В милой цветёт синеве…

В милой цветёт синеве металлической крышей
церковная башенка. Вокруг неё
ласточек щебет, вокруг – эта трогательная синева.
Солнце над ней поднимается, выцветив жесть,
на ветру же тихо звякает флюгер.
Если кто с колокольни спустится вниз, по лестницам тем,
это тихая жизнь сама, ибо,
когда сильно так обособляется облик,
облекается в образ тогда человек.
Окна, откуда доносятся звоны, – ворота в прекрасное.
То есть, поскольку врата эти в тон природе,
то и схожи с деревьями леса.
Чистота – она тоже Прекрасное.
Внутри, из различий рождается строгий дух.
Но образа эти внутренне так просты и так святы, что
часто поистине я описывать их боюсь.
А вот небожители могут, они всегда хороши,
ибо всё разом имеют, богатые: и добродетель и радость.
Человек вправе в этом им подражать.
Вправе ли он, когда жизнь сплошное страдание, он, человек,
в небо взглянуть и сказать: я таким хочу быть?
Да. До тех пор, покуда приветливость и чистота
длятся в сердце его, небезуспешно он соразмеряет себя
с божеством.
Неведом ли Бог? Или явлен, как небо?
В последнее верю я. Человека то мера.
Множество прочих заслуг у него, но прежде всего как поэт
жительствует человек на Земле. И не чище
тень ночи со звёздами,
коль позволено будет сказать мне,
нежели человек, образом божества нареченный.


На земле есть ли мера?
Нет никакой. Ибо
все миры как творенья Творца не препятствуют валу громов.
Так прекрасен цветок, потому что под солнцем цветёт.
И часто Господне око в жизни находит,
можно было б сказать, тех существ, что прекрасней
цветов. О! я знаю, конечно!
Что ж – пусть сердце и плоть истекут последнею кровью,
дабы больше не быть, разве это по нраву Творцу?
Но душа, верю я, она чистой остаться должна,
чтобы мощи достигнуть на крыльях орла с хвалебною песнью,
голосов многих птиц.
Вот где суть! это облик и есть.
Ты, прекрасный ручей, так щемяще прекрасен, когда катишь столь ясно,
словно Господа око по Млечному ходит пути.
Я знаю тебя,
но слёзы льются из этого ока. Безмятежную жизнь
созерцаю я в ликах Творенья, как вокруг меня радостно, тихо цветут, ибо
несправедливым не будет сравнить её, жизнь, с голубями на кладбище.
А смех, как мне кажется, только мрачит человека,
ибо сердце есть у меня.
Хотел бы кометой я быть?
Думаю, да. Ибо скоры, как птицы; расцветают огнём;
и как дети они – в чистоте.
Большего пожелать и не может дерзнуть человек по природе своей,
и такая его добродетель, как весёлый нрав, достойна похвал от строгого духа,
а веет он там, в саду, между
трёх колонн. Где прекрасная дева пусть увенчает мне голову
миртовым цветом, поскольку проста она
по сути своей и по чувству. Мирты же
всюду есть в Греции.

Когда в зеркало смотрится кто-то,
мужчина, и видит там образ свой, как срисованный,
он похож на мужчину того.
У него есть глаза человека,
как у месяца – свет.
Для Эдипа царя был один глаз, наверное, лишним.
И страданья его неописуемы, несказуемы,
невыразимы.
Когда ставят такое в театре, то доходит это сюда.
Но со мною-то что происходит, когда вспомнил тебя я сейчас?
Как ручьями, влеком я кончиной чего-то такого,
что как Азия ширится всё.
Конечно, страдание, вот что было с Эдипом.
Конечно, поэтому всё.
А страдал ли Геракл?
Пожалуй. Диоскуры, и в дружбе своей,
не страдали они разве тоже? То есть,
как Геракл с божеством, да, сражаться, вот что значит страдать.
И бессмертье в себе, завидуя этой жизни,
носить – это тоже страданье.
Но страданье и в том, когда в солнечных пятнах весь,
в веснушках весь человек! Вот что делает солнце:
прекрасное, всё растит оно здесь.
Украшает лучами своими Юница,
словно розами путь устилая.
Страданья же кажутся,
те, что носил Эдип,
такими, будто бедный один человек
говорит, что ему не хватает чего-то.
Царь, сын Лая-царя, бедный в Греции странник чужой!
Жизнь есть смерть, а смерть это жизнь в свою очередь тоже.

In lieblicher Bläue…

In lieblicher Bläue blühet mit dem metallenen Dache
Der Kirchthurm. Den umschwebet
Geschrey der Schwalben, den umgiebt die rührendste Bläue.
Die Sonne gehet hoch darüber und färbet das Blech,
im Winde aber oben stille krähet die Fahne.
Wenn einer unter der Glocke dann herabgeht, jene Treppen,
ein stilles Leben ist es, weil,
wenn abgesondert so sehr die Gestalt ist,
die Bildsamkeit herauskommt dann des Menschen.
Die Fenster, daraus die Glocken tönen, sind wie Thore an Schönheit.
Nämlich, weil noch der Natur nach sind die Thore,
haben diese die Ähnlichkeit von Bäumen des Walds.
Reinheit aber ist auch Schönheit.
Innen aus Verschiedenem entsteht ein ernster Geist.
So sehr einfältig aber die Bilder, so sehr heilig sind die, daß
man wirklich oft fürchtet, die zu beschreiben.
Die Himmlischen aber, die immer gut sind,
alles zumal, wie Reiche, haben diese, Tugend und Freude.
Der Mensch darf das nachahmen.
Darf, wenn lauter Mühe das Leben, ein Mensch
aufschauen und sagen: so will ich auch seyn?
Ja. So lange die Freundlichkeit noch am Herzen, die Reine,
dauert, misне разрешенное сочетание nicht unglücklich der Mensch sich
mit der Gottheit.
Ist unbekannt Gott? Ist er offenbar wie die Himmel?
dieses glaub´ ich eher. Des Menschen Maaß ist´s.
Voll Verdienst, doch dichterisch,
wohnet der Mensch auf dieser Erde. Doch reiner
ist nicht der Schatten der Nacht mit den Sternen,
wenn ich so sagen könnte,
als der Mensch, der heißet ein Bild der Gottheit.

Giebt auf Erden ein Maaß?
Es giebt keines. Nämlich
es hemmen den Donnergang nie die Welten des Schöpfers.
Auch eine Blume ist schön, weil sie blühet unter der Sonne.
Es findet das Aug´ oft im Leben
Wesen, die viel schöner noch zu nennen wären
als die Blumen. O! ich weiß das wohl!
Denn zu bluten an Gestalt und Herz,
und ganz nicht mehr zu seyn, gefällt das Gott ?
Die Seele aber, wie ich glaube, muß rein bleiben,
sonst reicht an das Mächtige auf Fittigen der Adler mit lobendem Gesange
und der Stimme so vieler Vögel.
Es ist die Wesenheit, die Gestalt ist´s.
Du schönes Bächlein, du scheinest rührend, indem du rollest so klar,
wie das Auge der Gottheit, durch die Milchstraße.
Ich kenne dich wohl,
aber Thränen quillen aus dem Auge. Ein heiteres Leben
seh´ ich in den Gestalten mich umblühen der Schöpfung, weil
ich es nicht unbillig vergleiche den einsamen Tauben auf dem Kirchhof.
Das Lachen aber scheint mich zu grämen der Menschen,
nämlich ich hab´ ein Herz.
Möcht´ ich ein Komet seyn?
Ich glaube. Denn sie haben Schnelligkeit der Vögel; sie blühen an Feuer,
und sind wie Kinder an Reinheit.
Größeres zu wünschen, kann nicht des Menschen Natur sich vermessen.
Der Tugend Heiterkeit verdient auch gelobt zu werden vom ernsten Geiste,
der zwischen den drei Säulen wehet
des Gartens. Eine schöne Jungfrau muß das Haupt umkränzen
mit Myrthenblumen, weil sie einfach ist
ihrem Wesen nach und ihrem Gefühl. Myrthen aber
giebt es in Griechenland.

Wenn einer in den Spiegel siehet,
ein Mann, und siehet darinn sein Bild, wie abgemahlt;
es gleicht dem Manne.
Augen hat des Menschen Bild,
hingegen Licht der Mond.
Der König Ödipus hat ein Auge zuviel vielleicht.
Diese Leiden dieses Mannes, sie scheinen unbeschreiblich, unaussprechlich,
unausdrücklich.
Wenn das Schauspiel ein solches darstellt, kommt´s daher.
Wie ist mir´s aber, gedenk´ ich deiner jetzt?
Wie Bäche reißt des Ende von Etwas mich dahin,
welches sich wie Asien ausdehnet.
Natürlich dieses Leiden, das hat Ödipus.
Natürlich ist´s darum.
Hat auch Herkules gelitten?
Wohl. Die Dioskuren in ihrer Freundschaft
haben die nicht Leiden auch getragen? Nämlich
wie Herkules mit Gott zu streiten, das ist Leiden.
Und die Unsterblichkeit im Neide dieses Lebens,
diese zu theilen, ist ein Leiden auch.
Doch das ist auch ein Leiden, wenn mit Sommerflecken ist bedeckt ein Mensch,
mit manchen Flecken ganz überdeckt zu seyn! Das thut die schöne Sonne:
nämlich die ziehet alles auf.
Die Jünglinge führt die Bahn sie mit Reizen ihrer Strahlen
wie mit Rosen.
Die Leiden scheinen so,
die Ödipus getragen,
als wie ein armer Mann klagt,
daß ihm etwas fehle.
Sohn Laios, armer Fremdling in Griechenland!
Leben ist Tod, und Tod ist auch ein Leben.


Мнемозина

[Третья редакция]

Вызрели, в пламя погружены, приготовлены,
Земные плоды, и, землёю испытаны, – се закон:
Всё, что есть здесь, к высям, подобно змеям,
Пророчески всходит,
К небесным холмам. И многое,
Что гнетёт нас, как бремя
Поражений, следует
Помнить. Но коварны
Тропинки. Ибо противу правил,
Будто бы кони, идут они, укрощённые
Стихии, против древних
Законов Земли. И вечно стремится
В необузданность наша тоска. Но многое всё же
Следует помнить. И верность нужна.
Но вперёд и назад не хотим мы
Смотреть. А даём укачать себя, словно
Чёлн на морских волнах.

Только как же всё то, что любимо? Солнца луч
На земле видим мы и сухую пыль,
И родимы нам тени лесов, расцветает
Над крышами дым; у ветхой кровли
Башенок, мирно; ибо как же они хороши, –
Даже если, противословя, душа
Небесное ранит, – приметы дня!
Ведь снег, благородство везде
Знаменуя, как ландыши, где бы то
Ни было, делит, сверкая,
На зелёной альпийской
Лужайке, просторы с ней, там, где
Идёт, о кресте, что поставлен в пути
Над могилой погибшего,
Беседуя с другом пристрастно,
Высоко в горах странник,
Даль прозревая, но что это, что?

У смоковницы
Ахиллес мой погиб,
И Аякс лежит
У гротов на море,
У ручьёв, что соседи Скамандру,
Свист узнав у виска, как привык
У брегов саламинских вечный
Ветра свист слышать он, – великой
На чужбине Аякс погиб смертью,
И Патрокл – в доспехах царя. И погибли
Иные и многие. Но стоял же – у Киферона –
Мнемозины город святой, Элевтера. Ей же, как только
Бог снял плащ, Запад волосы
Распустил. Небожители ведь
Негодуют, когда кто-то, душу щадя,
Не может сдержаться, а только он должен: у него
Пропадает сразу печаль.

Mnemosyne

[Dritte Fassung]

Reif sind, in Feuer getaucht, gekochet
Die Frücht und auf der Erde geprüfet und ein Geне разрешенное сочетаниеz ist,
Daß alles hineingeht, Schlangen gleich,
Prophetisch, träumend auf
Den Hügeln des Himmels. Und vieles
Wie auf den Schultern eine
Last von Scheitern ist
Zu behalten. Aber bös sind
Die Pfade. Nämlich unrecht,
Wie Rosse, gehn die gefangenen
Element und alten
Geне разрешенное сочетаниеze der Erd. Und immer
Ins Ungebundene gehet eine Sehnsucht. Vieles aber ist
Zu behalten. Und not die Treue.
Vorwärts aber und rückwärts wollen wir
Nicht sehn. Uns wiegen lassen, wie
Auf schwankem Kahne der See.

Wie aber Liebes? Sonnenschein
Am Boden sehen wir und trockenen Staub
Und heimatlich die Schatten der Wälder und es blühet
An Dächern der Rauch, bei alter Krone
Der Türme, friedsam; gut sind nämlich
Hat gegenredend die Seele
Ein Himmlisches verwundet, die Tageszeichen.
Denn Schnee, wie Maienblumen
Das Edelmütige, wo
Es seie, bedeutend, glänzet auf
Der grünen Wiese
Der Alpen, hälftig, da, vom Kreuze redend, das
Geне разрешенное сочетаниеzt ist unterwegs einmal
Gestorbenen, auf hoher Straß
Ein Wandersmann geht zornig,
Fern ahnend mit
Dem andern, aber was ist dies?

Am Feigenbaum ist mein
Achilles mir gestorben,
Und Ajax liegt
An den Grotten der See,
An Bächen, benachbart dem Skamandros.
An Schläfen Sausen einst, nach
Der unbewegten Salamis steter
Gewohnheit, in der Fremd, ist groß
Ajax gestorben,
Patroklos aber in des Königes Harnisch. Und es starben
Noch andere viel. Am Kithäron aber lag
Elevtherä, der Mnemosyne Stadt. Der auch, als
Ablegte den Mantel Gott, das Abendliche nachher löste
Die Locken. Himmlische nämlich sind
Unwillig, wenn einer nicht die Seele schonend sich
Zusammengenommen, aber er muß doch; dem
Gleich fehlet die Trauer.

Переводы Алёши Прокопьева