***

Тёплый туман поднимается с тополей.
Мальчик пробует воздух сверкающий рисовать.
Так не бывало прежде на тусклой его земле:
облако не обретало контуры птицельва,

древо не пронизали светом… Лови лучи
и аккуратно укладывай меж листов.
Мастерство, которому взрослых не научить:
видеть чистый воздух — мистику, волшебство.

Сколько пройдёт — откроют его тайник:
супрематизм какой-то, иди смотри
на изничку мира, в которую он проник,
где все игрушки Бога светятся изнутри.


***

Медленное крошево событий.
Кружево сближений и утрат.
Медвежонок, в парке позабытый,
принимает первый летний град.

Пуговки, уставленные в тучу,
высунутый замшевый язык:
"Господи, какой же я везучий!
Я к такому счастью не привык".

Плотность шелестящего потока.
Тяжесть шкуры. Холод по спине.
"Я не знал, что так бывает. О как!
Неужели это вправду мне?"


***

Отец играет на скрипке
над могилою сына.
Каждое воскресенье
в полдень приходит сюда.
Стройный, белобородый,
невероятно красивый.
Время на этих пальцах
не оставляет следа.

Слушаешь, отвернувшись,
частые сбои ритма.
Звук пересыпан пеплом,
грубый, глухой, земной:
Господи Милосердный,
это моя молитва,
в сердце моём калитка.
Выйди и плачь со мной.


***

Мы (осаждённый город неделим)
образовали собственный Олимп,
как реквизит стяжали атрибуты.
И вот стоим во злате и шелках:
елей на дредах, пудра на щеках —
безумны, голодны и необуты.

Мы (воинство раскиданных камней)
садимся на обглоданных коней,
и кони сами восстают из дроби.
Поскольку впереди есть только мрак,
мы поместили свет в глаза собак
и убедились: мир внутриутробен.

Мы (пасынки подкожной немоты),
подъев свои последние понты,
по одному заглядываем в бездну:
увиденное выжигает речь,
а если слову нечего беречь —
и жизнь, и смерть отныне бесполезны.


***

Чтобы жить, ей нужен ядерный щит.
Нужен бункер, чтобы уснуть.
Нужен счётчик Гейгера, что пищит
и привычно давит на грудь.

Я был тёплым морем, мои мальки
целовали стопы её,
обещали, что скоро прибудет кит
и дельфинов с собой приведёт.
Я был только морем, ко мне прийти…
и уехать обратно в страх,
потому что море не защитит,
и надёжнее жить в горах.

Надо жить, где холод, поскольку враг
будет вымотан наперёд,
ну а с морем… с морем абсурден брак:
вся защита — трепанг и йод.

Для начала — карстовый грот крота,
а потом уже где-то там
море всё равно приведёт кита
и дельфинов к её стопам.


***

Моющий посуду одинок.
Шум воды и кислый скрип тарелок
открывают в нём второе дно,
где сокрыто то, что отболело.

Сколько память скопит барахла,
столько на душе хранится мает…
Кто приносит чашки со стола,
всё на этом свете понимает.

Видит гибкий силуэт спины,
брызги, покрывающие плитку:
ничего — на взгляд со стороны —
не терзает сонную улитку.


***

Кошка мается, просит… Чего ей?
Корм положишь, водички нальёшь,
шерсть погладишь… Приходит конвоем,
в шесть утра поднимая галдёж.
Шуганёшь сгоряча негодяйку,
застыдишься, допустишь на грудь.
Всё равно проиграл в угадайку:
живы, сыты, другое — забудь.

Знай чеши себе лапой за ухом,
грей живот батарейным теплом.
Остальное — мычание духа,
достоевщина, Ирвин Ялом.
Сны мои про абхазские горы,
Алахадзыхь и Новый Афон —
несерьёзное, детское горе,
с той же кошкой глухой телефон.


***

Зеркало карманное, подкова,
семь тюков лежалого белья.
Всё, что остаётся, — бестолково.
Так же на полях приткнусь и я.

Что отыщет мой весёлый крестник
в крохотной квартире опосля?
Восемь книжек и ключи от бездны,
медного младенчика в яслях?

Обдирая старые обои,
разберет на белых кирпичах:
"Ежедневно говорю с тобою".
Можешь ничего не отвечать.


***

Нет особых времён, время — плоский и гибкий огонь,
обернувший собой ноздреватую ёмкость потери,
словно чайник вскипающий. Тянешь невольно ладонь

или две, ощущая себя золотой gonepteryx,
совмещающей крылья: нектар и торнадо — в одно…

Заступаешь за край и в полёт отпускаешь заварку,
но она зависает, поскольку немыслимо дно,
и не жалко себя, а действительно страшно и жарко.


Иона

1

Всё возьми. Оставь пожить немного.
Вдохи реже, а удары чаще.
В этом самолётике для Бога
я — не больше, чем кимвал звучащий.

В полутьме стеклянной отраженье
отвечает, словно из утробы
на УЗИ в нечётком разрешенье,
лишь поются губы: бобэоби.

Нашу тень распятую выносит
на поля, лишённые приплода:
партизаны поджигают осень.
Это не финита, а погода.

Это объявление метели.
На петлицы ягоды рябины.
Нас радисты заживо отпели.
Запах листьев хлещет из кабины.

2

Радиорубка верньером скребёт эфир.
Ветер сегодня общительней, чем дельфин.
Между помехами нет ничего на свете.
Тёплое чрево кита, где мне трудно ды…
То, что спасает от холода и воды,
также имеет форму и сущность клети.

Бейся, радист. Отчаянье — это стыд.
Дождь… Поднимается море… Рассудок спит
и порождает чудищ огневолосых:
это горит обмотка твоих реле.
Помни, с молитвой и на одном крыле
ковыляет во мгле Утёсов.

3

Трещины тоннелей в тёмно-синем
небе не видны со дна колодца.
Только песня тянет из трясины.
Только песня проявляет солнце.

Только песня оградит Иону,
сообщит артериальной почтой,
что желудок обратится в лоно,
и могила обернётся почвой.