* * *

Так залипает в мертвом джеме
ко всем оглохшая душа.
Дождей джедаи и диджеи
июль осенний потрошат.
Я в нем случайно оказался,
пройдя сомнительный отбор,
ни от чего не отказался,
отправив совесть на аборт.
Здесь солнце долго не кончает
кислотный выдавать паек,
и хлорист здесь, как крики чаек,
питья рыхлистого чаек.
Здесь в плесени усталых песен,
чей ритм навсегда протух,
в пустотном и постыдном сексе
скисает одинокий дух.
И вдаль развернутые степи
осваивают до нуля
здесь посетители постелей
и прочие писателя.
Под гнетом лузганья и лязга
растет в мозгу сухой нарыв.
Ржавеет детская коляска,
и наступает перерыв.
Мне не нужна чужая ласка.
Я собираюсь на прорыв...


* * *

В доме пахнет горячей водой,
у которой есть выход и вход.
Пальцы пахнут тобой, но не той,
потому что и сам я — не тот.
Тяжело выдыхает земля,
зимний голос ее нездоров,
мутно движутся пыли поля
по конвейеру серых ковров.
И сегодня седеет, как ртуть
протопившего сердца пера.
И заезжен заснеженный путь,
что уводит тебя во вчера.
Но пустеет волшебный колчан
снов, направленных в злую зарю.
Я еще говорить не кончал,
но уже говорю, говорю...
И приметив в окно примитив
безлюбовной свердловской зимы,
отпускаю тебя в коллектив —
растворять в чуждом "я" наше "мы",
ибо дальше уже не продлю
этот стихший до вечера стих.
Только ветви рисуют петлю
на деревьях, уставших от них.
Я тебя не люблю, но люблю.


* * *

Протянулся размякшим тюленем
мой туннельный и уксусный сон,
где, к твоим прижимаясь коленям,
я в тебя в лобовую влюблен.
Этот сон пробужденья боится —
провокатор проекций былых,
но рассвет вечно пахнет больницей,
больно бьет санитаром — под дых.
Ну а мне, между прочим, за тридцать,
обостриться грозит всякий миг,
с каждым днем тяжелее бодриться
и настойчивый сдерживать крик.
Все грозней выжиданье момента —
голевого — у адских ворот,
все активней фейсбучная лента —
коллективный базлающий рот.
В общем, как-то все слишком фатально,
до последних гнилых потрохов,
и витальности тлеют фонтаны,
и тускнеют фотоны стихов.
И нервишки сложив, как сардины,
в захламленный телесный сераль,
я алкаю сплошной середины,
серым жаждаю быть, как сарай.
Не исцелится эта разлука,
но иззябшим январским чижом
в горле колется колокол звука,
соловьиным сословьям чужой.
И рубя себя в разных кроватцах,
я надеюсь — сегодня и впредь —
лишь столкнуться с тобой, столковаться
и на новую жизнь отвердеть.


* * *

Они ожидают за дверью —
закрытою — клетки грудной.
Приятно в забавы забвенья
впасть, памяти дав выходной.
Приятно порою вечерней,
слепой пропилив пропилен,
в воздушное впасть в заточенье,
в зачатья словесного плен.
Сегодня я лишь перевозчик
нетрезвых танцующих слов,
с немых языков переводчик —
для светлых и звонких голов.
Да будет мой путь не линеен
под сводом небесной брони.
Да будет та ночь подлиннее
и подлинней серые дни.
Выкручивай, голос, греми там,
расшаркивай скромный талант.
Да будет последним гранитом
тебе этот странный гарант!


* * *

Не хлопать — хлопотать
над каждой буквой, строчкой,
забыть отца и мать,
остаться одиночкой.
Отринь земной уют,
уровой рифмы воин.
Здесь больше не поют.
Нет, не поют, а воют.
Но в индексы весны,
и осени, и лета
навеки внесены
дыхания поэта.
Три душу, сердце трать
и успевай под снегом
бессмертно помирать,
чтоб помириться с небом.


* * *

Марочная морока,
кислая благодать.
Надо свалить в Марокко
и апельсин глодать.
С "ними" ты или с "нами" —
в барчик не лезь, барчук,
не увлекайся снами,
чтобы уснуть без мук.
В тридцать трудней, чем в двадцать,
деву вести в кровать,
весело целоваться,
радостно гулевать...
Раньше хотел величья,
пыжился, будто хряк.
Ну а теперь наличье —
это уже ништяк.
Утро засветит пудрой
бледность моих седин,
словно вискарь премудрый,
как салтыковщедрин.


* * *

Все дни мои прострочены
одним глухим стежком,
и пахнет смерть просроченным
стиральным порошком.
Спят молча,как соления,
звонки былых подруг,
и смысла отслоение
не замечает звук.
Как будто в планетарии
Сатурном левым стал.
Кружусь, как пролетарии,
что видят капитал.
И совесть отвердевшая
застыла навсегда.
Живу, как отвертевшийся
от Страшного суда.
И все грехи прощаются
(привет, большой приват),
и вид мой поощряется
(хоть малость кривоват).
Мечу тузы козырные
в ограбленном стишке,
и, как мячи корзинные,
лежат слова в башке.
Но сварен кофе утренний,
и света до фига,
и в мир вплывает внутренний
пирога пирога.
И я еще не выдворен
в последний свой рыдван,
пока у горла — бритвою —
несметных строк братва...