Над кладбищем где-то неподалеку от Тбилиси беспощадно палило солнце.
Был полдень, 13-го августа 2018 года, и последний день ее трехдневной и непростительно короткой поездки в Грузию на литературный фестиваль «По следам аргонавтов». Фестиваль, на который съехалась дюжина писательниц с уклоном в мистику и альтернативную историю рода человеческого, организовала незаурядная грузинка — писатель и историк, специалист по Греции, живущая последние годы на магическом Тиносе.
Через пять часов ей предстояло выступить со стихами и с докладом на тему «Я в Грузию священно влюблена» на «круглом столе» в ассоциации «Стык культур» в Тифлисе, да, именно в Тифлисе, так ей было отраднее называть этот священный город, породившей его, чью могилу Она тщетно искала уже второй час подряд среди плотно прижавшихся друг к другу разномастных надгробий с надписями в основном на грузинском. Сопровождавшая ее миловидная блондинка, сестра организатора фестиваля, совершенно не походившая на грузинку, объяснила ей, как выглядят первые две буквы его имени. Даты с короткой черточкой — «кладбищенское тире, длиною в человеческую жизнь» — Она знала. Но среди моря самых разных надгробий ни на потертых, ни на «молодых» плитах надписей с этими буквами не было. Некоторые могилы Она уже просмотрела повторно. Несколько тропинок и узких аллей тянулись между неровными рядами могил — больших и малых, просветы между ними заросли колючками и высоким кустарником.
Смотритель кладбища, высокий и статный седой грузин после обещанного ею вознаграждения не сдавался, и вот уже почти час тоже ходил по кладбищу в поисках могилы, которую так напряженно разыскивала эта немолодая уже, стройная блондинка, прилетевшая издалека, из какой-то другой страны.
Ее просьбу помочь отыскать полувековую могилу Якова Джинджихашвили перевела с русского на грузинский для смотрителя кладбища ее спутница. Она была не уверена, что он с точностью поймет на русском ее собственные объяснения.
 В одной из трех найденных им в кладбищенских списках могил — с одной и той же фамилией — была, по ее словам, подхоронена семь лет назад урна с прахом ее любимого — возле захоронения его отца, о котором Она знала от него. Знала, что его первый — из трех — инфарктов произошел именно из-за смерти его отца, когда ему было около двадцати четырех лет. При упоминании об отце, вспомнила Она, остановившись возле мраморного фамильного склепа с магендовитом, его глаза становились влажными, но Он не подпускал слезу и, смотря вглубь себя, с болью произносил: «Вот так-то, женщина ты моя...». Он говорил без акцента, басом, на красивом русском, так как долго жил в Москве, был самым молодым доктором философии по тем временам, написал несколько философских книг и пару значимых романов. Из них — один, посвященный ей...
Она тоже написала роман, посвященный ему, который Он успел прочесть в рукописи — у нее в гостях в Испании под сенью кипарисов — и одобрить: «Пиши. Эта достойная литература. Пиши о любви, у тебя получается...».
Он был старше нее на более чем пятнадцать лет, был женат на верной ему красавице грузинке и обладал неотразимой харизмой. Был похож на атлета, как ей казалось, — на черноокого атланта даже, если верить тому, что они были высоченными красавцами, умудренными тайнами бытия. И еще... все, кто знали об их истории тогда — в Америке, в России, в Англии, где они в течение пятнадцати лет то встречались, то расставались, то жили непродолжительное время вместе, — говорили: «Любовь, как у С. и Н.».
Но у нее была своя собственная правда об их любви, возрастом в тридцать лет: пятнадцать лет до и пятнадцать  — после его смерти. Нет, не смерти — переселения одновременно на Небо и в ее душу. И так Она его носила в себе. Растворенного в нигде, длящегося на Земле неимоверными усилиями ее сердца — в стихах, в прозе, в снах... Так было до этого дня, до этого часа под палящим грузинским солнцем. Затмевая рассудок, оно словно по велению милости небесной отдаляло этот страшивший ее пятнадцать лет миг — убедиться воочию, что его имя все-таки нанесено на могильную плиту, как и у всех, покинувших этот мир... Ибо его завет— развеять его прах над морем, как Он однажды сообщил ей в такси в далеком Нью-Йорке, младший его брат не выполнил. Часть его праха он сохранил в урне и привез из Штатов в Тбилиси в год кончины их матери Сары, и подхоронил урну к могиле их отца Якова, как и сообщила в отчаянии трижды Она гробовщику, через спутницу грузинку. (Ее длинная фраза звучала в переводе на грузинский подозрительно коротко, но Она от волнения не придала этому значения и уточнила ему по-русски лишь фамилию...)
Прах же его, умершего от третьего инфаркта в Вашингтоне, развеяли жена с дочерью после поспешной кремации, прибыть на которую никто не успел ни из родственников, ни из друзей.
А второй его инфаркт произошел у нее на руках. В ее маленькой квартирке-студии — в центре циничного Нью-Йорка. Он, после нескончаемой ночи любви и потом еще более нещадной сцены ревности к потенциальным будущим ее любовникам, вдруг, побелев, схватился рукой за грудь и рухнул со стоном на диван. Она, благодаря неведомо откуда взявшейся силе, дотащила его, теряющего сознание, до лифта, потом до машины возле парадной и сама повезла в неотложку. Бензин по дороге кончился, и, едва дотянув до заправки, Она ледяными руками тщетно пыталась попасть наконечником шланга в бак. Зацепившись колесом за поребрик, Она подъехала к дверям госпиталя. Пока его выносили на носилках, она молилась в машине, упав головой на руль, с трудом вспоминая слова «ОТЧЕ НАШ». Врезалось это в память навсегда.
Часами позже Она встретилась с пасмурно-смертоносным взглядом его жены в зале ожидания госпиталя, куда после звонка его другу-художнику, та приехала вместе с его младшим братом Тимуром. В реанимационный зал ее не пустили. Как не являющуюся родственницей. Позже к нему в палату ее тайком от жены провел друг-художник. Потом, через десять лет, они снова встречались с его женой в Лондоне. Она приехала туда спасать его по ее же просьбе. Он перестал работать на радиостанции и слег в постель с коньяком, понимая, что теряет ее. Произошла ссора. Накануне Она, наконец, приехала к нему навсегда. Или надолго — в худшем случае. Но за день до ее поездки из Штатов к нему выяснилось, что ее лучшая подруга, тайно влюбленная в него, выслеживала ее по его просьбе, чтобы убедиться, что Она уже кого-то себе нашла, и тогда Он сможет ее бросить и быть с подругой с чистой совестью. Подруга поверила в благородную цель и ложное обещание и наврала, что ее легкий роман в Колорадо с танцовщиком из театра был серьезным, вплоть до грядущей женитьбы, и Он поверил. Она же, случайно раскрыв заговор, не простила двойного предательства и приехала к Нему в Лондон с чемоданом на три дня, а не на всю жизнь... Он тщетно ее заверял, что цель оправдывает средства (End justifies the means)... Для нее рухнул и внутренний мир, и внешний (позже Она нашла выход, создав в литературе мир «невидимый-но-существующий»). Он же отказался в те дни в Лондоне от себя самого и мира вокруг вполне искренне. Когда же в его лондонский отель приехала жена с его средним братом-шахматистом и пыталась его образумить, повторяя, что эта балерина у него не первая и не последняя, Он сказал, схватив сидевшую рядом молодую зеленоглазую свою любовь: «Если Она уйдет, я умру». Жена тогда в коридоре схватила ее еще крепче за руку и сказала: «Пока Он не придет в себя, я тебя не отпущу».
Она и жена его, обе любили одинаково бездонно, видимо, хотя и по разным причинам, как-то ненормально, неэгоистично, вне человечески объяснимых понятий, прощая все и принимая его, каким Он был: потрясающим — бессовестным — потрясающим... Потому, что это был Он.
Потом они на Оксфорд-стрит вместе покупали туфли, его жена жаловалась что все туфли ей не подходят, в отличии от нее, молодой. Так как у нее ноги красивые — балетные.
Она вернулись в Штаты, но уже не в театр — не в балетную компанию, откуда ушла из-за него, уехав в Англию. Она опоздала: сезон уже начался, и на ее место взяли другую. И тут же вскоре у матери ее нашли рак, и началась долгая борьба. Она лишь изредка выезжала танцевать как гость на отдельные спектакли и фестивали. Он приезжал к ней, они встречались по-прежнему, ибо после семикратных расставаний поняли, что расстаться были не в силах, но и быть вместе тоже было невозможно. Он пытался ее забыть, отпуская ее к другим, чтобы не ломать ей жизнь. Ибо «его возраст и здоровье», и особенно жена не давали им быть вместе. И ее мать тоже умоляла не губить свою жизнь. Она же, почти уходя к другим, неизменно возвращалась, разбивая сердца тех, кто убеждался в итоге, что Она любит своего рокового мужчину, и только, а они для нее лишь вынужденная альтернатива.
Он же убеждал ее спастись от него и мучил сомнениями, что из них двоих Он любит ее по-настоящему, а Она будет изменять и любить других. Испытывал ее на верность — искушал любовь. И, словно в протест, из Высшей справедливости или чего-то еще, Неведомого нам, пока мы живы, судьба предоставила ему возможность убедиться в верности ее сердца, но уже... на небесах. За пятнадцать лет после его смерти Она так никого и не полюбила, и после этой поездки в Грузию ни к кому из мужчин не возвращалась, лишь к сыну-подростку шестнадцати лет, временно прикованному к постели после операции колена, под надзором знакомого — мужа ее приятельницы — певицы с волшебным оперным голосом. Нет, ее там, в Испании, никто из мужчин не ждал, разве что отец ее сына, чтобы продолжить психологические издевательства из-за того, что Она его бросила, когда сыну было лишь девять месяцев — через неделю после смерти ее матери в испанской Памплоне.
А когда ее строптивому младенцу был почти месяц, ее любимого не стало. Сообщила об этом по телефону его строгая жена: «Не плачь. Он тебя по-настоящему любил, как никого, это я тебе говорю».
Накануне Она отправила ему сообщения по электронной почте в ответ на его письмо с вопросом: «...Ты, кажется, должна была уже родить этому твоему испанцу?»
Она выслала фото новорожденного. Пришел ответ: «Ну, вот, ты получила то, что хотела, и во имя чего все разрушила. Теперь твоя задача посвятить себя сыну. А этот испанец из той породы свино-людей, которая, зная, что такого, как я, оставила из-за него — прекрасного, вместо того, чтобы ценить тебя и носить на руках, топтать будет. Я физиономист — по фото вижу: это раздвоенная личность, в профиль — один, анфас — другой».
 Она содрогнулась от этого пророчества: предчувствие последствий своей неисправимой ошибки на уровне землетрясения судьбы, которые ей предстояло проживать ежедневно и до конца дней, казалось, понизило температуру ее тела навсегда. Ибо странное дело — после смерти ее мужчины средняя температура ее тела стала на градус ниже. Неизменные 35.6.
Словно с ним часть нее ушла Туда, а Он остался частично с ней Здесь... Словно обменявшись собою, они растворились в друг друге по велению их любви, а потом расстались до новой встречи Там, — так верила Она. Именно так и исповедовала свою любовь. Так и писала в стихах ему — в «письмах небожителю», тому, который был повсюду и нигде.
И вот пришел день, когда предстояло прочесть его имя на могиле. Пригвоздить его конец пути на Земле к осязаемой реальной точке, с надписью статистики и названием. Как у всех, кто похоронен, как полагается. Но Он не подчинялся никаким человеческим законам, как ей показалось с первой минуты их встречи. А ее любовь была вне земных рамок и правил. Их путь по жизням и временам, описанный в романе и воссозданный ею в поэто-балете «Любовь Семиликая» в Мадриде в десятую годовщину его смерти, об этом свидетельствовал. И за эти годы стала уже реальнее ее любовь к небожителю, нежели к нему живому. Любить его небесного и бессмертного было легче. Не изменять ему, гонимой им же самим, было проще: свободная — теперь Она никуда, ни к кому не шла. Она Его носила в себе — ибо все остальное было невыносимо. А Он не мучил, не гнал спасаться от него к другим, не изменял, спасаясь сам, не допрашивал и не выслеживал, не убеждал, что Он ей лишь сломает жизнь, как предостерегала ее мать, и не проверял, не надеясь на верность. Но Он оказался неправ, а Она очень старалась верить в то, что Он оттуда видит ее верность, и его это как-то утешает, что Он не жив уже... Невидимый и безмолвный, Он скользил рядом в параллельном, невидимом-но-существующем мире; за долгие пятнадцать лет изредка разные случайные ясновидящие передавали ей его поразительно схожие по форме и содержанию признания в любви с того света. Выражались они неизменно в поэтических сравнениях с рассветом, повторялась и та же фраза «не дыши без меня» — название ее второй книги, изданной при его жизни и благодаря ему.
Изредка, когда нестерпимые тиски сомнения душили ее веру в его невидимое сосуществование, Она просила его подать знак — хоть какой-нибудь, ведь говорят исследователи альтернативных миров ХХI-го века, что Там — в расвоплощенном виде — способность психовоздействия на окружающий, даже материальный, мир, восстанавливается полностью, и можно рисовать облака, чертить круги на воде или... ударить в колокол.
Однажды, прогуливаясь по осенней золотистой аллее в парке Ла Гранха, вдыхая осеннюю сырость и его пьянящее присутствие в себе, Она шепотом попросила Его дать знак, что ей не кажется, а что Он действительно слушает ее светлое признание, что по этой пропитанной осенью аллее с мраморными статуями полубогов на пьедесталах ей хочется пройти только с ним, и это и есть Счастье. «Дай знак, как знаешь, как можешь, — повторяла Она, намеренно шурша желтыми листьями под ногами, — слышишь ли через меня листья, видишь ли их позолоченный осенью цвет?» — В полной тишине французского парка у подножия Бурбонского дворца в провинции Сеговия раздался звон колокола. Один удар. Радостно вздрогнув, Она достала мобильный телефон из кармана куртки: «Время — 17.10. Нет, не совпадение  — в колокола не звонят в такое время. — Стремительный поток мыслей эхом отзывался в учащенном пульсе. — Может, каждый час бьют или каждые полчаса? Но за два часа в парке не пробило ни разу!» — Сердце неистово колотилось.
«Ну, еще раз! — попросила Она.  — Дай еще знак, чтобы точно, чтобы не сомневалась... прости, но мне так это необходимо, ну... пожалуй...».
Два удара того же колокола со стороны дворца перебили ее шепот. На мобильном телефоне высветилось — 17:20, парк закрывался через час...
Бродя с улыбкой по аллеям с фонтанами и статуями до самого закрытия, Она больше не услышала ни одного удара колокола. В кафе-книжном магазине «Фаринелли» возле парка Она осталась до позднего вечера — в колокола в Ла Гранха больше так и не зазвонили.
В тот год Она стала чаще бывать в этом парке. Словно там было ближе до Него дотянуться. Говорят, что дворцы, по советам духовных лиц королям, часто строятся там, где существует незримый вход в параллельный священный мир, где есть некие высокие вибрации — порталы на Земле, и даже, подозревают, что они геометрически соединены некой матрицей — проектом. Это мистерии, пока нами не разгаданные, вернее, не доказанные. Пусть говорят. Она много читала об этом и еще больше интуитивно считывала с собственной души с оголенными нервами. И, возможно, потому ее и тянуло поближе именно к дворцам. И Эскориальский дворец-монастырь, где растила сына, и Ла Гранха, и замок Альказар в Сеговии — все они, по историческим источникам, были возведены именно в таких мистических точках испанской земли.
А пару раз стряслось даже недозволенное. Она была в объятиях странных случайных мужчин — странных, потому что каждый из них в порыве страсти произносил ту же его фразу: «Женщина ты моя!» И страсть была такая бесподобная, и так ей мерещилось, что это Он через них ее ласкает, подселившись в них так же бессовестно, поправ дозволенные правила и рамки небытия, как и при жизни не соблюдал земные заповеди.. Он так и обещал в свое время что, как та всевидящая пластмассовая сова, подаренная Им когда-то в Нью-Йорке, Он будет следить даже за ее снами, и через уста другого умудрится ее целовать... Тайно Она знала, что так и было... Случайная ночь — неповторимая, как было лишь с Ним, а наутро — совершенно чужой человек и ее смущение, и недоумение стареющего писателя-грузина, мол, такого в жизни не переживал — словно из другого измерения, так не бывает, особенно в таком возрасте…
«Нет, бывает. Он оттуда может все. Видимо, потому что “Любовь”, потому что — Он. Потому, что — мы. Потому, что у нас так есть, и было, и будет», — объясняла Она себе каждый раз, когда вера в запредельное помогала пересиливать боль его Неприсутствия среди живых и чуждых вокруг.
Почувствовав, как обгорела щека на солнце, Она оперлась о высокий обелиск из серого мрамора и стала вытаскивать колючки из брюк. Блондинка грузинка уже сдалась на полчаса раньше и вернулась в машину, где ждал шофер. А Она осталась одна на том солнечном кладбище и уже, как безумная, бродила вкривь и вкось среди могил, твердо решив, что не уйдет, пока не найдет могилу его отца Якова, где покоится и его прах.
 «Может, Он этого не хочет, может, боится за меня, что сердце лопнет, как увижу его имя на надгробье, вот и не пускает?» — Она задумалась. Вокруг не было ни души. Разве что невидимые души мертвецов, которых она беспокоила, переступая через их могилы. Центральной аллеи, ведущей к выходу с кладбища, не было видно. Перешагивая через могилы, наступая на поребрики и обходя ограды (тропинок между ними не было), Она мысленно извинялась перед погребенными, веря, что все они Там знают и читают ее мысли своими способностями мертвецов с полностью разблокированной ДНК после гибели тела. А в таком случае они напрямую считывают информацию ее мозга, как и полагается, по последним теориям, и знают, что не из богохульства Она по их могилам ногами ступает, а в отчаянии найти — вот уже третий час кряду — могилу того, кого любила и любит, — кто ждет Там — среди них, и где-то здесь, совсем рядом с ней скользит в параллельном мире всевидящих и вечных развоплощенных землян.
Она остановилась, поискала глазами ранее бродившего, как и она, между могил, высокого гробовщика. Живых нигде не было. Небо рассмотреть не удавалось — солнце слепило глаза, но среди рощи могил ей стало вдруг спокойно. Сосны с сухими шишками качались над головой — сосны, как в ее снах. Он часто снился ей одной из них — на одиноком острове посреди остановившейся воды в изумрудном море.
Она закрыла глаза и начала разговаривать с ним молча. Стала просить: «Мне без тебя — без твоей помощи — не найти могилу. Помоги мне — дай знак, как только ты можешь, если хочешь, чтобы нашла могилу твою; прости, не купила цветов — по дороге шофер все время плутал и не туда ехал, а ларьков с цветами у вас тут возле дорог нет, как помню в детстве. Помнишь, рассказывала тебе? В восемь лет была с родителями в твоей сокровенной Грузии. Помнишь, про могилу Грибоедова рассказывала — как плакала над ней в подол маминой юбки? Невесть от чего почуяла тогда, что мне судьба такая же, как окаменевшей Нино, уготовлена — тебя любить и над твоей могилой упасть, как она, и чтобы грудь разорвалась от боли. Помоги найти тебя здесь, если ты не гневаешься, что приехала сюда, ты же знаешь — пятнадцать лет все тебя ношу живым в себе. Дай знать, что ты есть: что все, во что верю, не вымысел от отчаянья, что все, что написала в книгах, что невидимый-но-существующий мир ваш существует, что увидимся, что ждешь, что будем вместе когда-нибудь…». Она собралась было плакать. Но что-то внутри нее перестало чувствовать боль, словно в душе разлился наркоз, и Она просто стояла, прислонившись к сосне спиной, закрыв глаза, ослепленные солнцем на безоблачном небе. Она смирилась. И с тем, что было последние пятнадцать лет, и с тем, что будет. Но смириться с тем, что уйдет, так и не найдя могилу ее мужчины, Она не спешила.
Она пошла к единственной аллее, рассекавшей кладбище надвое, почти наощупь — солнце не давало возможности смотреть вдаль. Силуэт гробовщика возник справа, недалеко от нее, неожиданно. Она поспешила к нему и снова попросила его еще раз проверить списки.
«Джинджихашвили — проверьте. Может, еще где-то есть могила отца его. Проверьте снова!»
Они вместе скользили пальцами по спискам имен, напечатанных по-русски на белых страницах в пластиковых чехлах. Гробовщик качал головой с сожалением.
Она вдруг сорвалась в голосе: « Ну, урну вот подхоронили семь лет назад. К могиле отца его, я же вам говорила! Урну с прахом, вспомните, приезжали из Америки, его брат — высокий, как вы, красивый седой грузин, он и подхоронил прах к могиле отца — Якова Джинджихашили!». Гробовщик резко захлопнул папку с белыми листами и воскликнул на чистом русском: «Ну да. Как же! Я же эту урну и захоронил с ним!! Да и имена его и матери надписали — Нодари и Сара! Да вот — пойдемте, в двух шагах здесь могила-то!!!». Он схватил ее за рукав и потащил за собой.
В сознании у нее поднялась огромная волна с гребнем из светящейся пены, черная и беспощадная, но тут же застыла, ибо Она задержала ее, остановив в себе время, перестав дышать на весь этот долгий миг, пока они делали несколько поспешных шагов по широкой главной аллее. Вторая от края аллеи, импозантная могила из темно-коричневого мрамора. Портрет-барельеф его отца. Надпись на плите рядом с плитой отца на-грузинском. «Нодари и Сара Джинджихашвили», — перевел гробовщик, указав пальцем на надгробье. И даты через тире верные.
Она вырвала рукав из рук гробовщика и толкнула его от себя: «Уходите быстрее, оставьте меня — уходите скорее!!!»
Она бросилась к могиле: «Нашла тебя, наконец, о, Господи, нашла!»
…Просто плита гранитная, в ней отверстие, землей прикрытое — небольшой четырехугольник, — конец — квадрат, там урна под землей, там…
Красивые буквы грузинские выгравированы на вертикальной плите, куда она уперлась лбом. Пальцем обводит каждую букву его имени: «Вот это две буквы — одна, как подкова. И год  — 2002 — смерть.. Как же было больно Нино… но она каменная уже...».
 Кто-то рядом ужасно, не по-человечьи выл, стенал так, что надо было срочно заткнуть уши, ибо это невыносимо разрезало кладбищенскую тишину. Изваяние Нино, потрясшее ее в детстве, вело себя иначе у надгробья Грибоедова — Нино, коленопреклоненная, безмолвно кричала от горя, обняв огромный крест в изголовье могилы. А тут вопили на весь мир, да так близко, что некуда было деваться. Она постаралась не слышать этого крика, который словно выбросил ее в воздух, вверх — навстречу небу, так, что кроны сосен оказались совсем рядом. Но, наверное, сосны тоже оглохли, потому что казалось, они перестали качаться и окаменели, как изваяние Нино. А, может, в такие моменты Время тоже застывает, и потому не слышно на Земле другим могилам оглушительный немой крик чьей-то души? Крик — это движение и звук, а если нет времени, как Там — у тех, кто уже под плитами, то и не слышно ничего ни Здесь, ни Там? …
Он видел, как ее душа, нехотя и плавно, снова вернулась в ее коленопреклоненное тело… Он успел ее обволочь и пропитать собой так стремительно, что Она сама этого не заметила, пребывая в удушливом и плотном земном измерении... Он похвалил себя, что учил ее в тяжелую минуту душевной боли смотреть на себя со стороны, — тогда, когда умирала от рака в муках у нее на руках молодая сестра ее матери, Тамара, а Он ее утешал по телефону. Услышал теперь и фразу умирающей Тамары перед концом, сказанную его зеленоглазой женщине, которую Она утаила от него: «Не слушай никого, будь с ним на день больше, чем сегодня, чем завтра, чем никогда, он женат, ну и пусть, ведь это у вас Любовь...».
Она очнулась и прислушалась — рядом больше не стенали, не завывали надрывно. Стояла гробовая кладбищенская тишина. Сосны бесшумно касались неба. Ей показалось, что они произрастали ветвями из осветленной синевы и упирались корнями в Землю, питаясь небесным животворящим током, который струился по их стволам к подножию, к корням и переливался в почву кладбища. Ей послышалось, как ток этот растекался по могилам, способный сотворить чудо — воскресить, где-то там за синим куполом над ее головой, тех, чьи опустевшие тела были скрыты могильными плитами. Ей захотелось остаться там надолго, дабы слушать и слушать этот утешающий пульс струящегося, осязаемого в тот миг невидимого пучка света... «Словно по венам и артериям Земли течет, пульсируя, почти та же кровь, что и у нас. Мы все — одно целое»,— пронзила ее безумная мысль. «Ничто никуда не исчезает. И не происходит из ничего», — услышала Она не раз сказанную им фразу.
«Так никогда до дна, как горе, как звездопад, как водоем, как в небо — ствол, а в землю — корни, так никогда не быть вдвоем, но сохранять смешную верность, куда бы ни ступали мы, пока не втянемся в поверхность без высоты и глубины», — заструились в памяти любимые строки его стихотворения, уже превратившиеся за пятнадцать лет в ее тайное заклинание.
Понимая, что ее затягивает в недозволенное, откуда, как Он при жизни ее предостерегал, можно и не вернуться, Она оглянулась — нет ли поблизости гробовщика. Гробовщик медленно прошел мимо по аллее в нескольких шагах. Не останавливаясь, спросил: «Нужен ли уход за могилой?» Но, находясь в оцепенении, Она не ответила, а потом пыталась тщетно его найти и заказать уход. Но в тот миг Она слилась со спасительной тишиной. Неподвижная, ничего не ощущавшая, Она представила себя застывшей, как камень, как Нино. Боль способна окаменеть? Бесшумно, навсегда — на все измерения и времена — это мгновение пронеслось — свершилось и растворилось. Но Он, глядя на нее сверху, лаская ее собою, делясь собою и всем тем, что переливалось так щедро — по неземному — в нее, знал, что этот ее вопль, эти ее судороги страдания, порожденные любовью, останутся в извечной Вселенской памяти. Он видел Оттуда то, что знал от деда-равина при жизни: слеза — вода, начиненная высоким лучезарным вибрационным зарядом человеческой души, — способна отдаться пространству подобно слову, отдающемуся бумаге, и остаться в памяти универсальных извечных архивов Бытия.
«Все существует во имя извечного существования, — почему-то пронеслась у нее в сознании его философская фраза. — Извечного существования Любви». Обводя сострадальчески и любовно грузинские буквы его имени указательным пальцем, размазывая по ним слезы, Она шептала ему на всех пяти языках, что любит его. Пыталась запомнить, как пишется его имя на родном ему языке. «Я в Грузию священно влюблена», — пронеслась первая строка будущего стихотворения. Так откровенно говорить с ним вслух Она не решалась. Сдерживалась все пятнадцать лет до этого момента.
Цунами-горе, застывшее во времени, заслонившее горизонт, не обрушилось — а плавно сползло вниз и затопило светящейся пеной всю гладкую лазурь до выгнувшейся вверх линии горизонта...
По земному времени прошло не более двадцати минут. Многие вокруг него, прибывшие полюбоваться на любовь на покинутой ими Земле, уже расплывались в разные стороны. Кто-то, светясь оранжевыми бликами, позавидовал ему, особенно бывшие мужчины, а парочка женских сущностей с иронией вращались вокруг него, вспыхивая изумрудными кругами вокруг собственной оси. А одна даже призналась, что восхищается плакальщицей и пожелала в следующей жизни тоже так же полюбить  — «по-грузински», даже если потом столько страдать придется. «Не зарекайся, — отпарировал Он ей.  — Ни на кого не возлагается более тяжкого бремени в жизни, нежели он способен вынести».
Лазурная сущность вяло возразила: «Знаю, но это же всего миг земных страданий, это Там кажется, что долго, зато вот любовь навсегда растянется потом и повсюду...».
Она с трудом нашла выход с кладбища. Тяжелые ворота открылись в этот раз на удивление легко, хотя, придя на кладбище, до этого они вдвоем со спутницей-блондинкой открыли их с трудом. «Помог мне оттуда», — пошутила Она, ощутив пьянящую легкость на душе. Прямо напротив входа на кладбище, по другую сторону пыльного шоссе, оказался магазин цветов.
Она бросилась через дорогу к дверям магазина, чудом избежав пронесшихся мимо машин, нашла ведра с цветами в глубине магазина. Выбрала сразу семь белых гладиолусов и одну бордовую распустившуюся розу. О своем стихе про кактус и гладиолус не вспомнила, но тотчас же безошибочно выбрала именно эти цветы в магазине и не удивилась пораженному взгляду продавца, видимо, от оставленной на прилавке сдачи в лари. Но, зайдя в туалет в магазине за туалетной бумагой для носа (салфетки кончились) и заглянув в зеркало, поняла, в чем дело. Исказившееся от судорожных рыданий лицо было вымазано черной пылью с ее пальцев, касавшихся букв на могильной плите. Она не умылась и выскочила с букетом из магазина. Откуда-то возникший шофер такси схватил ее за руку и помог
перейти шоссе, останавливая мчавшиеся мимо в обе стороны машины. Потом снова плутала и не могла найти его могилу среди распластавшегося под солнцем бесконечного поля надгробий. Но уже спокойно бродила, забыв о времени, упрямо молилась — просила помочь его: «Не уйду, пока не положу тебе цветов».

Подойдя к могиле, сгорбившись по-старчески, Она заботливо стряхнула ладонью сосновые колючки с плиты. «Поняла, почему долго не помогал нам найти могилу, — ждал пока моя спутница удалится, чтобы я побыла с тобой. Наедине, без свидетелей...» — шептала Она расплывающимся грузинским буквам.
Как сомнамбула, положила веером шесть гладиолусов. И розу посередине на нишу с его урной. Погладила грузинские буквы его имени. Поблагодарила буквы с именем матери его за то, что та породила его на свет. Положила седьмой гладиолус на могилу его отца рядом и села молча на поребрик могилы.
Она знала, что ее ждали в машине. Да, скоро «круглый стол», а еще ехать час. Но Она не могла оторваться от надписи на плите. Казалось, что еще одно напряжение души, еще каким-то образом стоит продлить в себе что-то — там, возле его могилы, и Она дотянется до него, дотронется, сольется и соединится с чем-то необъемлемым, долгожданным, всеобьясняющим. Казалось, вот-вот что-то распахнется в ней, и… Но ее ждали там, на шоссе, в машине и, вероятно, уже с негодованием.
Встав на колени, Она в последний раз погладила гладиолусы.
Он любовался белым свежим гладиолусом на могиле его отца. А отец, приникший к нему, думал о том, что его младший сын, захоронивший урну его старшего сына в его могилу, уже тоже среди них.
Младший брат, Тимур, после Его смерти пятнадцать лет назад отыскал в Инете его любимую, уже уехавшую тогда из США в Испанию, и дружил с ней глубинно и сердечно, лелея память о брате. В день его рождения они подолгу общались в скайпе — пили за него и говорили по душам. Общее горе их сплотило, а Тимур еще и жену похоронил любимую — вторую, к которой ушел от первой. Сделал то, на что не решился его старший брат, ибо тот исповедовал свою религию — не причинять никому боли.
Младший брат, приникший к нему и к их отцу Якову, одновременно с ним переливался голубоватым свечением и радовался, что Она нашла могилу, хотя и обещал при жизни поехать с ней вместе к нему в Тифлис на кладбище. Но не успел. Волновался, что сама Она в одиночку не найдет, где захоронили урну в этом море могильных плит. Но при жизни Тимур и не ведал, что, если Она попросит, то ей, на Земле, можно будет помочь Оттуда. Как не знал и того, что сам из уважения отвернется, слегка позавидовав брату, когда увидит Ее на коленях, целующую буквы грузинского имени на могильной плите. Не знал, что сможет скользить вместе с ней и братом — сопровождать ее шаги по каменным плитам храма в Мцхете. Слушать, как молится Она за них, покойных и незабвенных, перед Животворящим Столпом в их родной Грузии. Не подозревал при жизни и о том, что за «круглым столом» Она будет говорить о любви и о Грузии — Сикварули и Сакартвело  — не своими словами, ибо голос ее дрожал, а горе, испытанное на кладбище, затуманило ее волю к жизни. Не знал, что слова его брата будут истекать из самого ядра его сущности изумрудной любовью, подобно крови из вены по капельнице, прямо в ее сознание. Он помнил, что Она не раз говорила ему об этом по телефону. Да, мысли-слова его брата обращались ее словами, и Она — с заплывшими от слез глазами и распухшими губами — так произнесет сокровенную и мудрую речь о Любви, что слушающие ее в тот миг представители делегации фестиваля «По следам аргонавтов» замрут в изумлении, и на глазах у многих появятся слезы, светлые и чистые.
«Мы все немножко маги при жизни, особенно те, кто творят, служат Искусству... Потому и создала я М.А.Г.И.  — Международную Ассоциацию Граждан Искусства. С девизом — «Наше Отечество — Искусство», — Она говорила, словно завороженная, глядя сквозь сидящих вокруг нее собратьев по перу.
«Жаль, все это надо было бы сказать перед огромной аудиторией, а не здесь, в этом скромном зале», — громко произнес директор Ассоциации, высокий и импозантный, когда стихли аплодисменты. Директор с удивительно знакомым ей лицом сидел напротив во время ее речи и листал ее роман и многочисленные вырезки из газет и журналов со статьями о Ней и публикациями. Ее семь книг лежали перед ним на столе.
«Он бы гордился ею — необыкновенная женщина, умница, красавица», — угадала Она мысли директора Ассоциации и улыбнулась, наблюдая за большими волосатыми руками, листавшими страницы ее романа, посвященного Н.Д.
«Попрошайка любви», — прочитал Он название на обложке во всеуслышание светящихся развоплощенных сущностей плавающих вокруг Него.
Как и много раз уже бывало, Она и не сомневалась, что говорила не совсем Она, как и писала, впрочем, тоже. Она лишь дописывала за него в стихах и в прозе то, что Он не успел сказать сам.
«Золотое руно» — это то самое познание тайное, которое и ищут извечно люди. И не подозревая, что путь к нему лежит в глубине их самих. Оно хранится внутри нас. Дотянуться до него можно после выхода из себя заземленного, когда поймешь цель бытия и тайну бессмертия. Мы — смертные боги, а боги — бессмертные люди. И все существует — вся эта суета и Там, и Здесь — во имя извечного существования Сикварули. Да, слово «любовь» звучит по-грузински красивее, нежели на всех других знакомых мне языках. Сравните сами: амор — амур — ла аморе и СИКВАРУЛИ. «Простите, в стихотворении, которое я прочту в заключение, я перепутала Сикварули и Сакартвело», — сказала Она и, сдвинувшись на край глубокого старинного кресла, взяла в руки листы со стихами.
«А Грузия — это и есть Любовь», — произнес с грузинским акцентом кто-то из слушающих.

-----------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------
-----------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------
-----------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

«Что я завещаю сыну? — Любить — так по-грузински!» — рассмеялась Она, закончив свою удивительно философскую, остроумную и лучезарную речь.

-----------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

Она стояла, прислонившись к влажным от осени деревянным перилам, над затаившим дыхание озером в парке Ла Гранха — в 10 км от испанского средневекового города Сеговия. Вода не дышала. Поверхность воды, казалось, превратилась в зеркало, даже отражение полумесяца в ней было идеальным, а не дрожащим. Редкие золотистые листья спокойно лежали на воде и почему-то завораживали ее глаза своей неподвижностью. Вода была настолько прозрачная, что Она без труда разглядывала коряги и камни на дне. В этом мелком королевском озере рыбы уже давно не водились. Хотя на противоположном берегу в воде отражалось красивое здание с огромными зелеными воротами возле причала, где во времена королей династии Бурбонов, временно пребывавших на испанской земле, проводились пиршества с дегустацией форели и лосося, которых разводили на этом живописном озере.
После посещения кладбища в Сакартвело ранней осенью ее боль утраты переплавилась в необъяснимую благодать и радостное ощущение его невидимого присутствия, как некого подарка ей от милостивого Неба. Она своим делом на Земле занимается. Он, Там, — своим, но когда хочется пообщаться, то это даже проще, чем позвонить на мобильный телефон. Стоит настроиться внутри на связь, и она сама возникает и весьма естественно. Просто связь не сотовая, а — по невидимой серебряной ниточке любви.
Красивый желтый лист на воде неподвижно молчал об этом ее таинстве. На ее глазах вокруг него вдруг образовалась воронка, и из ее центра побежали круги. Лист, подхваченный расширяющейся окружностью, медленно поплыл к центру озера. Она вглядывалась в прозрачную воду, но рыбки, спровоцировавшей это нарушение спокойствия воды, не было. А потом снова возле нее прямо у берега — второй круг, и за ним — третий. Без всплеска, без рыбок и без жучков. И Она догадалась, — мысленно его поблагодарила. Он так дает знать о себе. Она посмотрела на небо — на полумесяц в светлой безоблачной синеве над озером. Чуть ниже луны плыли друг за другом четыре крохотных облачка, по линеечке, и на ровном расстоянии друг от друга, словно буквы на строке. Мысленно прочла в них «amor».  «Все же небо испанское, по-испански и читать надо», — услышала в себе шутливую мысль. «А если в отражении озера прочту, так, небось, и буквы проявятся правильные», — пошутила Она ответной мыслью и в озере в тот же миг снова отыскала луну. Но вокруг зеркально спокойного отражения луны этих облачков-значков не было. Снова Она перевела взгляд на небо и с сожалением увидела, что странные облачки стали на глазах расплываться и растаяли дымкой. Полумесяц снова одиноко висел в чистой безоблачной синеве купола небес над озером.
Она поняла. И простилась с Ним «до встречи по другую сторону осени, где снег греет, а солнце такого же цвета, что и снег» и, как было не раз, поспешно записала в телефон потекшие в сознание эти поэто-строки, почему-то в этот раз на испанском. «Потому, что у меня в мобильном телефоне, этом примитивном, с перегруженной памятью, нет русского шрифта, и авто-корректор даже английские слова на испанский правит бессовестно. И даже это Он знает»,  — усмехнулась Она счастливой улыбкой.
Дома, уже в компьютере с русским шрифтом, Она перевела стихи, подаренные ей на местном языке возле озера, окаймленного горами, в недрах французского парка в испанской провинции Сеговия, на свой родной язык.