Свидетельство о регистрации средства массовой информации Эл № ФС77-47356 выдано от 16 ноября 2011 г. Федеральной службой по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций (Роскомнадзор)

Читальный зал

национальный проект сбережения
русской литературы

Союз писателей XXI века
Издательство Евгения Степанова
«Вест-Консалтинг»

МИХАИЛ ПАК


Великие истинные дела всегда просты, скромны, считал Лев Толстой.
Писатель, художник Михаил Пак — один из таких скромных деятелей отечественной словесности, чье присутствие в ней незаметно, но незаменимо.
По-детски наивный, и за это друзья даже накануне его 70-летия зовут его просто Миша, негромкий, в списках лауреатов редко значится, тихо, но вдохновенно делает свою работу: пишет романы, переводит с русского на корейский и с корейского на русский, рисует картины.
Если попытаться как-то определить несколькими словами Михаила, то можно вспомнить легендарного корейского героя из "Сказания о Чхунхян", Моннена, который, преодолевая препятствия, разделяющие влюбленных, соединяет разорванную материю культурного пространства.
Поздравляя давнего автора журнала "Юность", мы публикуем его рассказ "Фанерный чемоданчик".


ФАНЕРНЫЙ ЧЕМОДАНЧИК


Я — художник. Всю жизнь я только и делаю, что рисую. Некоторые люди берутся за кисть в солидном уже возрасте, перебрав кучу профессий, и у них на новом поприще очень даже неплохо получается. Мне повезло, стать художником я мечтал с ранних лет. "Выйдет из тебя толк или не выйдет, шагай дальше, закусив удила, — говорил я себе. — Главное, делай усердно свою работу. А там видно будет".
Помнится, в детстве я нарисовал картину маминой губной помадой — деревья с птичьими гнездами на куске картона. Почему я использовал помаду, сам не знаю, ведь цветные карандаши дома были. Трое моих старших братьев ходили в школу? и они всегда носили в портфелях карандаши — черного, красного, желтого, зеленого и синего цветов.
За то, что я извел всю помаду, мама, конечно, отчитала меня, ведь помада в те годы стоила дорого, но мое творение повесила на стену. Рядом с часами. Такие часы нынче музейная редкость — с двумя гирями на цепях и жестяным циферблатом, на котором резвятся медведи. Позже я узнал, что медведи в лесу — репродукция картины художника Шишкина. Свою работу я потом подарил другу Аркаше, соседу. У Аркаши не было одной руки, от левого плеча у него свисал пустой рукав рубашки. Вообще-то рисунок мой висел бы себе и висел на стене и взрослел бы вместе со мной и часами, которые тикали громко. Но Аркаше рисунок мой понравился, и он попросил его на память. Я отдал. Мне легче отдать, чем отказать. Откажешь — потом долго мучаешься, почему пожадничал, не отдал? Это у меня до сих пор. Я охотно расстаюсь не только с картинами, но и с любой другой вещью. Например, с футболкой, которую только что купил, — приглянется она кому-то, я сразу ее снимаю. И с наручными часами так поступаю. В тот раз Аркаша тоже сделал мне подарок — вырезал перочинным ножом свистульку из ветки тутовника. А каково ему было вырезать ее одной рукой, зажав ветку между коленями?
Спустя месяца три, после того случая, как я нарисовал картину помадой, мама съездила в райцентр и купила мне акварельные краски — разноцветные кубики в картонной коробочке, выстроенные в два ряда! И альбом для рисования! Счастлив я был до седьмого неба!
Когда я пошел в школу, отец сделал из фанеры чемоданчик, не какой-то там ящик, а настоящий чемоданчик, аккуратный, до блеска отшлифованный наждачной бумагой и покрытый лаком, с крышкой и двумя замками, — чтобы я складывал там свои художественные принадлежности. Отец вообще был мастер на все руки. А работал он главным механиком в селе, ремонтировал грузовики и трактора. Классный он сделал чемоданчик! С ним я, когда стал постарше, а больше подражая школьному учителю по рисованию, часто выбирался на этюды. Выйду за село, выберу место, сажусь, пристрою чемоданчик у себя на коленях, открываю крышку — там, на внутренней стенке, заранее прикреплена кнопками бумага — и начинаю рисовать. Я уверен — с этого чемоданчика все и началось! Он служил мне путеводной звездой, маяком, куда я — маленький челнок — двигался в большом океане жизни. Несколько пафосно, конечно, выразился. Но суть верна — именно чемоданчик со своим содержимым давал тогдашнему мне, ребенку, ощущение полета в окружающем неизведанном мире. В итоге я стал тем, кем мечтал, — художником. Насколько мои произведения хороши, не мне судить. А рассуждаю я про свои картины так: есть среди них удачные и не очень. Те, что неудачные, мне отчего-то больше дороги. Наверное, потому, что работа над ними отняла у меня много больше душевных сил и стараний, а в результате они все равно вышли не такими, какими задумал.
C 27 лет я начал еще писать прозу. Чем удивил родных и друзей. Но те рассказы, повести и романы, которые мне удалось опубликовать, я считаю продолжением той работы, которую я делал всегда, — то есть живописью. Если в первом случае я стоял у мольберта, во втором — сажусь за стол. Для меня нет принципиальной разницы, писать картины или прозу. Я хочу сказать, что оба искусства требуют одинаково огромной концентрации внимания и сил. Если вести отчет с 1970 года, когда я окончил художественное училище в городе Душанбе, я создал, наверное, тысячи две картин. Не считая рисунков. Литературных произведений
у меня гораздо меньше, можно по пальцам пересчитать: два десятка рассказов, две пьесы, семь повестей и шесть романов. Честно говоря, я не очень осведомлен о моих читателях, не знаю, кто они и какой у них возраст, но думаю, что какой-то процент почитателей моей живописи переместился в сторону моей прозы.
В советское время я участвовал только в групповых выставках. А первый мой персональный вернисаж состоялся на моей исторической родине — в Корее. С тех пор я там выставлялся шестнадцать раз. В Москве у меня было около десяти выставок, две — в Париже, три — в Алма-Ате.
Много картин я потерял в частых переездах, но большая часть моих полотен разошлась по миру в частные коллекции.
О музее, какой создал, например, Сальвадор Дали, я никогда не мечтал. Но от маленькой кофейни не отказался бы. Куда заходили бы посетители, молодые пары, пожилые люди, чтобы выпить чашку кофе. И там на стенах висели бы мои картины. О таком ателье-кофейне мечтает и мой сеульский друг Ли Ынсу, — он приобрел у меня в течение пятнадцати лет более двухсот картин. И, вероятно, на этом не желает останавливаться. Чудак, да и только. С Ли я знаком с осени 2000 года, когда он случайно забрел на мою выставку, открывшуюся в галерее сеульского Пресс-центра. С тех пор мы с ним друзья. Он живет в столице, но был еще у него пустующий дом в поселке среди гор, в ста пятидесяти километрах от Сеула, который однажды Ли предоставил в мое распоряжение. Я там провел пять чудесных лет, где в тиши занимался литературой и живописью. Места вокруг действительно были замечательные. Рядом с домом возвышались живописные сопки и горы, куда я часто выбирался. Надевал джинсы, бейсболку, кроссовки. Если пасмурно — накидывал ветровку с капюшоном. За спиной неизменный рюкзак, в нем бутылка воды и фотоаппарат. В руке — палка.
Там, среди гор, мне однажды пришла в голову мысль написать книжку историй, связанных, так или иначе, с моими картинами. Этих историй накопилось у меня много. Расскажу две.

ЦВЕТОЧНИЦА

Это было в Сеуле в 2003 году. Я жил в районе вокзала Ендынпхо на съемной квартире. На дворе октябрь. По вечерам я выходил на улицу и долго бродил среди шумной сутолоки: здесь в эти часы бойко торговала ярмарка, в воздухе вкусно пахло жареными желудями и печеным бататом. Батат продавали здесь в бумажном пакете, три штуки за тысячу вон, это около доллара. Достаешь печеный горячий клубень из пакета, очищаешь подгоревшую кожуру, надламываешь кусок — с желтоватой сахаристой мякоти поднимается ароматный дымок — и отправляешь его в рот. Вкуснотища! Поедая батат, я всегда вспоминал детство, хотя в моем детстве батата не было, а была картошка, печенная на углях.
Однажды, вернувшись с прогулки, я задумал написать портрет девушки "из головы". Такое иногда случается с художниками, когда у них вдруг появляется неодолимое желание создать романтический образ незнакомки по воображению. "...И каждый вечер, в час назначенный, иль это только снится мне? Девичий стан шелками схваченный, в туманном движется окне. " В общем, чьи-то стихи ли были повинны в том, или приснившийся сон, но я написал портрет. Написал за два дня. И повесил на стену.
Где-то через неделю одна знакомая писательница пригласила меня к себе домой, назвала адрес. Там, неподалеку от станции метро, я зашел в цветочный магазин, чтобы купить букет. Молодая девушка-цветочница очень напоминала мне кого-то. Только потом, вернувшись к себе домой, я понял — она была похожа как две капли воды на девушку, что я написал по воображению! Я тогда еще подумал — не может такого быть! Но сходство было поразительное, и лицо, и глаза, и нос, и даже волосы, слегка вьющиеся, крашеные, цвета охры и сиены. Будто цветочница та и в самом деле сидела и позировала мне! Наутро я завернул портрет в газету и отыскал тот цветочный магазин. И показал потрет девушке. Та обрадовалась: "Вы меня по памяти изобразили!" Пришлось сказать "да". Ну, во-первых, чтобы сделать ей приятное. Во-вторых, скажи я иначе, она бы все равно не поверила. Я тогда сказал юной цветочнице, что портрет ей дарю. А та сразу покраснела, заволновалась: "Ой, что вы! Я не могу взять такой дорогой подарок! Нет, не могу!" Но я все-таки настоял на своем. И ушел. Через месяц девушка, звали ее Юси, мне звонит — я ей оставлял визитку — и приглашает меня на чашку кофе. И голос у нее какой-то грустный. Я говорю — хорошо. Встретились. Нашли уютную кофейню. Сели у окна. Стали беседовать. И вдруг Юси подает мне пакет — его я заметил у нее еще при встрече. "Это, — говорит, — портрет, что вы мне подарили. Хочу его вам вернуть". Я удивился: "Что произошло?" А она отвечает: "Я не такая. Вы изобразили. как бы вам сказать. Я с подругами перессорилась, они все считают, что я на портрете слишком идеальная.
Что в жизни я совсем другая". Я оторопел, насколько все было неожиданно: еще не бывало у меня такого, чтобы мне возвращали подаренную мной картину. А девушка, после некоторого молчания, робко говорит: "Можно, если я у вас попрошу просто маленький пейзажик?"
Я дал ей этюд с лесом. А портрет остался у меня. Его я всегда выставляю на вернисажах. И каждый раз в уголочке таблички рисую красный кружок, означающий, что работа продана. Рисую кружок, чтобы никто из посетителей не надумал покупать портрет. Что-то не хотелось мне его продавать.
С той поры утекло много воды. Та девушка-цветочница, Юси, вероятно, вышла замуж, нарожала детей. Наверное, по воскресеньям они всей семьей ходят в театры, на выставки. Жалеет ли она о том портрете, который вернула художнику? Кто знает... Встреть она меня сейчас, что бы сказала?

КРЫМСКИЙ ПЕЙЗАЖ

В 27 лет я написал первый рассказ. Это случилось весной 1976 года в городе Фрунзе (ныне Бишкек). А в 1988-м, когда я уже жил в Алма-Ате, меня приняли в Союз писателей СССР. В Союзе в те времена существовали Дома творчества для писателей — в подмосковном Переделкине, Пицунде, Крыму. Летом 1990 года я взял в Литфонде путевку и поехал отдыхать с дочерью Олей на Черное море, в Коктебель. Жили мы там в деревянном флигеле. Дом творчества представлял собой большой сад с летним кинотеатром, столовой, библиотекой и собственно жилым зданием, где обитали приезжие литераторы, которое уже не вмещало всех желающих, оттого возвели еще множество деревянных флигельков. Столовая, куда мы ходили питаться три раза в день, стояла прямо на набережной неподалеку от дома-музея поэта и художника Максимилиана Волошина. Днем мы с дочерью купались в море, а вечером гуляли по набережной, любовались закатом, рассматривали выставленные торговцами сувениры вдоль тротуара, слушали музыкантов и певцов, загорелых дочерна, живущих на побережье дикарями, в палатках. Или шли мы в кинотеатр на какой-нибудь фильм. Так бежали дни. Конечно же, я писал этюды, масляными красками на кусках нарезанных холстов: я намеревался потом по приезде домой готовые этюды натянуть на подрамники. Я писал море и горы, а иногда, в поисках удачного пейзажа, мы уходили далеко за село Планерское. Пока я писал этюд, дочь собирала дикие полевые цветы. В нашей комнате окно выходило на море, по бокам от окна — две кровати, посредине — стол, на столе — стеклянная банка с цветами, гальки, собранные на пляже, на стенах — этюды, прикрепленные кнопками. Дочь с утра всегда наводила порядок, мела мусор, вытирала везде пыль и следила, чтобы этюды мои висели на стенах всегда ровно. Уютно было в комнате и пахло приятно полевыми цветами: донник, мята, фиалка.
Однажды я увидел в столовой знакомое лицо — актрису Евгению Симонову, с двумя дочерьми примерно трех и шести лет. Моя Оля тоже узнала ее.
Мне Симонова очень нравилась, особенно в фильме "26 дней из жизни Достоевского", где она играла Анну Григорьевну, жену великого писателя. А самого Достоевского играл Анатолий Солоницын. Мы с Олей встречали часто актрису и ее детей на набережной, на пляже или в летнем кинотеатре. За день до нашего отъезда мне вдруг пришла в голову мысль подарить Евгении Симоновой один из моих этюдов. Подумал, пусть у нее будет память о Коктебеле. Я выбрал пейзаж, это была белая гора, возвышающая над селом. Пошли искать плотника, который бы оформил пейзаж в раму. Дарить работу в таком виде я не хотел. Мастерская плотника вся была завалена хламом — старой разбитой мебелью, сетками от кроватей, стульями. В углу — перекошенный верстак. Мужичок лет сорока с мятым, небритым лицом, сидевший на табурете, заверил: ему изготовить мой заказ раз плюнуть. И велел зайти завтра. Мы оставили ему этюд и ушли. А мне сон ночью приснился, что плотник мой этюд пропил. Пошел на рынок и там продал. А на вырученные деньги купил бутылку зелья. И осушил тут же, не выходя из рынка, устроившись на деревянном ящике. Опрокинул в себя водку в три приема из граненого стакана и закусил соленым огурцом. Причем огурцы он вытряхивал из стеклянной банки, перевернув ее и ударяя о ящик. От этого стука я и проснулся. Но стук во флигеле продолжался. Это сосед, пожилой писатель, лупил домашней тапкой комаров на стене. Короче говоря, в десять утра я, с дурным предчувствием на душе, пошел в мастерскую. Дверь была заперта. Наведался ближе к двенадцати — опять замок. Пришел плотник к себе в мастерскую после обеда — в три. "Сейчас! — сказал он, доставая с полки мой этюд. — Я мигом! Погуляйте с часок". Оказалось,
он вовсе не приступал к работе. Но делать нечего, мы вернулись к себе и стали паковать вещи: назавтра утром рано нам предстояло уезжать. Собрав вещи, мы с дочерью погуляли у моря, съели по мороженому, после чего отправились к плотнику. Заказ наш был готов. Но при виде него мне чуть плохо не стало! Рамы не были плотно подогнаны под углом 45 градусов, и виднелись щели, к тому же правая сторона картины была на целый сантиметр больше левой. А сам подрамник, на котором держался холст, сколочен из разнокалиберных реек. Нет, картину в таком виде я не мог подарить известной актрисе! Настроение мое было испорчено. "Что ты мне сделал?" — спросил я хмуро плотника. "Как — что? Раму!" — был ответ. "Это не рама! — чуть не закричал я, выходя из себя. — Это..." Я не стал говорить при дочери, что это. Просто взял плоскогубцы, вынул гвозди с рамы и подрамника, освободил этюд. И мы пошли прочь. Шагая, я думал о незадачливом плотнике: "Неужели такой небрежный в работе человек может называться профессионалом своего дела? А ремонтирует он лестницы и двери Дома творчества точно так же, как сварганил раму?" Решили мы поискать мастера в селе. Искали долго. Нашли. Но у того плотника был выходной день. Вот незадача, не везет так не везет! Так ни с чем возвратились к себе. "Может, подарим как есть, без рамы?" — предложила дочь. Я помотал головой: "Не пойдет! Некрасиво и несолидно!"
Мы возвратились в Алма-Ату. Этюд тот, в суете и в частых переездах, пропал, не сохранилось и фото. Теперь, по истечении времени, я думаю, что зря тогда не послушался дочери и не подарил замечательной актрисе пейзаж как есть, без рамы. Жалею очень.