Это случилось в мае 1974 года. В один из субботних дней профессор Воздвиженский из-за плохого самочувствия не поехал в консерваторию и пригласил Арсения позаниматься у него дома. Ведь до конкурса Чайковского оставалось чуть меньше месяца, подойти к нему необходимо в оптимальной готовности. Перед конкурсами и экзаменами педагоги-музыканты больше всего походят на спортивных тренеров, готовящих своих подопечных к решающим соревнованиям. Арсений безропотно принимал предконкурсные нагрузки, занимался по многу часов, оттачивая каждую музыкальную фразу, каждый пассаж, каждый аккорд, иногда доходя в этом до полного слияния с инструментом. Воздвиженский помогал ему правильно выстроить форму, придать исполнению глубину и зрелость. Кульминацией его выступления в первом туре задумывался концертный этюд Ференца Листа "Блуждающие огни". С ним ученик и учитель возились в тот день больше всего. Воздвиженский стремился довести исполнение до такого уровня, чтобы виртуозность не бросалась в глаза, не превалировала над музыкальной картиной. Профессор все эти дни жил в нарастающем азарте. Арсений Храповицкий, без сомнения, самый его талантливый ученик за всё время работы в консерватории. Педагог немного боялся, что кафедра не допустит первокурсника до участия в конкурсе, сочтёт, что слишком рано, что надо ещё подождать, но утверждение кандидатуры Арсения Храповицкого прошло без сучка и задоринки. Теперь главное, чтобы он показал всё, на что способен. Не перегорел. Ведь характер у него, очевидно, неровный, немного замкнутый, не вполне конкурсный. "Справится ли он с волнением?" – профессор нервничал так, будто сам вернулся в свою исполнительскую юность.
Воздвиженский жил в высотном доме на Котельнической набережной, на одном из последних этажей, и в тот вечер, после трёхчасового занятия, Арсению захотелось спуститься по лестнице, а не ехать в массивном степенном лифте с отвратительно хлопающей железной дверью. Он миновал один пролёт и остановился у окна, залюбовавшись. Вид на Москву открывался впечатляющий: мягкое солнце щедро проливалось на мостовые и набережные, отражалось в покачивающейся воде и в отрешённых куполах храмов, а небо накрывало всё это идеально ровной лазурью. Над поблёскивающими городскими крышами кружились голуби, то суетливо хлопая крыльями, то замирая в долгом парении.
До этого времени он не задумывался о том, какой результат покажет на конкурсе. А если он победит? Нет. Не стоит сейчас ничего предполагать. Главное – сыграть так, чтобы было потом не стыдно. Сладкие предчувствия тем не менее всё же бередили… Уж больно хорошо получаются "Блуждающие огни", как будто специально для него написаны.
Вид завораживал, и он принялся рассматривать город во всех деталях, с прямоугольными крошечными автомобилями, с по-весеннему одетыми, бодро преодолевающими городские расстояния людьми, с отблесками в подслеповатых от солнца окнах, с подкрашенными розовым и жёлтым стенами домов, с нервными порывами листвы, с немного волнистой, будто лакированной поверхностью реки, с белыми прогулочными пароходами, чьи носы походили на мордочки фантастических животных, с мостами, уверенно опирающимися на каменные берега, с красными кремлёвскими башнями и белой колокольней Ивана Великого немного поодаль.
Он начал спускаться по душноватой лестнице с безупречно коричневыми перилами, как вдруг его глаза прилипли к одной точке внизу. Он пригляделся: по мосту через Москву-реку рядом с каким-то мужчиной шла его мать, Светлана Львовна Храповицкая. Сперва ему примерещилось – отец? Но потом, присмотревшись к походке микроскопического человека, понял, что это не папа, а кто-то другой. Кто же это? И что мать с этим типом здесь делает? Куда они идут?
Можно попробовать догнать их.
В этот момент как раз этажом ниже шарахнула дверца лифта, а потом раздались шаги. Арсений вприпрыжку миновал один лестничный пролёт. Слава богу, лифт никто не успел вызвать.
Конечно, мать и того, кто сопровождал её, Арсений не настиг, хотя бежал по мосту что было сил и даже чуть не выронил папку с нотами.
На той стороне реки мужчина и женщина словно растворились.
Арсений вертел головой, всматривался в перспективу, предполагал, в какую сторону они могли пойти, но результата не достиг. Не исключено, они сели в трамвай. Арсений видел, как, поместив пассажиров в своё продолговатое брюхо, 39-й номер отползал от остановки.
В смятенном и несколько сомнамбулическом состоянии юноша пошёл по Новокузнецкой улице. Дыхание постепенно успокаивалось. Что это сейчас было?
Обычно субботние и воскресные дни мать посвящала младшему брату и без острой необходимости его не бросала. Димкина няня, добронравная Дуняша, единственный человек в доме, на которого события последнего года никак не повлияли (поглощённая заботами о своём подопечном, она попросту ничего не заметила), по выходным не работала у них, и Светлана Львовна почти не отходила от Димки, играла с ним, гуляла, читала ему вслух. Если Димка убегал от неё к брату или к отцу, чтобы увлечь их в какие-нибудь свои детские затеи, она не противилась, но довольно быстро делала так, что младший сын возвращался под её крыло. Что же сегодня привело её на мост, да ещё и в сопровождении незнакомого Арсению мужчины? Не спросить ли её дома, между делом, с кем она переходила Москву-реку? И с кем Димка сейчас? Видимо, с дедом.
На Новокузнецкой улице собрались дома из разных эпох, как часто случается в центре Москвы. Были и одноэтажные домики с деревянным верхом, попадались шикарные доходные особняки в стиле модерн, кое-где наблюдались и проявления архитектурных фантазий советской власти. Арсений получал удовольствие от этой улицы, от её шуршащих мостовых и тёплых тротуаров, от трамвайных путей, от опутывающих её переулков с загадочными перспективами.
Прежде ему не приходилось тут прогуливаться. Переживания немного отступали. В конце концов, мало ли какие у мамы могут быть знакомые? Чего он так переполошился?
Вот уже показалось на другой стороне Садового кольца длинное здание Павелецкого вокзала. До метро "Павелецкая" совсем близко. Пора домой! Вечером надо ещё позаниматься немного. Он дошёл до конца улицы вдоль массивного, сталинского закала дома, повернул налево, где у метро толпился разный народ, и тут ему явилось такое, что он чуть не присел на корточки, чтобы как-то спастись от нахлынувшей на него горячей волной всепоглощающей мерзости.
Около павильона метро, почти у самых дверей, мать притянула к себе голову того самого человека, с которым Арсений видел её на мосту, и истово и быстро целовала его то в губы, то в щёки, потом коротко, почти незаметно перекрестила и отпустила. Мужчина, не оборачиваясь, торопливо прошёл в метро, а мать горестно побрела в сторону улицы Бахрушина.
Словно кадр из фильма. Причём какой-то нечёткий, замедленный.
Арсений замер и так и стоял, пока его грубо не оттолкнули с криком:
– Чего застыл! Дай пройти.
Это спешил на вокзал краснолицый толстяк с двумя огромными чемоданами.

Арсений поставил себе цель выяснить, с кем мать изменяла отцу. А то, что дело обстояло именно так, он ни секунды не сомневался. Около метро "Павелецкая" он получил этому весьма убедительные доказательства.
Через неделю он уже знал многое.
Занятия в консерватории в том году в связи с конкурсом Чайковского окончились раньше положенного, в середине мая, и в будни Арсений чаще оставался дома, чем обычно. Воздвиженский постепенно снижал нагрузки. Готовность к конкурсу приближалась к идеальной. Михаил Оскарович просил Арсения не заниматься больше трёх часов в день.
Отдельные репетиции в консерваторском классе уже походили не на занятия, а на генеральные прогоны.
Арсений не подавал виду, но после "чёрной субботы" его помыслы никак не ограничивались конкурсом. В нём закипали бури эмоций, острая обида втыкала в него свои прутья, казалось, что его предали и выдали врагу.
Нельзя пускать это в музыку, но как же трудно отрешиться от переживаний.
И вот в один из тех пленительных дней городской весны, когда зелень ещё не обрела своего зрелого летнего цвета, но уже окрепла и осмелела, а визги детей с детских площадок мешаются с гомоном окончательно сбросивших с себя зиму птиц, Арсений решил во что бы то ни стало отыскать подтверждения связи матери с другим мужчиной. Ситуация к этому располагала: дед поехал навестить бабушку, проходившую очередную, с каждым разом всё более безнадёжную, химиотерапию в онкоцентре на Каширке, Дуняша с Димкой ушли гулять, и, судя по погоде, скоро их ждать не приходилось, мать и отец также отсутствовали. Какое-то время ему никто не помешает.
Начал Арсений с обыска в бывшей родительской спальне.
Он обследовал с величайшим тщанием каждый сантиметр, залез в каждый угол, открыл все шкафы, тумбочки, пакеты, перевернул постельное бельё. Нечто новое, тёмное, чего он не успел в себе толком оценить и познать, проснулось и руководило его поступками. Думал: пока не найду улики – не остановлюсь.
И он отыскал. В гардеробе, на полке, за какими-то женскими тряпками. Находка его поразила.
Это были аккуратно скреплённые тонкой резинкой квитанции. Арсений вытащил их, раскрыл и обнаружил, что мать регулярно отправляет денежные переводы некоему Волдемару Саблину. Суммы значились разные – некоторые довольно внушительные. Согласно адресу получателя, Саблин проживал во Владимире, на улице Чайковского, дом 34.
Арсений, изучив все квитанции до одной, положил их туда же, откуда он их достал. Поразился, зачем мать хранила их? Не боялась ведь, что кто-то их найдёт.
Весь её пафос по поводу подлости отца, подписавшего хулу антисоветским деятелям, ничто по сравнению с её интрижкой с Волдемаром Саблиным!
Весь оставшийся день Арсений провёл в сомнениях. Что делать? Мать живёт двойной жизнью. Содержит постороннего мужчину. Судя по датам переводов, это продолжается уже не первый месяц. Как ему это всё в себя впустить? Как смириться с этим? Или не смиряться?
Подтверждает ли это, что загадочный Саблин – её любовник? Проговаривая и взвешивая на языке это слово, он морщился, как от кислого. И кто этот Волдемар Саблин? Это с ним он видел мать неделю назад из окна высотки в Котельниках? Да с ним, конечно. С кем же ещё? Она целовала его так, как не целуют никого, кроме любимых мужчин. А кому, кроме любимого мужчины, она может посылать деньги втайне от семьи.
Надо сказать, что Арсений к своим годам представление о взаимоотношениях мужчин и женщин имел скорее умозрительное, нежели чувственное. Фанатичная преданность музыке заняла в нём и ту часть его юной жизни, которую иные отдают мнимым, чуть истеричным первым влюблённостям, нелепой пубертатной суете, азарту начального взросления, неизменно граничащего с пошлостью. Будь в его биографии хоть крохотная страничка, связанная с противоположным полом и влечением к нему, он бы воспринял всю эту драму чуть по-другому: попытался бы войти в положение мамы, попробовать понять её. Но на такие характеры, какой сложился к той поре у Арсения, подобные ситуации наезжают, как поезд на зазевавшегося на рельсах пса.
Ночью сон отказывался закутывать его в свои прозрачные покрывала, шарахался от него, испуганно смотрел со стороны.
До утра он промаялся, всё же надеясь уснуть. Нечто большее, чем он сам, неуклюже билось и корёжило его.
Как только рассвет утвердился над городом окончательно, выкрасив все городские здания на свой прихотливый манер и привнеся в мир щемящую остроту неизбежной смены времени суток, он определился окончательно с тем, как ему следует теперь поступить.

Улица Чайковского, 34. Город Владимир

Несмотря на ранний час, электричка до Владимира наполнилась людьми под завязку, до стояния в проходах, толчеи в тамбурах и неприятной близости всех друг к другу. Правда, минут через сорок после череды пыльных пригородных станций с маленькими вокзальчиками народу поубавилось. Нагруженные всевозможной поклажей дачники перемещались из электропоездов в свои шестисоточные поместья.
Весеннее Подмосковье в окнах захлёбывающегося от колёсного стука вагона трепетало зеленью придорожных кустов, цеплялось за землю неказистыми железнодорожными постройками, открывало бескрайний простор с неровными видами полей и перелесков. Долгое путешествие подействовало на Арсения успокаивающе. И это спокойствие подарил ему… Чайковский. Ведь он едет к дому на улице Чайковского, и это, как ни странно, обнадёживает, хотя цель его нынешней затеи всё ещё туманна и непредсказуема. О чём он спросит человека, которого собрался навестить? И хватит ли у него в итоге смелости что-то предъявить ему? Пока улица Чайковского ещё далеко, решимости у него хоть отбавляй. А вот когда он подойдёт к дому? И как выглядит этот дом?
Скоро ему предстоит участвовать в конкурсе Чайковского, и в первом туре он исполнит знаменитую фортепианную "Думку". Как размашисто, словно бесконечное минорное арпеджио, распространился Пётр Ильич по его жизни! Ещё и памятник ему в двух шагах от дома.
Иногда он задрёмывал, но не крепко, неловко, и тут же просыпался.
Во Владимире прежде ему бывать не приходилось…
По пути он проголодался. Во владимирском вокзальном буфете купил бутерброд с сыром, который, несмотря на голод, доесть не смог. Хлеб был чуть влажный, масло отдавало горечью, а сыр показался почти безвкусным. Плюс зрелище обсиженного мухами прилавка никак не выходило из головы. "Сколько же мух побывало на этом куске хлеба с маслом и сыром, пока его мне не продали?" – дивился Арсений.
Подташнивало.
Выйдя на привокзальную площадь, он расспросил дежурного милиционера, как ему найти улицу Чайковского. Тот сначала хмурился, словно его просят о чём-то неприличном, потом, вяло цедя слова и рисуя в воздухе некую траекторию, обрисовал юноше маршрут.
Во Владимире по московским меркам – всё близко. Поэтому Арсений довольно скоро достиг искомого дома.
Кирпичная пятиэтажка, жильцу которой мать регулярно отправляла деньги, выглядела типично для неторопливо-советской провинции. На ближних лавочках – ряды наблюдательных бабушек в обязательных в платочках, на балконах – бельё, развешенное на чуть изогнутых под тяжестью мокрой ткани верёвках, на щербатых тротуарах у маленьких бордюров — несколько неновых "Москвичей" и один совсем уж древний "Запорожец". Парадной стороной дом выходил на улицу, весьма широкую и шумную, а тыльной, там, где подъезды под железными козырьками, – во двор, насыщенно-зелёный и свежо пахнущий.
На квитанции, которую он нашёл у матери, конечно, был номер квартиры, но от волнения он выскочил из головы. "Надо спросить у кого-нибудь, где живёт Саблин. Наверняка здесь все друг с другом знакомы. Дом небольшой".
Арсений подошёл сначала к женщине, мерно покачивающей коляску, но как только открыл рот и произнёс первые слова, она замахала на него руками и прошипела:
– Ребёнка разбудите. С ума, что ли, сошли, так орать!..
Арсений извинился, смутился и пошёл к бабушкам, восседавшим на скамейке возле одного из подъездов и уже несколько минут заинтересованно его рассматривающим:
– Извините, вы не скажете, Волдемар Саблин здесь проживает?
Одна из старушенций, наиболее бойкая, бдительно ответила вопросом на вопрос:
– А зачем он вам понадобился?
Арсений замялся:
– Мне надо ему кое-что передать, – неумело соврал он.
– А… Так это можно. Его нет сейчас. Он скоро придёт. – Вторая бабушка истекала радушием и желанием помочь. – Ты посиди тут, сынок.
Арсений с облегчением опустился на свободное от бабок место на скамейке. Те напряжённо переглядывались. Пока одна не встала и, покряхтывая и покачиваясь на тромбофлебитных ногах, не попрощалась с товарками:
– Пока. Пойду я, девушки…
Две оставшихся бабули игриво пискнули. Видимо, такое обращение друг к другу было у них в ходу.
– Надо обед разогревать. Скоро Сашка явится.
Кто такой Сашка, Арсений не узнает никогда.
Попробовать выяснить что-нибудь у этих пожилых женщин о Саблине? Может, спросить, не появлялась ли тут одна женщина, и обрисовать мать?
У подъезда резко затормозила белая машина, из неё вышли двое и уверенно направились к Арсению. Один из подошедших резко спросил у одной из старух:
– Этот?
Та суетливо закивала.
– Мы сотрудники Комитета государственной безопасности, и вам придётся пройти с нами, – отчеканил тот, кто до этого молчал и впивался глазами в юношу.
– Что случилось? Я Арсений Храповицкий. Я из Москвы. Я здесь по личному делу.
– Вы подозреваетесь в соучастии в антисоветской деятельности известного вам Волдемара Саблина. И лучше сразу отдать нам то, что вы собирались ему передать.