Кубышка
Подлинная история

— Не нагнетай обстановку, Воробьева, на погребение успеешь: своего водителя дам, — нашел Филатов главные слова. — Марина на подмену выйдет, предупрежу. Дня три тебе хватит?
— Ох, за глаза, Петр Иваныч! — Вера подсела к столу. — Заявление писать?
Филатов только хмыкнул в ответ, достал телефон и вызвал водителя.
— Не роднилась с теткой? — спросил, как упрекнул.
— Да как же? Виделись.
— Долго известие шло, через сельсоветы, — уточнил директор.
— Так нет на Зыбкино прямой дороги.
— Зато связь должна быть отличная. Там вышки на всю нашу округу.
Ожидание начало томить обоих, и Вера насмелилась:
— А пусть Федя ко мне подъедет. Я хоть соберуся.
— Хорошо, — согласился Филатов. — Дам свой наказ и к тебе отправлю. Чеши.
До дома Вера прочесала поперек Грачевки, пугая кур, и, только отвязывая заднюю калитку, сообразила, что никого больше не успела предупредить. И не сможет, если не встретятся потом на выезде. Свекровь обходилась без телефона, у дочери, пока зять в командировке, на связи оставался лишь сват. Сват Митя-хват... свиданки с внуком установил по расписанию... От спешки у нее и думки сделались дергаными. Тут еще паспорт перепряталки устроил, провались он совсем... Федя всего лишь дал сигнал под окнами, а вышло — как подзатыльник. Вера бросила отсчитывать деньги да и взяла с собой все сбережения — пять или шесть тысяч мелкими бумажками. Перекрыла газ и ключ от дома оставила в положенном месте.
В машину села позади Федора.
— Погнали, тёть Вер? В Зыбкино через Рыбкино!
— Да зачем так-то?
— Шучу. Поедем не самой короткой дорогой, зато мягкой — можешь кемарить целый час. Но пристегнись на всякий случай.
Глаз она и на минуточку не сомкнула. Таращилась на проплывавшие полосы карагача, всматривалась в дальние склоны увалов и отводила взгляд от однообразно мелькавших невысоких рядков подсолнуха, выбегавших к дороге: начинала кружиться голова. "Едем, едем в соседнее село на дискотеку", — долдонили в динамиках ребята, поди, как один похожие на водителя.
— Видишь вышки? — не убавляя трынди-брынди, спросил Федя. — Там твоя Зыбкина. Лог переедем, напрямую попрем!
— Там Скупая гора должна быть, — сказала Вера, пока ничего вокруг не узнавая.
Машина с замедлением скатилась вниз, в свежую, сочную зелень, поколыхалась на промоине, зарычала и поползла вверх. "Тут же Ремешок начинается", — догадалась Вера: сейчас выберутся, свернут направо, вдоль ручья — на Скупую гору, и будет им долгий пологий спуск к Зыбкино, с кладбищем посередине. В ее детстве до верховий ручья ребятня добиралась редко, но сам Ремешок, тем более Узелок, место его впадения в речку Зыбку, пустовали разве что в самые ненастные дни. Пара дубков, выбежавших к дороге, живо напомнила земляничные места, ближе к устью пойдут тенистые ежевичные склоны, а там и Узелок: гляди, целые еще лавочки для свиданок, "транплин" отчаянных ныряльщиков, "секретики"...
— Успели! — выдохнул Федя и выключил наконец музыку.
Машина проехала под высоченными мачтами с приборами и лампочками наверху, покатилась по наезженной до их ограждения дороге, и за правым плечом водителя Вера увидела серую "буханку", ползущую от села.
— Думаешь, наша?
— Не думаю, а знаю, — сказал Федя. — Мишка Юров и его похоронная команда — ритуальные услуги на весь район. Где остановимся?
— Наспроть могилок, там сверток. — Вера поймала себя на том, что заговорила по-зыбкински.
Федя съехал на обочину перед поворотом и заглушил мотор. На дорогу соскользнули одновременно, тихо прислонили дверцы и замерли.
— Я дальше, на район уеду, — глядя перед собой, сказал Федя.
Вера кивнула, как поклонилась. Невольно шагнула вперед и тут же встала, сообразив, что ехать или идти навстречу покойнику не полагается.
— Идут за катафалкой, провожают, — проговорил за спиной Федя. — И легковая сзади едет.
Веру словно под коленки ударили, едва устояла на обмякших ногах. Кто-то идет, провожает, горюет — опять не она. Как вертихвостка-девчонка, отсиделась, наигралась, снова переложив все скорбные хлопоты на других. Отца хоронили — в роддоме слонялась, с матерью повидалась за год до конца, с той же поры, лет десять, тетю Раю не видела. Муж, и тот просто сгинул, отправившись в девяностых менять машину ржи на доски к пермякам в леспромхозы... "Буханка" подползла к повороту, стало хорошо видно водителя в черной рубашке и темных очках, он степенно кивнул, молодой человек, и плавно повернул руль направо.
За машиной с распахнутыми задними дверцами шли тетя Оля и дядя Степан — дальняя родня по отцу, колобок и черенок гнутый. Тетя Оля протянула левую руку, и Вера, едва не обронив сумку, рванула к ней, ухватилась, готовая расцеловать. Через пару сбивчивых шагов тетка высвободила свою руку, перебрала стопку полотенец, прижатых к груди, и вытащила черный платок.
— Покройся, — сказала.
Вера повесила сумку на локоть, развернула-сложила платок и на ходу покрылась. Сцепила ладони перед грудью. Тетя Оля взяла ее под руку и подравняла шаг. У них за спинами хлопнула одна, другая дверца, завелась и тут же отъехала машина.
— Здорова, девка, — сказал дядя Степан. — Всех грачевских теперича на "патриотах" возют?
Тетя Оля чувствительно сжала локоть, и Вера промолчала.
Перед раскрытыми воротами кладбища "буханка" взяла вправо, ехавшая следом машина встала рядом. Тетя Оля перекрестилась с поклоном в сторону могил — помолилась за всех прибывших. Из легковой вышли трое парняг в одинаковых бледно-розовых рубахах с длинными рукавами, а четвертый такой же выглянул из "буханки", подал две табуретки своим, два венка протянул дяде Степану. "Шарониной Р.И. от родных и близких", — было написано на одной ленте, второй венок — от соседей. Легкий, обшитый тонкой черной материей с атласными лиловыми кантами гроб парняги выставили на табуретки, перестроились, по шумному выдоху одного дружно подняли, и он поплыл, покачиваясь, к последнему приюту. Водитель — видно, тот самый Юров — убрал с дороги табуретки, пропуская провожающих, но к свежей могиле поспел раньше процессии, пройдя напрямую.
Пока снимали наживленную крышку, Вера огляделась. Таблички на крестах и пирамидках рассказывали о родне, и всех она помнила живыми и даже веселыми, лукавыми, как дед Иван. К дедовой ограде был прислонен новый лакированный крест, к нему отнесли и снятую крышку. Команда выстроилась поодаль, а Юров деловито, опять напрямки, зашагал к машинам. Вера глянула на лицо лежащей в гробу и ни единой родной черточки не признала. Разве что тонкие, чуткие шаронинские ноздри... но и их покрывал грубо нанесенный тональный крем.
Вера обернулась к тете Оле, и та поняла ее взгляд по-своему: передала полотенца, прижала к груди руки крест-накрест и шагнула к гробу.
— Раи-чи-ка-подру-га-доро-гая! Раи-чи-ка-моя-ты-золо-тая! Ох! Глянь-ты-погля-ди-д-на-нашу-Веру! Ох-да-на-ко-го-ж-она-оста-ла-ся...
Юров вернулся с бумагами, и тетя Оля смолкла, наклонилась и губами коснулась лба усопшей подруги. Вера сделала то же самое, а дядя Степан поправил что-то в изголовье и сразу отошел. Крышку приложили на место, ударил молоток. Двое в черных перчатках приподняли домовину на веревках, экономно и плавно выставили над ямой, и она ушла в глубину, как утопла. Дядя Степан первым захватил горсть земли из отвала, но высыпал ее после Веры и тети Оли, уважая родство. Команда заработала. Привычно, споро, молча. Наконец продолговатый холмик выровняли, обложили низ брусками дёрна, и дядя Степан возложил венки.
— Покойся с миром, — сказал при этом, подошел к кресту и похлопал по нему ладонью. — Спасибо, братцы, отлично работаете!
Парняги кивнули, собрали свой инвентарь, пустые полторашки и ушли к машинам.
— Земля сухая, — сказал Юров, — осадка будет сильная, следите. — он посмотрел на каждого, подошел к тете Оле и протянул бумаги. — Здесь гербовое свидетельство, акт выполненных работ, копии чеков. За венки и ленты вы должны семьсот шестьдесят рублей.
— Вот главная родня, — указала тетя Оля на Веру. — Гробовые, все до копейки, глава в первый день забирала. И документы у нее.
— С Татьяной Алексеевной согласовано, — сказал Юров. — Теперь нас должны поддержать наследники.
Вера приняла бумаги, раскрыла сумку и вынужденно достала пакет со всеми деньгами. Быстро отсчитала восемь сотенных, но Юров остановил:
— Нет, у вас и без сдачи будет.
Пока рассчитывались, тетя Оля подала одно полотенце дяде Степану, другое локтем прижала к себе, оставшиеся протянула Юрову.
— А вот такой еще вопрос будет... — дядя Степан принял руки за спину, настраиваясь на беседу. — Магометанинов так же обслуживаете?
— Кого, простите?
— Татар, казахов имеется в виду...
— Нет, не приходилось. Те по-другому живут. Сами обходятся. — Юров склонил голову. — Еще раз: искренние соболезнования, прощайте.
— "По-другому", — проговорил дядя Степан, глядя вслед молодому человеку. — Скажи, дружнее. И не расползаются по сторонам, как раки.
Если дядька, седьмая вода на киселе, намекал на нее, то Вера и не обиделась. Большого горя она не чувствовала, виноватость отпустила сразу, как только Юров взял ее деньги. а будут еще хлопоты, то она их не боялась.
— Пойдем теперь помянем, — сказала тетя Оля, — а потом ты, Верочка, воротись и поговори с тетечкой. Да у родителей могилки образь, заросли.
Возвращались через проездной проулок и к теткиному дому пришли с улицы.
— Тут ее из морга ждали, тут и прощались, — указала тетя Оля место. — Губаниха с дурочкой, Марья Васильна были. Дядя Егор лежит, этому я потом помянушки отнесу.
Вера все схватывала краями глаз и сознания, согласно кивала — гостьей была, да ею и хотела бы оставаться. Образцово аккуратным предстал перед ней небольшой теткин двор, будто ковром застеленный, порядок царил и в доме. Пустой стол стоял посреди кухни, и тетя Оля принялась заполнять его, вынося из чуланчика посуду сообразно с гостями.
— Погляди, как у нас, — позвала Веру. — Плита и отопление идут через один счетчик, свет — через другой. Если вздумаешь отрезать электричество, надо с района людей вызывать.
На плите пустили греться куриную лапшу.
— Стяпан? — тетя Оля звякнула посудой в навесном шкафчике.
— А как же! Первую за новопреставленную, не чеканясь, вторую за родителей, третью стопку — со свиданием пока живущих.
Тетя Оля расставила граненые стаканчики по сторонам стола, один потом накрыли ломтем хлеба. Кутья оказалась из перловки, и Вера вспомнила другие различия зыбкинских и грачевских обрядов. Ни блинцов, ни меда на столе, зато большой рыбный пирог, селедка кусочками, усыпанная кольцами лука.
— Покойница рыбку любила — все в холодильнике нашлось, — сказала тетя Оля. — Под Раичкин заказ автолавка и этого судака привезла, неделя не прошла...
За столом пытались объяснить безвременную кончину и не могли. После вскрытия написали что-то про сердце, но глава сельсовета донесла по секрету: ничего не нашли, как все равно выключили Раису Ивановну.
— Зря изрезали, изрисовали, лучше бы не трогали, — сказала тетя Оля.
Выпили за свидание, и вопросы посыпались на Веру: как живет, когда бабкой сделалась, сколько до пенсии?
— По газетке не видно, чтобы в Грачевке коровы водились, — заметил дядя Степан. — Ты говоришь, доярка...
— Чисто молочных и нет, — объяснила Вера. — Пятьсот голов на откорме. Телята на подсосе, а все равно семисят коров доятся. Нынче растёл такой, что четверо еле управляемся. Правда, вручную.
— Хорошо, хоть так, у нас-то глухо, — согласился дядя Степан. — Ну, пойду, в аккурат на "Ментовские схватки" поспеваю.
— Погоди, "схватки". Оладики, конпот на выход... Нехристь, что ли?
Тетя Оля укатилась в чуланчик, поставила что-то на плиту, тут же вернулась с миской оладий, по одному выставила на стол стаканы с компотом, наконец полила оладьи топленым маслом, стала потряхивать, покручивать перед собой миску, будто муку просеивать. Дядя Степан даже рот приоткрыл, наблюдая, как колышутся ее полновесные нестесненные груди под легкой сиреневой кофтой.
— Эх, — сказал, проглотив слюну, — Губанов только из-за оладиков и ходил на поминки, сам сознавался. Ну, мягкой землицы, сладкого сна, Раиса.
Тетя Оля собрала ему пакет на дорогу, не забыв бутылочку.
— Кто ж теперь гнать такую будет? — вздохнул дядя Степан. — Рая ты Рая, безвременно ты нас оставила. — с тем и ушел.
Выпивали, оказывается, самогонку.
— Одну банку я по винтовым бутылкам разлила, — сказала тетя Оля, — две к себе отнесла. Всем рассказала, чтобы не лазили тут.
— А есть кому лазить?
— Двенадцать дворов. Наши, может, и не сунутся, а три семейки к нам на выселки определили, за коммунальные долги. Так-то их не видать, по своим старым местам промышляют, а вдруг... Кур я тоже перетаскала, ты же не против? Из одной вот лапшички наварила. Корм потом заберу.
Начали обход с кухни. Оказалось, в углу не зеркало завешано, а дорогой плоский телевизор. Единственное настольное зеркало лежало в тумбочке. На полках в чуланчике стояли банки с крупами, пятилитровые бутыли с водой, низом — пустые.
— Когда завозят, пустые надо сдавать, — сказала тетя Оля. — На полив у нее колодец в огороде — муть одна, тухлая. На баню, на постирушки в двух синих бочках отстаивается — из общего колодца. Бяда у нас с водой. В погребах стоит, мы уж и побросали все. Речка Зыбка весной бежит, а летом останавливается и тиной зарастает. Последние времена, я говорю...
Зашли в горницу. Вера потрогала старый знакомый шифоньер у перегородки. В дальнем левом углу — высокая убранная кровать, между окнами — диван с расшитыми подушечками, над ним гитара на гвозде. На резной кустарной тумбочке стояла радиола, покрытая вышитым уголком. Тетя Оля подняла крышку:
— Тут у нее все документы и крупные деньги лежали, расходные — в шкафу, мы с Татьяной из них гробовые сложили. Завтра к ней в сельсовет сходишь. Наша головастиха — твоя знакомая, сама увидишь. А тут не сиди без дела — ищи. Сберкнижек у Раи не было, и деньга должна быть... Я ночь не спала, боялась, начнут дом раскатывать... Там пусто, не гляди, — сказала, заметив, что Вера разглядывает гитару.
— Разве она играла?
— Она-то нет, да тут мужиков перебывало... Родить хотела Раичка для себя сыночка. Потерпит-потерпит и начина-ает принимать. Я говорю, ты как поняла, что тяжелая, гони их всех, если муж тебе не нужен. Ни разу не выносила... Ох, грех какой. Но семьи ни одной не порушила!
Во дворе тетя Оля показала, где лежат ключи от сараев и бани, и опять наказала сходить на кладбище.
— Телевизор, наверно, не включай пока, ко мне приходи. С этих вышек у нас не токмо телефон — двадцать каналов кажут. Дожили, говорю: каждую волосинку видать. И ищи, ищи, девка... пакет, кубышку... поняла?
Вера тихонько засмеялась.
— Ты чего?
— В Грачевке говорят: кубарь, — объяснилась смущенно, а кубышкой, конечно, была сама тетя Оля.
На улице настоялось послеполуденное пекло, и Вера укрылась в доме. Экономя воду, перемыла посуду. Подвигала ящики шкафа, каждый раз натыкаясь на идеальный порядок: там лекарства, тут плоскогубцы, отвертки, два фонарика, оба рабочие... Скрытый беспорядок обнаружился в горнице. В шифоньере перевернуто было все: и стопки постельного белья, и ящики с носками и трусами. Зимнее пальто висело с вывернутым карманом. Наводя порядок, Вера подумала, что все теткино пришлось бы ей впору, не было точно известно, как донашивать за покойником. Отвернув покрывало, поняла, что постель тут перебирали до пружин. Теперь показалось, что и горшки с геранью стоят не на своих местах, а в ящик под фикусом лазили с ножом да и забыли его воткнутым по самую рукоятку.
В тумбочке под радиолой обнаружились пластинки с кудрявыми певицами на обложках, деревянная шкатулка с брошками и стеклянными бусами, опять же перепутанная куча журналов "Крестьянка" ушедших годов. Вера взяла журнальчик, сложила подушечки горкой и прилегла на диван. Легким сном она забылась вроде бы на минутку, а открыв глаза, испуганно заметила, что в горнице потемнело, будто вечер уже. Оказалось, просто сирень перед окном попала в тень дома, улица сияла по-прежнему.
Хлеб и карамельки Вера положила в сумку, а стаканчик с самогоном до кладбища несла перед собой, не меняя руки. Сдвинув венок, вдавила стаканчик в могилу, накрыла хлебушком. Постояла, настраивая думки на жалость и вину, вздохнула. Разнесла угощения по родне, сдернула осот с холмиков, а подступиться к пырею и житняку ей было не с чем.
Вернувшись с кладбища, подплывая вся потом, пошла по пристройкам. Сорвала с подвеса в курятнике увядший нетронутый пучок крапивы, замела им от порога вглубь сор и просо да и закрыла птичник, как подумалось, навсегда. В сарае с широким окном нашлись и тяпки, и коса, и два серпа, воткнутые под крышу над верстачком. Выбрав рабочий, с отполированной теткиной ладонью ручкой, прихватив левую брезентовую рукавицу из стопки на верстачке, отнесла все на крыльцо дома и продолжила обход. В крайнем тесном сарайчике стояли две железные бочки с просом и дробленым ячменем, на ящике лежали свернутые мешки из-под сахара. В среднем, попросторней, но совсем без окна, на шнурах висели старые дубовые веники и свежие, будто вчера вывешенные, пучки трав — зверобоя, душицы, чабреца, шалфея, — так бы и оставалась среди этих густых запахов... И опять же — ни соринки на утоптанных глиняных полах.
Из-за деревянной рассохшейся бочки, в которой когда-то квасили капусту, вдруг сверкнули зеленые глаза, и тут же не спеша, на два шага вышла и уселась дымчатая кошка.
— Моя ты сиротка, — проговорила Вера, — кто ж тебя-то кормить будет? Ну, погоди...
Кошачьей посуды она нигде не заметила, зато в дверях были сделаны лазы-вырезы. Вера вынесла чашку с куском рыбного пирога, поставила перед кошкой, но при ней та даже не покосилась на угощение.
— Ушла я, ушла. — Вера и дверь за собой прикрыла, вернулась в дом.
За изголовьем кухонной кровати заметила ящик, сняла крышку и опять наткнулась на следы торопливых поисков. Чтобы навести порядок, тряпьё пришлось выложить на кровать, и, хотя все было стираное, запашок по кухне пошел еще тот. Зато теперь Вера точно знала, что в шифоньере лежат новые или ненадёванные вещи. Накинув крючок на входной двери, в горнице она с облегчением стащила с себя плотное коричневое платье, следом белье — развесила все на спинке дивана. Оставаясь в платке и носках, прошлась по половикам да и выбрала себе наряд: хэбэшные труселя и синий ситцевый халат с мелкими цветочками. В сенях нашлись подходящие тапки, и, поддев их, Вера отправилась на кладбище как на работу — словно бритвой прошлась там по холмикам и проходам, три охапки сена отнесла в кладбищенскую канаву.
Возвращалась напрямую к задам теткиного дома. Желтый подсохший мятлик шуршал под ногами, целина пологого склона Скупой горы была изуродована трещинами шириной в палец — это сколько же должно пролиться дождя, чтобы досыта напоить землю и запустить ручьи... Сейчас и летом дожди налетают холодные, а в детстве даже проливные шли как парное молоко. Отсюда, с середины склона, от кладбища, сливаясь и потихоньку разгоняясь, сбегали к селу пенистые ручьи, промывали проулки вдоль и улицу поперек, уносили в Зыбку мусор и тлен, и вот тут давай не зевай, не жди, когда упадет последняя капля с неба, — лети и захватывай свою "речку с чечкой". В свежих промоинах после ливней появлялись новые драгоценности, те самые чечки: мелкие осколки цветного стекла и посуды, настоящие бусинки и пуговки, — все это подбиралось, находились подходящие куски оконного стекла, и девчонки бежали на Узелок, строить "секретики". Там выкапывались ямки, красиво укладывались сокровища, покрывались сверху стеклом и присыпались лесным мусором, легким. Потом, под ревнивыми взглядами подружек, стоило раз провести ладошкой или дунуть как следует — и вот он, клад! У кого красивше? Перебывав друг у друга "в гостях", усаживались кружком, вспоминали, какие диковины находили их сестры и матери раньше, и обязательно — золотой крестик на золотой цепочке... или с обрывком ее... или безо всего... или сережка с камушком. Прямо подмывало сказать, что это твоей матери повезло так сказочно, именно она не скрыла находку, не утащила домой, а украсила ею обыкновенный "секретик", и он цел до сих пор, стоит только поискать хорошенько, как откроется и клад, и правда о настоящем везении. Но правда была такая, что и чечки через пару дней не находились даже в старательно отмеченном месте. Скорее всего, мальчишки устраивали после них раскопки и погромы, но никому ни разу не удавалось прихватить тайных грабителей — это была уже их игра, со своими строгими правилами... Вера смотрела в сторону Узелка, но ничем он сейчас не выделялся: заросшие задворки простирались влево и вправо от проезжего проулка, в бурьяне и кленах виднелись всего три крыши, и, где начинается и заканчивается Зыбкино, определить было невозможно.
Перед баней охранная полоса пыльных зарослей обрывалась, а от бани до задней калитки, как и во дворе, расстилалась ковром трава-мурава: тут ее называли гусятницей, в Грачевке — спорышом. Вера представила, как тетя Рая проходила по этим коврам, выдергивая затесавшиеся молочаи и лебеду, обрывала плети, вылезшие на дорожки, — сейчас ничего этого не требовалось.
В огороде она уже не дивилась образцовому порядку: прополотая и окученная картошка посажена в точности квадратно-гнездовым манером, огурцы ползут по сучковатым палкам, прислоненным к забору, шесть круглых лунок капусты разделены свободными проходами, две одинаковые грядки занимает сильнейший лук. Колодец обложен плитками известняка, на срубе — перевернутое ведро с веревкой. Вера разулась, попробовала достать воды, но зачерпнуть сразу не хватило сноровки. С третьего раза дело пошло веселей, и она улила огород. Потом, приподнимая мокрый подол, походила по картошке, высматривала жука. Вёдер двадцать, а то и тридцать можно было взять с этой делянки осенью.
Расстелив на камнях подвернувшуюся тряпку, Вера ополоснула ноги, присела на сруб. Заканчивался длинный, беспокойный день, а следующий представлялся сейчас выходным и почему-то банным. Взять да и остаться в Зыбкине, заселиться в колыбельку, состроенную теткой, — созрела думка. А лучше вот как: свой дом освободить для дочери и зятя, сюда переехать на дожитие — и всем все ясно, никаких вопросов... Вдруг зачесались ступни, и Вера увидела, что, подсохнув, вода будто седые носки на них одела. Да уж, водичка... Ноги пришлось перемыть и сразу насухо вытереть.
До ночи было еще далеко, и она придумала новое дело. Включила свет в сенечном чулане, похозяйничала и выбрала две сумки: поменьше — себе на обратную дорогу, другую, клетчатую, — для дела. Под серым пологом на лавке нашелся перегонный аппарат, сделанный из доильного, тут же и змеевик, завернутый в полотенчик. Вера опасливо поглядела на флягу, задвинутую в угол, — а ну как с брагой? — но крышка на ней оказалась даже не застегнутой. Три банки, о которых сказала тетя Оля, были последними. Да и сахара в мешке оставалось на четверть.
В клетчатую сумку Вера загрузила посуду и комплект постельного белья, положила сверху пакеты с крупами, вынесла на ход мешок с остатками сахара. Заняв обе руки, она и отправилась к тете Оле. На половине пути почувствовала, что переборщила с грузом, но отдыхать не стала, а вскоре и тетку увидела, идущую навстречу. Та, видишь ли, забыла сказать, чтобы завтра в сельсовет Вера отправлялась не проезжей дорогой, а левым берегом Зыбки, на подвесной мост, — так вдвое короче будет. Подарки приняла и назавтра пообещала помочь собрать следующие.
К первому ночлегу Вера готовилась как какая-нибудь клуша. Посидела на кухонной кровати — отсюда удобно было в телевизор смотреть и дверь рядом. Накинув крючок, выбрала все же диван в горнице. Вместо матраса положила свернутое вдоль стеганое одеяло, взяла среднюю подушку из горки на кровати. Открыла шифоньер, перебрала стопки белья, сменила наволочку, расстелила простынь, пододеяльник взяла вместо одеяла. Поплотнее сдвинув занавески на окнах, принялась за ночнушки. Примерила розовую с рюшами, белую с косыми оборками, а осталась в голубенькой, всего лишь с воланами на плечах. Зеркала не хватало, но это же и уместно было — не до кривляний.
Дома у нее над ухом всю ночь ширкал электрический будильник, а теперь мешала заснуть мертвая тишина. Мелкие думки затаптывали одну большую. Ну не оставаться же тут, в самом деле, навсегда... На улице завыла машина, приближаясь. Вера насторожилась. Вой оборвался за сиреневым кустом, и вскоре началось постукивание в окно. Стучали осторожно, и первый испуг сменился любопытством. Вера подошла к окну, раздвинула занавески, нащупала шпингалеты. Запоры подались легко, без скрипа раскрылись в темноту створки.
— Кто там? — спросила Вера.
— Я, тёть Рай, — донесся виноватый и радостный шепот, — выручай!
— Щас. — не раздумывая, Вера сходила на кухню, принесла винтовую бутылку, подала в темноту. — Магазинной вам мало...
— Аня пришла, к тебе послала. — на подоконник легла бумажка. — Она с ларька боится. Остается Аня! Поняла?
— Поняла, поняла, — прошептала Вера, раскрываться ей расхотелось.
За кустом трудно завелась машина, развернулась, осветив красноватым светом улицу, со скрежетом включился знакомый вой, и вскоре опять стало темно и тихо. "Если уж с центрального приезжают", — подумала Вера, на ощупь закрыла окно, подобрала денежку, сторублевку поди, положила ее в радиолу и, ничего не додумав, легла — тут же разметалась, свесив правую ногу на пол, ей и под пустым пододеяльником сделалось жарко.
В сельсовет она надела все свое, а из платка сделала широкую черную повязку до самых бровей. В восьмом часу роса уже высохла, и левобережной тропкой среди высокой травы шагалось свободно. Тут Вера бегала на автобус, увозивший ее с центрального в веттехникум, тут вела сокурсника, будущего мужа, пьяненького после сватовства... С щербатого подвесного моста она и увидела, во что превратилась Зыбка. лучше бы не смотрела. Три кубышки в стоячей воде расцвели тускло, без маслянистого блеска, а белые лилии она лишь в Грачевке и видела на Широком озере.
Сельсовет теперь располагался в детском саду, был открыт, а главный кабинет Вера нашла, пройдя на громкий хозяйский голос, хотя и несколько капризный. Голос не умолкал, и она отворила дверь без стука.
— Не зли меня, понял? — внятно выговорила хозяйка в телефон, уже заметив посетительницу.
Она возвышалась посреди кабинета, уперев левую руку в бок и нацелив на вход правый локоть, босые ноги ее были широко расставлены, туфли валялись около стола.
— Здорова, Верка! — грянула, отрывая телефон от уха. — Обнимемся потом! Садись к столу. Щас!
Громогласной "головастихой" оказалась ее одноклассница и школьная подруга Танюха Рыжова, работавшая здесь же заведующей детсадом. Она пошла нарезать круги по кабинету, потряхивая на груди кофту, шлепая босыми ногами.
— Вот на хрена я эту юбку надела? Министр, что ли, едет?
Остановившись, она и юбку перекрутила.
— Эта сволочь климаксёныч без предупреждений наваливается! Ты-то как, приливы кончились, очистилась?
Вера наконец догадалась, о чем она, и рассмеялась.
— Меня, наверно, жалеет Клим Аксенов, — сказала.
— Ох, не знай! Может, не добрался?
— Добрался, добрался, — призналась Вера. — Да ведь я все с коровами, не могу на них срывать...
Рыжова нацепила наконец туфли, подошла и обняла ее со спины.
— Упокоили тетку? Я не смогла подскочить. — она села к столу, начала перебирать бумаги. — Ничего толком не успеваю, да еще этот... Говорят, на годы может растянуться. Ох, кто-то подвернется — в тюрьму ведь сяду!
Все теткины бумаги уместились в тоненький пакет для подшивки.
— Раиса Ивановна почтальоном была, соцработницей, поэтому ее земельным паем не наделили. Чтобы через полгода было что наследовать, оформление пазьма и дома надо начинать немедля. Вот тебе записка юристу, эта уложится. — Рыжова подала заранее приготовленную бумажку. — Сидит в банке, найдешь. Сват у нее в суде, зять — в кадастре, и за труды возьмет рублей десять–пятнадцать.
Зная, что это за "рубли", Вера покачала головой:
— Я, Танюх, не осилю.
— Сразу ты только на пошлины ей отдашь. Расчет в декабре. Сейчас "газель" учителей в район повезет, я советую съездить. Скажу так: все дома, через нее оформленные, потом или под выселенцев скупают, или за материнский капитал. Не прогадаешь, поняла? Свой телефон я тебе записала. Давай, не прощаюсь!
Перед сельсоветом стояла "газель" с распахнутой дверью. Вера вошла, поздоровалась и села на свободное место, напротив нарядной молодой женщины.
— Какой винтажный ридикюль! — громко сказала молодая.
Вера взглянула на свою незакрытую сумку, щелкнула шариками-поцелуйчиками и улыбнулась.
— А "газель" каждый день на район ходит? — спросила.
— На этой неделе — точно.
Посидев минутку, Вера поднялась и вышла из машины. "Да у меня и паспорта нет", — сказала про себя и, оправдавшись, легко зашагала в Зыбкино. На мосту опять задержалась, словно для того только, чтобы отогнать глупое желание сходить на Узелок: гляди, теперь туда с топором надо прорубаться, если не на бульдозере.
Во дворе застала тетю Олю, прикатившую тачку, возок по-зыбкински, и уже орудовавшую в зерновом сарайчике.
— Погоди, — сказала Вера, — переоденусь хоть.
Вдвоем у них дело пошло споро: по два мешка перевозили за раз. Выходил к своему двору дядя Степан, смотрел на них издали.
— Ты бы инструмент забрал, дядя! — крикнула ему тетя Оля, но тот лишь махнул рукой, указал на свой двор и полоснул ладонью по шее. — Да, рухляди у всех полно, — согласилась. — Вот так живешь, колотишься, а ведь ничегошеньки там не надо. И чтобы помнили, не надо. Самые памятливые и начнут потом склонять.
Пустые бочки они перекатывали на боку, виляли, обгоняли друг друга и посмеивались при этом. Обедали, а потом и чаёвничали в теткином доме.
— Ничего? — как бы мимоходом намекнула тетя Оля.
— Ничего, — ответила Вера, и они заговорили про огород: на помидоры у покойницы была страшная аллергия, поэтому и нет там помидоров, да и картошки лишь двадцать кустов.
Зеленый ковер к концу дня был истоптан, изъезжен и взъерошен, и теткин двор показался вконец разоренным. Мечтать остаться здесь было теперь глупо и стыдно — стыдно оттого, наверное, что сама Вера и затеяла разорение.
Вечером ожил телефон.
— Ма-ам, — позвонила дочь, — ты как там? Нам Федя сказал. А завтра, между прочим, Сережа приезжает.
— И что теперь?
— Тебя спросит, а тебя нет.
— Много он наспрашивал.
— Если хочешь знать, постоянно.
— Буду знать, каков зять! — Вера засмеялась.
Потом в телефоне нарисовалась Маринка. "Вызов за ваш счет", — сказала барышня в трубке. Вечная история, поддерживать которую вдруг расхотелось. Поэтому на звонок Филатова она ответила:
— Кремыль слушает!
— О как! — директор засмеялся. — Второй баян дорываете?
— Здрасьте, Петр Иваныч.
— Знаешь уже? Нет? Короче, избаловала ты коров, Вера Васильна, половина группы недоёная ревет. А эта твоя рогастая Марину чуть не закатала, ходит тут, синяки показывает.
— Незабудка? Не может быть! Ей и рога потому не спилили, что самая смирная. Ох, а я ведь только завтра к вечеру смогу добраться.
— Конечно, доберешься, — уверенно сказал Филатов. — Федор с утра в районе будет, в обед за тобой заедет. Готовь, короче, узлы.
— Да какие там...
— Любые! Знаю я вас. До завтра, Воробьева. На вечернюю дойку сам приду, погляжу, как ты с этими зверями управляешься.
— Да какие же они...
Хотя да, норовистей и просто опасней казахской белоголовой породы Вера и сама не знала. После отёла в коровах и не узнать было спокойных прародителей-герефордов. Растить белоголовых легко даже при бескормице, а управляться — не подай бог... Следующей ее думкой было: обязательно взять к себе телевизор, чтобы внук Ванечка на мультики прибегал. Как вот снять его, из угла вынуть, не за дядей Степаном же идти... Протолкавшись весь день на ногах, Вера боялась, что и ночью не уснет от скачущих думок, но сон накрыл ее, как маленькую, и утащил на Ремешок за ежевикой: брала и брала сизые ягоды до утра, да ни одной не попробовала, так и проснулась со слюнкой на губе.
Во дворе ее встретила кошка. Может, и ее забрать? Узел магазинного тряпья, сумка с посудой и креплением от телевизора, сам он, увязанный покрывалом, ждали отправки на кухне. Вера сходила за остатками рыбного пирога, наложила перловки в чашку и отключила холодильник. Кошки во дворе не было. Пришлось отпирать сарай и заносить угощение.
— Поглядите, какая королевна, — сказала в пустоту.
Разгрузив холодильник, Вера набрала почти полную клетчатую сумку баночек и мороженых свертков, потащилась к родне. Дяде Степану всучила рыбу и попросила глядеть за электричеством.
— Может, совсем отрубить? На столбе где-нибудь...
— Что ты, девка! Моих шабров приезжали отключать — так у них целая войсковая операция приключилась!
Холодильник перевозили вдвоем. Кто бы видел — до слез насмеялся.
— На девять дён тебя ждать? — спросила тетя Оля, когда, вымотавшись, сели у нее пить чай.
— Ох, не знаю, — честно сказала Вера, с тем и попрощались.
Ровно в час телефон показал неизвестный номер — позвонил Федя:
— Минут десять третьего выйди, тёть Вер, на улицу. Буду видеть, куда подъезжать.
Вот и всё, и думки скакать перестали.
Не спеша обошла дом, перетаскала багаж в сени. Вспомнила о кошке и, прихватив фонарик, пошла к ней в сарай — уговаривать на переезд. Угощение показалось Вере испробованным, она заговорила нараспев, закыскала, поводя фонариком по темным местам. В бочке обнаружились чилижные веники, за бочкой — лаз в разоренный зерносклад, в углу — коробка с крышками от банок, верхние блеснули, как вчера снятые. Теперь Вера внимательней присмотрелась к зеленому пальто, расстеленному в другом углу, подошла и сдернула его. "Говоришь, все погреба побросали? Плохо ты Шарониных знаешь!" — закончила разговор с тетей Олей.
Сняв крышку погреба, Вера посветила вниз и засмеялась: на дно тетка набросала камней, сверху положила доску — вот и мосток! Полки в две доски шириной держались на тумбах из красного кирпича. Нижнюю занимали ящики с проросшей картошкой, на верхней стояли банки с огурцами, капустой и вареньем. От предчувствия у Веры опять слюнка навернулась. "Ежевичное все заберу! — решила. — Внучок еще и не пробовал ни разу". В сарае запах трав перебивал вонь из сырого подземелья, а спускаясь по частой железной лесенке, она задышала неглубоко и редко.
Осветив банки, Вера сразу увидела три вишневых, остальные походили на варенье из черной смородины — этого добра и у нее хватало. Собралась уже выбираться на свежий воздух, но краем глаза заметила банку, отличную от других, и, приблизив подсевший фонарик, разглядела за стеклом мелкие ежевичные семечки. И слева такая же! Положив фонарик на полку, Вера вытащила наверх первую банку, задержалась, чтобы отдышаться, и встретилась глазами с кошкой.
— Моя ты золотая, поедешь со мной? — проговорила нараспев.
Кошка облизнулась и села.
— Пое-е-дешь. Мы коробочку тебе найдем...
Вера спустилась за второй банкой, сняла ее с полки, напоследок повела фонариком и — задохнулась, хватив полной грудью вони и сырости. Варенье и фонарик выпали из рук, ухнули на камни, ноги обмякли, но она привалилась боком к лесенке и устояла.
— Господи, господи, — зашептала в потемках, — спаси и сохрани.
Справившись с дыханием, протянула руку и взяла из второго ряда банку, стоявшую за ежевичным вареньем. На свету уже разглядела свежую блестящую крышку, размочаленную от сырости этикетку тыквенного сока, а внутри — зеленые и красные денежные пачки, перевитые резинками.
— Ты где, моя золотая? — позвала севшим голосом.
Кошка не вышла и ничем себя не выдала.
Из сумки Вера вытащила вчерашнюю закладку и поставила две банки, переложив их креплением от телевизора, завернутым в тряпку, чтобы не тюкались по дороге. Переместила багаж на крыльцо, заперла двери, разнесла по своим местам ключи и вышла встречать машину. Никого не хотела сейчас видеть, да никто и не вышел.
Федя сам устраивал ее узлы и велел садиться спереди — заднее сиденье занял телевизор. Посмотрев на Веру внимательней, вопросов не задавал, и домой они ехали без музыки. "Теперь найму, а на девять дён приеду", — решила Вера, когда миновали кладбище. Думки ее опять скакали и ёрзали, сердечко обмирало, но под конец пути все сравнялось.
— Ма-ам! — позвонила дочь.
— Приехала, Насть, приехала! — ответила Вера. — Дома. Теперь на дойку тороплюсь.
— Ванёк спрашивает: бабуля гостинчик привезла?
— Привезла, Насть. ох, привезла. Потом приходите.
Гостинчик она взяла и Незабудке: отрезала от буханки хлеба горбушки и посыпала их мякоть солью.
На вечернюю дойку Федя привез Филатова раньше доярок, но дело уже было сделано: Вера Воробьева лежала на свежем сене у изгороди, и лицо ее покрывала серая от стирок марля.
Скотник Долматов дёргал плечами, рассказывал сбивчиво, но одно и то же. Первой она Незабудку отдоила. Два ведра по полведра вынес лично он, Долматов. Бегом вернул пустые ведра. Она уже садилась под другую корову, вымя ей подмывала, а эта, видно, из благодарности, от коровьей радости решила слегонца боднуть — ну и боднула Веру. Метилась в левое плечо, да правым рогом аккурат ей в левый висок и угодила. Как пикой.
— То есть корова ни при чем? — уточнил Филатов, выбирая в телефоне, кому позвонить первому. — Не виноватая?
— Точно так, — заверил Долматов.
— А рога ей ты будешь спиливать?
— Успокоится, загоню в раскол и... Хорошая же корова.
Хотя Воробьева у него не числилась и ЧП на производстве как бы и не было, Филатов при свидетелях выдал ее дочери десять пятитысячных и на похоронах присутствовал лично.
На той же неделе молодые заняли воробьевский дом, а вскоре зять пригнал довольно свежую легковую, дальние вахты отменил и стал ездить на дежурство в райцентр — там с кем надо тоже переговорил директор.
Мелкий гонял к деду Митяю на велосипеде с приставными колесиками.
— Ванёк, откудова у тебя лисапет? — спрашивали на улице.
— Баба Вер-ра Вор-робьева купива! — отвечал внук и добавлял: — Еще потом р-рукзак купит, в шкову идти!
— Нам бы такую бабку! И где же она теперь? Не видать что-то...
— Дево сдевава, отдыхает пока!
Тут даже у отъявленных смехачей вопросы заканчивались.
село Курманаевка Оренбургской области

Смотри веселей!

Осенью 1981 года мы с Геннадием Федоровичем Хомутовым (я в роли прозаика, он — поэта) объехали практически все сельские районы области. Большие межрайонные перегоны преодолевали на агитпоезде, малые местные — на колхозных-совхозных автомашинах. В тоцкой Богдановке, бывшем райцентре, случилось самое долгое выступление. Подходящие рассказы у меня закончились, и слушатели взялись душу вытрясать: а что вы сейчас пишете? Я и рассказал немудреный сюжет: далеко не старый еще механизатор становится после операции "легкотрудником", но никакой подходящей ему работы на отделении совхоза нет; кормилицей семьи делается жена — идет поварихой к армянам в сезонную бригаду...
— О, знакомая история! — оживились слушатели. — Интересно буит прочитать. Как назовете?
— "Сынок Колюшка", а может, "Выздоровление".
— Быстрей дописывайте, ждем!
Ждал от меня "чего-нибудь современного" и Алексей Михайлович Горбачев, руководитель областной организации Союза писателей СССР, которому предстояло составить оренбургский выпуск альманаха "Каменный пояс" на 1983 год.
Зимой повесть "Сынок Колюшка, или Выздоровление" была написана и Алексею Михайловичу понравилась: в описании симптомов он, как врач, ни одной ошибки не нашел. Рукопись отправилась к члену редколлегии Ю.В. Никифоренко, зав. отделом агитации и пропаганды обкома КПСС, и ошибки были обнаружены. Автора и составителя срочно пригласили в обком. Убедившись, что злого умысла ни у кого не было, партийный идеолог замысел одобрил, но попросил все пометки, сделанные товарищами, учесть, иначе не социалистический реализм получается, а махровый натурализм.
Алексей Михайлович дал мне пишущую машинку, ножницы, клей и буквально запер в двух комнатках "союза". До вечернего поезда, вырезая куски и вклеивая связки, я ликвидировал пропасть между "простым" человеком, угодившим в непростую жизненную ситуацию, и советским партийным государством, а последние страницы — смерть и похороны "сынка" — просто выбросил в корзину.
Вернувшись, мой "тюремщик" выпустил меня на оправку, а потом, подкрепив на дорожку, обнадежил: осенью секретарь СП Залыгин будет у нас семинар молодых писателей Урала и Западной Сибири проводить, пошлем ему изначальный текст — получим настоящую оценку.
И вот иду я октябрьским уже утром за водой на колодец, а сосед смотрит на меня как на привидение. Оказывается, по радио сказали, что в Нежинке писательское совещание открывается, и я — там. Нет, говорю, не пустили... Тут райкомовская "волга" в наш двор въезжает: на сборы три минуты — и в Оренбург, секретарь Залыгин мероприятие не начнет, пока меня не доставят.
Дорогой вспоминаю свой первый "семинарский" опыт. Осенью 1978-го журнал "Литературная учеба" собрал со всего Союза десяток начинающих прозаиков, в том числе и нас с Лешей Ивановым (Огарышем). "Мастеров"-руководителей пришло почти столько же, и мы попали в семинар Георгия Витальевича Семенова ("Люди с того берега", "Фригийские васильки", "Вольная натаска"), Юрия Ивановича Селезнева ("Зачем жеребенку колесики?", но и "Достоевский" для возглавляемой им редакции "ЖЗЛ" уже готовился), Евгения Юрьевича Сидорова (книга "Время. Писатель. Стиль" тогда только что сделала его "самым авторитетным критиком"). Подвезло.
Быстро сошлись с дядей Жорой ("ты думаешь, твой “Прожитый день” — офигенно острый социальный рассказ, а он просто о русской женщине; твоя Мария да Катерина у Васи Белова сильнее муженьков, душевней, интересней — воплощение житейского героизма"). С первого дня выходил с нами на перекур Юрий Иванович, уместно напомнивший Достоевского ("позовите серые зипуны и спросите их самих об их нуждах, о том, чего им надо, и они скажут вам правду, и мы все, в первый раз, может быть, услышим настоящую правду") и тогда же обозначивший мою миссию: ты, может быть, только в своей Курманаевке и будешь востребован. На третий день к нам пристрял Евгений Юрьевич, чтобы выяснить, как отнесся Григорий Иванович Коновалов к тому, что он, "авторитетный критик", вывел его из классиков советской литературы. Мы с Лешей впервые услышали о таком демарше, и дядя Жора спросил потом украдкой: "Ну что, будем Сидорову морду бить? За деда Гришку..." До эксцессов дело тогда не дошло, и всю неделю продолжались знакомства. Игорь Иванович Шкляревский и Юрий Павлович Казаков, только что вернувшиеся со своих северов, мимоходом — Евгений Михайлович Винокуров и патриарх Владимир Павлович Беляев ("Старая крепость"). Из молодой генерации — Володя Курносенко и Татьяна Набатникова, Сергей Алексеев и Еремей Айпин... Затем, наверное, и нужны начинающим и мастерам семинары-совещания, чтобы настроить свои инструменты, почувствовать плечом родственное плечо. Как скажет потом Сергей Павлович Залыгин (С.П.), "литература слишком велика, чтобы в ней тесниться, а тщеславие — это от тесноты".
Пытаюсь дорогой думать и о "секретаре Залыгине". Главных его романов — "На Иртыше", "Соленая Падь", "Комиссия" — я прочитать не успел (по два номера "роман-газеты" каждый), а в купленном сборнике издательства "Советская Россия" странно соседствовали психологический роман "Южноамериканский вариант" на тему "женщина и НТР", фантастическая повесть "Оська — смешной мальчик", рассказы "Коровий век", "Ангельская ночь" да "Санный путь". И выходило, ничего я о нем не знал. Импонировало, что, начав печататься, "как и я", в 23 года, научную и преподавательскую работу он не бросал до 55 лет.
В Нежинку приехали под конец завтрака "семинаристов", и первая наша встреча произошла на лестнице гостиничного корпуса. Всех слов С.П. я не запомнил, только довольный смех (заставил-таки организаторов пошевелиться), негромкий высокий голос да смысл: "Выздоровление" будет обсуждаться первым, на общем заседании, сразу после представления участников. Дальние — Юрий Надточий и Любовь Заворотчева из Тюмени, Леонид Юзефович из Перми, Валера Исхаков из Свердловска да Валера Болтышев из Ижевска — прибыли первыми и уже обжились, друг с другом и даже с "мастерами" перезнакомились: с нашим Петром Красновым, Сергеем Есиным, Анатолием Афанасьевым. И в руках большинства не рукописи, а по преимуществу книжечки... В первую очередь С.П. и объяснил, по какому признаку отбирал нас:
— Понимаете ли, это мне захотелось встретиться с теми, кто молод, но уже начал, пришел в литературу. А что значит "приход в литературу"? Прежде всего, конечно, произведения писателя, но и его размышления о литературе, о связи искусства с жизнью, о путях творчества. Они всегда занимают писателя, без них не было бы его книг. Вот этим и мы будем заниматься — поразмышляем, посмотрим, кто и с чем в литературу пожаловал!
Вскоре всем стало ясно, почему "во-первых" и в основном будем обсуждать "Выздоровление", а не добротную историческую вещь Юзефовича, не "сибириаду" Надточего и Заворотчевой. Ведь и у самого С.П. те же "На Иртыше", "Соленая Падь" не о коллективизации и гражданской войне — это произведения не столько событийные, сколько психологические.
— Замышляя их, я не говорю: отражу-ка я то-то и то-то. Я говорю: поставлю-ка я своего героя перед такими-то и такими испытаниями, в такие-то условия. Задача литературы — рассказать о том, как же человек вписывается в свой век. Конкретные личности, пусть с неприметными именами и судьбами, целиком принадлежат литературе, и только ей. Вот поэтому нам нынче интересен Пшеничников.
Мастера и "семинаристы", кто успел познакомиться с моим "сынком", высказывались комплиментарно, внятно и горячо, Алексей Михайлович Горбачев сидел в президиуме с победительным видом. Но это меня и огорчало, ведь "Каменный пояс" уже в наборе, и, значит, на свет рвется совсем другой Колюшка... Кто-то посетовал на обилие малопонятных подробностей быта в повести, и С.П. подправил направление разговора:
— Мы часто говорим о художественном мышлении, но не говорим, откуда оно начинается. А начинается оно, должно быть, с художественной памяти, со способности писателя войти в любой дом и увидеть в нем всё-всё, без малейших исключений. Литература о деревне начиналась отсюда — с поразительной памяти, которая хотя и принадлежит сегодняшнему писателю, но заложена в нем десятками предшествующих поколений. Я написал об этом в эссе о Василии Белове, — это уточнение прозвучало как пароль, и разговор продолжился о "деревенской" прозе вообще, о традиции.
Тексты на обсуждение в секциях были представлены самые разные, и С.П. посчитал нужным "определиться на старте". Что отличает традицию? Традиция верит в постоянство человеческой природы и стремится ее укрепить. Модернизм полагает, что природа эта неустойчива и чем скорее будут отвергнуты и забыты признанные произведения искусства и заменены новыми, тем лучше, в этом, может быть, и состоит спасение человечества. Возрождение и развитие традиции в новых условиях — это тоже новаторство. Если традиция живет без новаторства — это плохо для нее кончается.
Была среди рукописей и фантастика. С.П. считал, что его "Оська" покамест не понят лишь потому, что в повести он "посягнул" на традиции жанра:
— Русский язык до сих пор не бог весть как приспособлен к созданию фантастических произведений. Поэтому, когда я читаю наших современных фантастов, у меня все время присутствует такое ощущение, будто я читаю произведение переводное.
Первое пленарное заседание грозило растянуться на целый день. Каждый аспект литературного творчества требовал немедленного обсуждения. Как оставаться верным традиции и быть современным? Язык, его лексика, фразеология, его стиль уходят, а тогда что же остается, благодаря чему устаревший стиль остается для нас эталоном, нетленной ценностью?
— Остается его сила, его выразительность, — ровным голосом отвечал С.П. — Для нас теперь уже не важно, какими именно словами и какими оборотами речи эта выразительность была в свое время достигнута, для нас важна она сама как таковая, ничуть не потерявшая со временем, и нынче мы сравниваем любые стили, любых авторов, тех же Белова и Катаева, не между собой, а каждого из них с этим эталоном выразительности, силы, четкости и точности. Заботясь о выразительности, классики достигали уже и всего остального. И классика требует от нас не своего повторения — это бессмысленно, — она требует, чтобы мы своим нынешним языком достигали той же выразительности, той же глубины.
В один из вечеров С.П. пригласил меня в свой номер, подписал только что вышедшую книгу размышлений о литературе и вручил рукопись одного из "семинаристов": надо выступить.
Намучился я изрядно. Хотелось переписать абзацы, выкинуть целые страницы, а приходилось подбирать какие-то слова, догадываться, что на самом деле хотел сказать автор. Выступил вяло, путано, а когда сел на место, С.П. наклонился ко мне и прошептал: "Не блестяще". Зато во всем блеске низвержения слабого автора выступила "Огнелюбка" (так Л.Заворотчеву прозвали в редакции журнала "Сибирские огни") и отыгралась за меня. "Так категорично судить я бы не стал, — проговорил над моим ухом С.П., — но в данном случае вполне уместно".
Тратить время на "случайного пассажира" больше никто не захотел, продолжился разговор о традиции, о классике.
Классика явилась России и миру в одно, безусловно, чудное мгновение: год рождения Пушкина — 1799, Гоголя — 1809, Белинского — 1811, Гончарова и Герцена — 1812, Лермонтова — 1814, Тургенева — 1818, Некрасова, Достоевского — 1821, Островского — 1823, Салтыкова-Щедрина — 1826, Толстого — 1828. Одна женщина могла бы быть матерью их всех, родив старшего сына в возрасте семнадцати, а младшего — в сорок шесть лет.
— Понимаете ли, чем больше я размышляю, — нараспев проговорил С.П., — тем сложнее мне объяснить самому себе, а что это на самом деле было? Может быть, это жанр такой?
Собеседники стали припоминать Чехова, Леонида Андреева да Леонида Леонова, словечко даже не было повторено, но мной не забылось (как "провинциализм сознания" — употребленный, но не раскрытый термин Е.Ю. Сидорова). "Жанр" всплыл несколько лет назад в работе критика Льва Пирогова, и это определение следовало бы признать работающим.
Что такое русская классическая литература? — задался вопросом и Лев Васильевич. На первый взгляд это нормативно-оценочное понятие. Сумма произведений, созданных в определенное время и максимально высоко оцененных читателями. Но почему в корпус русской классики не вошли, например, любимые современниками романы Арцыбашева или повести Бестужева-Марлинского? А потому, что русская классика понятие не оценочное. И даже не историческое. Русская классическая литература — это жанр. У нее, как у любого жанра, есть свои необходимые признаки. Если мы обнаруживаем их в конкретном произведении, значит, оно является классикой — нравится это нам или нет. И наоборот, если мы не обнаруживаем этих признаков в произведении сколь угодно талантливом, масштабном или прославленном — русской классикой оно никогда не станет.
Вот эти признаки. Эпоха описывается в ее историческом становлении. Психологический рисунок личности определяется ее социальными обстоятельствами, а не индивидуальной экзотикой или философской модой. Обстоятельства опознаются как типические. Конфликт сопряжен с решением общезначимой нравственной задачи. Пафос тяготеет к трагическому — конфликт разрешается ценой существенных для героя потерь. Изображаемое важнее изображения. Отношение автора к героям основывается на трех китах: уважение, любовь, сострадание.
Писатель не может находиться "выше", "ниже" или "в стороне" от героя. Любое неравенство превращает их отношения в игру, а классик всегда серьезен. Так серьезен человек, осознающий свою ответственность и не стремящийся ее избегнуть. Есть люди, которые живут — как работают. А есть другие, для которых жизнь — созерцание. Или праздник. Или сплошная мука. Все эти люди могут писать по-русски. Но первые становятся классиками. Все остальные — нет.
Русская классическая литература существует не для удовольствия, а для опыта. Это бытовое, социальное, историческое, психологическое, философское и нравственное исследование. Художественная форма здесь — интеграл. Важно "как" — если важно "что". Если пища не прибавляет сил — вкус значения не имеет...
Каждый день Нежинского семинара прибавлял сил. Кроме "мастеров" — руководителей секций, в работе участвовали представители "толстых" журналов и издательств. Быстро, в свойственной себе манере, сходился со всеми руководитель областного литобъединения Геннадий Федорович Хомутов, подсказывал, с кем надо обязательно познакомиться. Вечерами и даже за обедом продолжались разговоры о литературе.
Сергей Павлович дал интервью "Комсомольской правде", в котором "Выздоровление" было названо "одним из лучших литературных произведений года", но дальнейшей судьбы повести это не изменило: целиком она будет опубликована только в 1990 году, когда с меня окончательно отпадет ярлык "очернителя советской действительности" (по версии сотрудника Госкомиздата СССР А.Громова).
В какой-то день С.П., Лешу Иванова и меня должно было допросить в эфире областное телевидение. Из Нежинки выехали загодя, чтобы до эфира встретиться с будущими педагогами. Подвезли нас к общежитию пединститута на проспекте Победы. мы бодро прошагали в читальный зал и встретились... с киргизской группой в полном составе. Разговор долго не клеился, Леша даже не скрывал своего раздражения, вымещая его на организаторах. Только С.П. смотрел на все с улыбкой и вскоре взял дело в свои руки: сообщил, что хорошо знаком с Чингизом Айтматовым, а знакомо ли его творчество собравшимся? Интерес аудитории резко возрос, хотя в какой-то момент мне показалось, что С.П. продолжает говорить с нами:
— В "Белом пароходе" меня удивило одно обстоятельство: если вы возьмете из текста этого произведения какой-то отдельный абзац, то он звучит как сказка, но в целом это благозвучный, красивый и вполне реалистический русский язык. Я никогда не смог бы вот так же приблизить сказочность к реалистическому письму, но Айтматов это смог. Я спрашиваю его: почему? Оказывается, потому, что у вас язык сказки очень мало отличается от языка повседневного, и в то время, когда я чувствую необходимость отличать одно от другого, у Айтматова чувства такой необходимости вовсе нет, и он находит в русском языке возможность обойтись без такого рода переходов.
Надо ли уточнять, что потом и в телестудии мы с Лешей больше слушали, чем говорили?
Одной из самых последних тем, обсужденных на семинаре, оказался замысел. Спрашивали С.П., над чем он сейчас работает (был назван роман "После бури"), я допрашивал на этот же предмет Сергея Есина (мне нравился его сборник "При свете маленького прожектора", а теперь он заканчивал роман о художнике, добившемся признания подражанием, копированием и портретами функционеров высшего ранга, знаменитый потом "Имитатор"). Кстати сказать, с Сергеем Николаевичем мы свиделись в апреле 2017-го, за полгода до кончины, и вспомнили добрыми словами его без преувеличения великого тезку.
— Самое необъяснимое в искусстве — это замысел, — говорил нам С.П. — никогда нельзя сказать, откуда он пришел, почему он, а не другой. Вот даже и чувствуешь, что он не самое главное для тебя, но все равно знаешь, что, пока не сделаешь этого, не подойдешь к главному.
Мне он на прощание наказал работать в любых условиях.
— Трудная задача! Но от жизни же не откажешься, так же как от собственных детей.
Это я помню всегда. Через полтора десятка лет мы созвонимся чуть ли не в день выписки С.П. из реанимации, и он сообщит, что закончил несколько "вещичек":
— Там, знаете ли, спокойно, никто не мешает, телефон молчит. Вот и дописал.
Одно из последних завершенных произведений С.П. — рассказ "Предисловие". Его концовкой уместно будет закончить и эту часть воспоминаний-размышлений о Сергее Павловиче: "Одиночество продолжалось недолго — явился Замысел. Конечно, у него не было облика, но это был он. Он сел за тот же письменный стол, снова нога за ногу, и еще пальцем пригрозил:
— Смотри у меня!
— Смотрю...
— Не так смотри-то — веселее!
— Куда денешься, стараюсь.
— То-то!"