Сил жить больше не осталось: Павел Григорьевич, возвращаясь с работы, пил, чтобы ничего вокруг не видеть, и ставил будильник, подсчитывая часы до пробуждения; Тоня брела домой, как измученная пахарем лошадь, устало глядя на скособоченный дом; Женечка убеждала себя, что это всё временно — вот-вот она оставит родителей и заживёт своей жизнью, но шёл уже третий десяток, а вместе с ним уходили надежды и мечты.
Все чего-то ждали. Отец — начала рабочего дня. Мать — когда муж напьется и уснёт. Женя ждала, что кто-нибудь украдёт её и увезёт далеко-далеко, где нет ни одного знакомого лица, ярко светит солнце и нет черной завесы заводских выбросов на небе.
Однажды Павел Григорьевич вернулся позже обычного. "Загулял", — подумала Тоня и погрузилась в те дни, когда муж пил с дворовыми мужиками, что вереницей тянулись в их квартиру, неся с собой разящий запах пота и водки.
— Семья, — громко сказал глава семьи, — общий сбор!
Все сгрудились вокруг Павла Григорьевича за кухонным столиком. Женщины сидели сутуло и походили на побитых собак. Мужчина сиял всеми оставшимися зубами и твёрдой рукой выкладывал на стол угощения: шампанское, торт, какие-то фрукты. Женя тут же подсчитывала цену и едва не спросила: "Вам пакет нужен?" — издержка профессии.
— На работе дают повышение! — взорвал угрюмую тишину бас Павла Григорьевича. — Заживем!
— И поменяем квартиру? — раздался дрожащий голосок Тони.
— И я смогу поступить в вуз? — спросила Женя, не веря своему счастью.
На всё был получен ответ "да". Семья радовалась, ликовала, угощалась.
А вскоре Павел Григорьевич заболел.
Поначалу он отмахивался: "Бабское это дело, болеть". Но вскоре он стал меньше пить и дольше спать. Толстые щёки впали, глаза округлились так, будто было тесно в глазницах. Павла Григорьевича изводил кашель.
— Пап, бросай курить, — сказала дочка.
Глава семейства бросил и это, но следующей ночью понял, что не может дышать: лёгкие точно слиплись и пускают только речушку воздуха вместо полноводной реки.
Женя отпросилась на работе под "что, нового мужика нашла?" кассирши-сменщицы Людки и повела отца в поликлинику, где терапевт предложила сдать все анализы, кроме нужных.
Павлу Григорьевичу становилось хуже. Уже вторую неделю он лежал на кровати, издавая глухие, чавкающие звуки.
Тоня смотрела на мужа такими глазами, как человек за бортом смотрит на уплывающих вдаль спасателей. "Неужели это конец?" — думала Тоня, укоряя себя за меркантильность. Она любила мужа, но в качестве кормильца, твердой руки. Рука ослабла и безвольно свесилась с края кровати. Кто теперь о них позаботится?
Женя повела Павла Григорьевича в церковь в надежде на то, что их услышит бог.
— А что надо просить? — спросил неверующий отец.
В молчаливом взгляде дочери было понятно всё.
— Тогда попрошу туберкулёз. Это же лучше, чем онкология?
Семья перекрестилась и поехала в платную клинику. Следующим утром выяснилось: бог услышал просьбу.
Павла Григорьевича определили в диспансер так быстро, что даже странно: вроде бы вчера жил одной жизнью, а сегодня другой.
Женя приехала домой и второй раз в жизни напилась. Тоня вернулась с работы, села в изножье и начала докучать вопросами. Всё было понятно и без них. Позже отзвонился отец, пожаловался на питание, соседей. Его рассказ прерывался глухим кашлем. Под конец все расплакались и обещали встретиться через день.
Семья с головой укуталась в одеяло надежды и не хотела глядеть на жизнь, кричащую со всех углов о безысходности.
На первом свидании все почувствовали невидимую стену между вольными и здоровыми и больным арестантом. Павел Григорьевич кормил семью ужасами нового дня, рассказывая про болезнь, Тоня угощала мужа котлетами. Женя сидела поодаль и дивилась тому, какая в ней произошла перемена: она почувствовала отторжение от отца и даже какую-то злобу, разочарование. Такое бывает только с бывшими любовниками, изумившимися тому, насколько они чужие друг другу, после расставания.
— Вы на следующей неделе меня заберёте? — с надеждой спросил Павел Григорьевич, глядя в глаза родным и видя в них ответ.
Семья откупилась невнятными обещаниями. Все понимали — Павел Григорьевич здесь надолго, если не навсегда.
Тяжело дался только первый месяц. Надежда дурманила Женю, верившую в скорое выздоровление отца и во все те планы, что недавно чувствовала на ощупь. Тоня прожила полвека и знала, что хорошее случается редко и только в сериалах, но не подавала вида и тянула улыбку при виде супруга. Правда, с каждым разом всё хуже.
Перемены не спешили в гости. Павел Григорьевич погряз в череде анализов, результаты которых приходили через месяц или два. Да лучше бы не приходили, ведь ничего нового они не сулили. Болезнь прогрессировала.
— Слышь, — гаркнула Людка, глазами показывая на парня у входа, — это твой?
Женя сдала смену, сняла фартук и, поежившись от зимнего холода, пала в объятия своего мужчины. Он обещал ей всё, чего не смог дать отец, а после она возвращалась домой, где её ждала мать с обвинениями и упреками.
— Я жить хочу! — кричала Женя. — Мне что, тоже прикажешь умереть?
— Я, думаешь, не хочу? — кричала Тоня. — Мне пятьдесят лет! У меня вся жизнь впереди, а тут такое!
— А мне в два раза меньше! Я ничего не видела, не жила! Что ты хочешь от меня?
Женщины упрекали друг друга так долго, что скоро стало ясно: Павел Григорьевич — обуза. Он и сам это осознал, но ничего не мог поделать. Встречи стали короче, разговоры скупее, глаза смотрели в сторону.
Павла Григорьевича положили на операцию.
Врач долго объяснял, что у главы семейства диабет и всё может закончиться плохо, а если хорошо, то всё равно болезнь может не уйти.
— Даже если уйдет, — продолжал сухопарый хирург, — он останется инвалидом.
Тоня нарочно пропускала плохое и уточняла хорошее:
— Но он будет жить? Шансы есть? Он восстановится?
Женя поговорила с отцом на прощанье. Ей казалось, что будет как в кино: слёзы, громкие слова. Ничего не было. Оба понимали, что завтра могут не увидеться.
Отец лёг под нож. Женщины поехали в церковь в спешке, боясь опоздать на встречу с богом. Вскоре они стояли перед ликом Пантелеймона, укоризненно смотревшего в ответ. Женя поняла, что не знает, что попросить. Она не знала, желать отцу жизни или нет. О том же думала и мать.
Никто не сказал об этом вслух. Лишь стены храма эхом отзывались на их мысли. Женя вспомнила, как отец говорил "Заживем!", вспомнила вкус шампанского и мандаринов, вспомнила то пьянящее чувство веры в скорое воплощение мечты. Вспомнила и сказала:
— Господи, помилуй и прости.