Она всегда просыпалась с восходом солнца. Вставать не спешила — летний день долгий, еще наживешься-находишься. Неподвижно лежала одна на просторной кровати и слушала утренние звуки за окном: то ворошил с глухим шорохом яблоневую листву дождь, а то вдруг тонко присвистывала птица или громко шлепалось в траву твердолобое яблоко. Бабе Майе перевалило уже за восемьдесят, но каждый новый день она встречала с радостью и благодарно слушала утреннюю симфонию, которую для нее одной играл здесь Творец — а других слушателей тут давно не бывало.
Наконец тело уже просило движения, тогда она поднималась и выходила на двор. Дверь иногда коварно заклинивала, не поддавалась, и баба Майя с усилием выталкивала ее наружу. Буйная, одичавшая и пышная природа допускала ее в свое царство. Баба Майя подбирала с травы упавшие яблоки, сливы и не торопясь ела сочную сладость. Раньше легко на дерево залазила, а теперь сил и сноровки уже не хватало. Затем набирала себе из колодца полведра: вода была чистая и холодная, аж зубы дергало. Завтрак на этом заканчивался: все продукты уже вышли, а изредка заходивший лесник давно что-то не появлялся.
После баба Майя шла в сенцы, подбирала там свои сокровища: лопату и тяпку. Было у нее здесь одно дело, даже подвижничество. Выходила со двора и топала мимо мертвых, припавших к земле хат, которые чернели сквозь заросли своими ослепшими окнами. Путь бабы Майи вел к деревенскому погосту. Тут лежали ее родители и муж Степан. Перекрестившись, баба Майя принималась за работу. Хрясь! хрясь! — подрубала лопатой кустища крапивы и лебеды, расчищала сорняки тяпкой. И так освобождала от забвения не только родные могилки, но и чужие тоже. А что, ведь никто из живых потомков сюда навестить предков не приезжал, боялись все этой холеры, радиации. Один только раз, весной, пришла баба Майя и увидела: на замшелой серой плите неожиданно красовался разноцветный венок и ярко алели крашеные яйца. Видно, кто-то все-таки навестил усопшего на Пасху. Яйца!.. У нее сжался живот: она столько времени не ела яиц, даже их вкус словно подзабыла. Но, конечно, не стала трогать, не решилась обидеть покойника — так яйца вороны потом и расклевали.
Закончив свою работу, баба Майя всегда прощально крестилась на скромные памятники в честь тех, кто нарекли ее Майей. Конечно, родители ее никогда и слыхом не слыхивали об индусской богине — просто родилась щекастая синеглазая дочка как раз на первое мая. Так и назвали, по месяцу рождения. Выросла девчонка, закончила пединститут, стала работать учительницей в соседней деревне, за местного парня вышла замуж. Поколения детей вырастила, а вот своих детишек не родилось. Зато со Степаном хорошо, мирно жили, готовились старость встречать. Как вдруг вспыхнула неподалеку невидимо сияющая смерть, разлетелась в воздухе ядовитой пылью, смертоносной влагой разлилась по земле и вгрызлась в корни растений. Тот яркий-яркий майский денек врезался в память навеки: в чужом городе громко играет музыка, идет толпа людей с транспарантами, алыми флагами и цветами. Демонстрация, праздник.
А они со Степаном, только что эвакуированные, хмурые и будто потерянные, стоят в сторонке. Заселили их с другими незнакомыми семьями временно в гостиницу, где все казенное. Обещали к сентябрю дом построить. Только на душе камень лежит и давит, даже дышать тяжело. Там, дома, все родное-родное. Только что печку новую сложили. А огород остывает, гибнет под сорной травой. А тут на самом деле никому не нужны они, пожилые бездетные люди. И в голове все чаще звучали, поднимались со дна памяти слова, еще в институте выученные наизусть, но теперь такие пронзительно-истинные: "Понеже от прирожения звери, ходящия в пустыни, знають ямы своя, птици, летающие по возъдуху, ведають гнезда своя; рибы, плывающие по морю и в реках, чують виры своя; пчелы и тым подобная боронять ульев своих, — тако ж и люди, и где зродилися и ускормлены суть по бозе, к тому месту великую ласку имають…"
Словом, они со Степаном сговорились. И как преступники, будто воры, под проволоку залезли, где кордона не было, и окольными путями через лес вернулись в свою деревню. В доме уже похозяйничали мародеры: окна повыбивали, вещи растащили. Но особенно резанули сердце разбросанные, порванные книги — была у учительницы белорусского и литературы большая библиотека. Видно, искали запрятанные в книгах деньги, да напрасно. Белые распушенные страницы, словно оторванные крылья птиц, белели на полу.
Зажили по-старому, когда навели порядок. И были тут не одни: вернулась еще пара соседей, таких же стариков. Радовались друг другу, в гости ходили, даже песни пели. А душа ожила, помолодела, распрямилась — хорошо ей тут задышалось, просто-о-рно-о-о… Ну конечно, в покое их сразу тут не оставили. Через месяц приехало районное начальство вместе с нарядом милиции. Ругали, убеждали, вели разъяснительные беседы. Только в глазах самовольных робинзонов горело непоколебимое упрямство. Ночью по очереди не спали и дежурили, чтобы дом не сожгли: ходил такой слух, боялись. В конце концов на них рукой махнули и позволили жить в порядке эксперимента. С условием, что раз в год будут сдавать кровь на анализы. Даже раз в неделю приезжала автолавка, и пенсию привозили тоже. Иногда в город пешком выбирались за продуктами сами. Бульбу сажали и другие овощи: хороший урожай собирали, нормальный и обыкновенный на вид. Потом осмелели, даже в лесу грибы-ягоды собирали, ели и не болели, тьфу-тьфу.
А однажды приехали издалека журналисты репортаж делать, фотографировали все вокруг, ойкали. Пока Степан им интервью давал, Майя для гостей стол накрыла — бульбочки отварила, огурчиков-помидорчиков нарезала. Но гости есть не стали, заторопились в дорогу.
Годы-то шли. Соседи умерли, потом и Степан. Автолавка ради одной старой бабки приезжать перестала, и дорожка заросла. Спасибо леснику, который приносил дрова и продукты. Только упрямо называл ее баба Маня. Она не возражала.
Три радости у нее здесь осталось, три.
Во-первых, чтение: зрение сохранилось ясное. Где-то далеко за лесом жил и мгновенно менялся большой мир. А здесь, в единственной жилой хате, вершилось свое вечное однообразное действо. Легко постукивали башмачки Наташи Ростовой, и дымилось в вихре вальса ее бальное платье из газа: белое, прозрачное, на розовом чехле. Звякая шпорами, входил бледный надменный Печорин и молча садился у печки, глядел на огонь. Иногда, воспользовавшись отсутствием обложек у книг из серии ЖЗЛ, навещали ее и сами писатели. И тогда вдруг слышался в хате жесткий чахоточный кашель Чехова и Богдановича. Влетал шумный Маяковский, сразу доставал из широких штанин бордовую книжицу и громогласно читал свои ломаные энергичные стихи. На его громоподобие с вежливым неодобрением поглядывал Купала: всегда деликатный, в элегантном костюме, он тихонечко появлялся в дождливую пору и, когда входил, всегда снимал шляпу, по-шляхетному целовал руку. Купала долго не сидел: его стихов было мало и только несколько растерзанных страниц, которые Майя Александровна подобрала на лестнице. Зато надолго, основательно, приходил хмурый уцелевший Колас и приносил с собой стихи и толстую прозу, неспешно читал ей зимними вечерами.
Второй радостью был старенький, но верно служивший приемник. Рассказывал бабе Майе новости, пел и играл музыку. Когда поэзию читал о любви, она внимательно слушала. Даже записывала иногда запомнившиеся строчки. Вот только дивно: Степан ей никогда стихов не читал, в любви не признавался, а вот только она и так чувствовала в нем к себе и особую чуткость, и нежность.
Ну а третьей радостью стал ткацкий станок, который баба Майя притащила с чердака. Вспоминала, как мать учила ее ткать старинные узоры. Это только непосвященному взгляду кажется: ромбики да кресты, коники да цветочки. А на самом деле это целый рассказ, смысл вековечный, запечатленный искусными руками мастерицы. Вот красненький трехцветик — заветный купальский цветок, купалинка. А вот сам бог Ярило скачет на конике. А вот обращенные друг к другу головками птицы — символ взаимной счастливой любви.
Соткет один узор ткачиха — и засуха сменится ливнем.
Соткет другой узор — и примет земля упавшие семена, заплодоносит обильно.
Потому что одним рушником икону украшать, другим — новобрачным руки связывать, другим — гроб выносить…
Водила она челноком, и порой горько становилось, что нет у нее ни дочки, ни внучки, чтобы древнему мастерству обучить. Ниток у бабы Майи было мало, поэтому каждую законченную работу она распускала. Соткет рушник — и распустит опять. Начнет новый, с другим узором.
Навещавший ее лесник однажды не выдержал и спросил:
— Что, баба Маня, когда ты уже полотенце свое закончишь?
Улыбнулась баба Маня в ответ:
— А вот когда закончу, тогда и воротятся сюда люди… Как птицы, прилетят в свои гнезда… Сколько можно земле пустой быть, плохо ей без человека…
Стоял август, теплое и тихое время под вечер. Лесник постучался в дверь, затем в окно. Без ответа. Нахмурившись, он достал из сумки топорик: ну а мало ли кого тут можно встретить? Зверь и человек таятся не с добром.
Зашел в комнату он уже с тяжким ожиданием на душе. И вправду: баба Маня лежала возле станка на полу лицом вниз, раскинувшись руками-ногами в стороны. И подвис над полом выроненный челнок: остановилась ее работа, все. Померла она, видно, недавно: тленный дух еще шел слабый, а ведь лето, жара. И хрипло, подсвистывая, как астматик, играл какую-то торжественную мелодию приемник. Лесник стянул с головы кепку, перекрестился и подошел выключить музыку. Приемник протестующе скрипнул и навсегда замок. И сразу стало слышно, как за окном на ветке высоко, тоненько и нежно пела незнакомая птица
— Чвик!..Чвик-чвик-чвик!..Чвик…