевые следы.
Только братское сердце услышит
Боль и стоны армянской беды.

Здесь, за стенами комнат посольских,
Каждый нерв – как на углях костра.
О Москва, испытай свою совесть,
Ты в душе этим людям сестра.

Болевую извечную рану
Облегчит твой желанный порыв.
Здесь я ближе душой к Еревану,
Своё сердце навстречу открыв.

Непрошедшая горечь утраты,
Не умолкшие в сердце бои –
О Москва, за бедою собрата
Будут явственней беды твои.

Глянь вокруг: там, где улицы гулки,
Боли собственной стянуты швы.
Что за странная тишь в переулке –
Болевом эпицентре Москвы?

Вековечное солнце над нами,
Поднебесная блажь синевы,
Но незримо тревожное пламя
В болевом эпицентре Москвы…


* * *

Порой я встречал Шостаковича.
Он был как бы весь отрешён.
В тумане, тропинкой околичной
Мелькал дождевой капюшон.

Глухие сигналы симфонили
Вдали проходящих машин,
Слетая по веткам симфонии
В глубинные дебри души.

В порыве божественном слитые
Со всем, что ни есть, неземным,
Светились глаза композитора,
В их блеске мерцал мезонин.

Крутая стена санатория,
Глухой, с колоннадой, фасад,
Где голосом тихим История
Из тьмы окликала назад.

Сверкали глаза Шостаковича,
Играя древесной корой,
Порой – огнемётно, осколочно,
Глубинно и немо – порой.


* * *

Над Петербургом пелена,
Сплошной туман повис,
Как в том рассказе Куприна,
Где действует Борис.

Ты помнишь, тот, из южных мест,
В тисках крутых утрат,
Кто проклинал былой приезд
В чужой туманоград.

…Туман, черней, чем сатана,
Прополз – вдоль Мойки – вдаль,
Где с ночи в думы Куприна
И так ползла печаль.

Где обручились злой Туман
И нудная Тоска.
Куприн был поднят, с ночи пьян,
Стучало у виска.

Он сел. Никак гнетущий жар?
С трудом прошёл к столу,
И вялой вспышкой сонный дар
Заснял гнилую мглу.

Ну что же, здесь
Туману – день,
Перо тебе, Куприн.
А полутемь роняла тень
На зыбкий лик витрин.

Ах, к чёрту всё, он хочет лечь,
Но только взял перо –
Сверкнул незримый пламень свеч,
Взыграло серебро.

Жгла полуявь в уплывшем сне,
Шёл дым от сигарет –
И пыл на медленном огне
Был тускло разогрет.

И завертелась карусель,
И скрип пера заныл,
И стынь, и мрак, и зуд, и хмель
Вершили этот пыл…


* * *

В глазах – привокзальные литеры,
Где Невский – лишь краем угла.
Тоска по культурному Питеру
Всю душу мою извела.

По редкой, особо ухоженной
Струе интеллекта в крови.
О, как ещё трепетны, Боже мой,
Голодные души Твои.


* * *

…А вот в переделкинской  знойной тиши
Бредут Пастернак и Каверин.
На тропах писательских – ну ни души,
Весь край, словно в сказке, затерян.

Поэт, беспокойный,  стремящийся в бой
За правду в их пламенном споре,
Он как бы всё время ведёт за собой
По волнам безбрежного моря.

Уходит всё дальше, в глубинную суть,
Где может быть даже не понят.
От дерзости мысли вздымается грудь,
Стучат друг о друга ладони.

Каверин, тот, что же,  молчит в тишине,
Но в битву он ринется скоро.
С какой он хитринкой  рассказывал мне
О дебрях их давнего спора.

Сидели с ним, помню, на даче втроём:
Он, я и старуха-прислуга.
И он в интервью восходил на подъём,
И память носилась по кругу.

И всё уводил его вдаль Пастернак,
И память на круге не гасла.
И был в этом добрый  и трепетный знак,
И шло интервью как по маслу…