* * *

Я все чаще смотрю на небо,
забивая в себя гвозди.
Мне очень нужны перила:
скользко.

Возле дома что-то валяется,
объясняется как-то невнятно.
Это я валяюсь у дома,
бредя небом, целуясь с асфальтом.

Мимо ходит горбатый ребенок,
хрящевой ногой бьет под печень.
Он горячим мстит за свободу,
а холодных будит от смерти.

Я все чаще смотрю на небо
и вбиваю в себя гвозди.
Бредя небом, целуясь с асфальтом,
соглашаюсь остаться теплой.


* * *

Упоминая вскользь твое имя,
прослеживаю остроугольный,
бьющий под ребра шилом
скрытый взгляд сочувствия.

В этот момент люди
становятся больше,
а я, как всегда,
неудачно кусаю

(слишком больно,
слишком глубоко,
слишком грубо;
выжимаю как полотенце
с разлитым супом,
прямо из окон
капают в палисадник)

губы.
При виде тебя
натурщицы одеваются,
подходят поближе к тебе,
желая раздеться.
Надеясь на то, заметишь
не левую грудь,
которая меньше правой,
а полное доверие,
с которым они снимают
колготки и берцы.

Писать об одиночестве
невозможно.
Невозможно просить
о верности и внимании.
Невозможно дойти
до своей постели
и просто упасть в нее.
Невозможно терпеть вопрос:
"Ты же знаешь?"
Поэтому перебиваю:
"Знаю".
намеренно наступаю
на черную полосу.

Как остаться, если срочно нужно уйти?
Точнее, если остаться — безумие полное.


* * *

Врываюсь в душную комнату с криками, воплями, хохотом.
На подоле платья принесла анекдоты про море, старика и рыбку.
Про то, как жена старика осталась с разбитым корытом.

Проношу за собой шлейф духов, разлитых месяц назад в прихожей.
На секунду вспоминаю о прошлом: как прошлый разлитый флакон
вылез мне боком и я писала письмо, проглотив слезы...

Сейчас мои волосы лезут в лицо — чувство,
будто на голову вылили воду.
Пытаюсь сказать: "С чем останешься?"
Очень хочется плакать, хоть стойкая.
Над фильмами не плачу,
даже в момент семейных сцен, сцен влюбленных...

Кидает в жар, потом в холод.
Я торопливо:
"Мальчик, ты приторно-горький.
Тебя проглотила как леденец, теперь плохо".
Вот дура!
Ты даже не жвачка,
а могла бы выплюнуть с чистой душой.
Начинаю плакать.
Ты говоришь, что я сен-ти-мен-таль-ная.
Ну а что ты хотел?
Только с тобой такая.

Понимаю, глупо верить в знаки,
но они намекают о бли-жу-щем-ся финале.
Зачем тогда размусоливать?

Выбегаю из комнаты.
Платье кусает подолом,
но мне все равно.
Бегу с букетом цветов,
выстилаю под ноги.
Увлеченная бегом, не заметила,
как вернулась в душную комнату.

В голове ветки и мусор.
Поцарапалась о порог, порвала платье,
думала, стала свободнее.

Теперь зная правила, как чучело
без остановки бормочу:
"Люб..., люб..., люб..."
А ты, дурачок, ничего и не понял.

Давай выйдем на улицу, а?
Нам нужен свежий воздух.

Дождливая Таврика

1

Как будто действительно солнцу капут.
Осенних лучей истощились заначки.
На ветке шиповника сорокопут.
Чуть выше —
Готический шпиль водокачки.
В провинции все поглощает тоска.
И скука страшней, чем любое цунами.
Картавых ворон дворовые войска
Штурмуют дождливое небо над нами.
В саду золотая созрела хурма.
Асфальт демонтирован. Скоро зима.


2

Ворона клюет восхитительный грецкий орех.
Присыпана листьями старая эстакада.
Не молкнет бакланов и чаек язвительный смех,
Утерян в траве драгоценный сапфир винограда.
Осенняя Таврика ветру на откуп дана.
Блуждают косые дожди во дворах, как шпана.
В вишневом садочке цветет ядовитый дурман.
Облезлые, ржавые лопасти у карусели
Скрипят монотонно.
И кисломолочный туман
Клубится за домом;
Мне кажется,
С прошлой недели.


Счастье

Слова о счастье будут невпопад.
Ты чувствуешь — внезапная прохлада
Подкрашивает дикий виноград
И приближает время листопада.
В послевоенных палевых дворах
Мерещится одушевленный прах.
Здесь лестницы с холма бегут в глубины,
В пучины, в заповедные места,
В зеленый кобальт южного холста
С фактурой неземного мастихина.
Под крымским небом — Город Золотой.
Имперские созвездья на фасадах,
Где мраморные львы на водопой
Сползают по лианам винограда.
Пьет чай Алиса с призрачным котом.
Херсонский дворник в выцветшей тельняшке
Работу оставляет на потом.
Сегодня шторм. Пора считать "барашки"...
Пора любить. Пора собрать инжир.
Пора забыть токсичное ненастье
И в новый день шагнуть как в новый мир —
Сентябрьского сказочного счастья.


Зима на побережье

Слушаю песни приморской братии —
Апологетов талассократии,
С вечера на берегу.
Веер у пальмы в снегу.
Милитаристы, поэты, рыбари
С дерзкой мечтой о свободном выборе
Вечность встречают в порту,
Веря в свою правоту.
Дым перламутром кадит над хутором.
Скучный баклан притворился Лютером,
Крылья сложил крестом:
Греется над мостом.
Возле причала фелюга брошена.
А над морским пустырем Волошина
Брызг ледяной фонтан.
Ожил левиафан.
Блеклый пейзаж не лишен экзотики.
Мертвых медуз голубые зонтики
Держатся на плаву...
...Кстати, я здесь живу.

Катарсис

Когда-то мы с мамой ловили катарсис,
Делая домики из сигаретных пачек.
Отец курил, а мы развлекались —
А как иначе?
Странно, что мы тогда не создали
Эдем из бутылок,
Беда была перед нами,
Мы видели ее затылок,
Мы видели ее силуэт,
Замерший вполлица,
И каждый осознавал, что это —
Начало конца.
Все разлетелось внезапно.
Смутно припоминаю:
В школу, обратно,
Спеша и сжимая ключи в кармане,
Мне их тогда уже доверяли,
Но знали,
Придя домой, в застуженную
Квартиру,
Я в ней не обнаружу
Ни очага, ни мира,
Ни дома,
Ни той пресловутой гармонии,
Лишь пару битых граненых
Да пару кассет, спутанных в магнитофоне.
Их, кстати, можно было легко реанимировать
карандашом.
А нас — никого.
До свиданья.
Я первый
Пошел.


Кот и канарейка

Кот изловил канарейку,
Кот канарейку не ест,
Он ее ночью греет,
Кутает в теплую шерсть.

Кот развлекает птицу,
Выдумал ей игру:
В глотку когтем вцепиться
И волочить по двору.

Кот привязался сильно:
В приступе нежности
Распотрошил ей крылья —
Лишь бы не упустить!

Птицу забрали люди,
Кончился птичий ад,
Носят ей корм на блюде,
Выдали дивный сад.

Только спустя неделю,
Смотрят, птенец зачах,
Тут же, без промедлений
Просят к нему врача.

К двери спешит целитель,
Целитель заходит в дом.
Диагноз неутешителен:
Стокгольмский синдром.


Апероль

В старом фанерном шкафу
В маленькой съемной квартире,
Оставленный прошлым хозяином,
На полке стоит апероль,
Но я не употребляю
Его,
Хотя и желаю, хотя мне и нравится алкоголь.
Под стоны фанерной дверцы
Я проникаю в шкаф каждый вечер,
Гляжу на свой апероль,
Нетронутый, девственный,
Только не мой, чужой, конечно,
Прошлого хозяина апероль.
Воображаю:
Как было бы хорошо осушить бутылку,
Как стало бы сразу легко на душе, тепло,
Когда лучом итальянского солнца пылкого
Оранжево-красное пойло в меня б текло.
Но нельзя, ведь это не мой апероль,
Ведь это прошлого хозяина апероль!
Убеждаю себя:
Есть мой коньяк — половина литра,
Пиво темное, светлое, слабое, крепкое,
Даже с градусом ноль,
Вино, настойка "первак",
Остатки вишневого сидра —
Все есть,
Зачем мне чужой апероль?
Прошлого хозяина апероль!
Засыпаю,
И видится сон мне тревожный:
Как будто в разгар алкогольного сабантуя —
О боль! —
На кухню вхожу я,
А гости с нахальными рожами,
Смеясь, допивают чужой апероль,
Прошлого хозяина апероль!
Проснувшись, решаю твердо:
Он мне необходим.
Не зря же творец мне глотку выделал,
И жизнь у меня одна,
И апероль один,
И хозяину можно сказать: "ничего не видела!"

Контрабанда

Шорох листьев — шипенье невнятной тоски.
Угасает октябрь, под сумрачным небом слабея.
Не литые червонные дни, а гнилье да обмылки, куски,
и, бредя по пробору аллей, не пойму и не чувствую, где я.
Нет, оставим нытье декаданса пророкам худым.
Мы напьемся воды из крест-накрест разрубленной чаши.
Души листьев порой — только сладостью пахнущий дым.
Ну а мы... мы берем без разбору любое: чужое и наше.
Слышен ветра-разбойника бронзовый хохот и свист,
заглушая на тризне курганов былые монгольские речи.
И ложится кленовый искусно разрезанный лист
эполетом гусарским на узкие женские плечи.
Опечатан вокзал и закрыт на амбарный замок,
мне повторно отказано в выдаче денег и визы.
Серый кот потихоньку мурлычет и трется у ног,
и с листвой догорают в кострах моей жизни эскизы.
К рубежам необъятных, невиданных нами границ
стянут строгий конвой, и обещано выдать медали.
Нелегальные стаи на юг улетающих птиц
контрабандой уносят надежду в незримые дали.


Фантом

Ты таешь — туманится омут глаз,
и гаснет лучистой улыбки блик.
Ты знаешь — меня ты едва не спас,
но поздно, и сделан последний клик,
и файл удален, и поставлен блок,
движением легким нажат shift + del.
Мне больно поверить, но ты же смог.
Мне трудно поверить, что ты хотел.
Ты таешь звездой в предрассветный час,
мне нечего больше в душе хранить.
Простишь ли, но в этой игре я пас,
и снова двоятся в глазах огни.
Ты знаешь, я камнем иду на дно,
кругами расходится водоем.
Ты знаешь, как трудно идти одной?
Но скажешь: труднее идти вдвоем.
Ты таешь —
твой голос среди толпы
теряется эхом в густом лесу.
Мы так беспомощны и глупы,
но я твой профиль в груди несу.
Ты знаешь, наверное, я жива:
хожу на работу, пишу посты.
Но где мне и как подобрать слова,
чтоб плотью и кровью облекся ты?


Август

Звезд на небе осталось так мало,
все упали в густую траву.
Я когда-то о чем-то мечтала,
но оно не сбылось наяву.
Август полон щемящей печалью,
вот и звездами плачет навзрыд.
Небо пахнет прохладой и далью,
только Марс красной точкой горит.
Мы увидимся вскоре, но все же
ты в пылающий вечер уйдешь.
Ожиданье — мурашки по коже
да в ногах неизвестности дрожь.
По спине пробежал холодок —
ночь целует все окна в истоме.
Этим летом я лучший ходок,
жаль, что нечем похвастаться, кроме
километров, как ленты кино,
что измерят томленье любое.
Манит пастью бездонной окно,
а хотелось лишь сна и покоя.
Сжата ночь до отрезка пути.
А и Б — все расставлены точки.
Жаль, того, что хотим, не найти,
ведь мы оба с тобой одиночки.


Начало отсчета

Хрупких сумерек нежный отвар —
вечер поит прохладой и влагой.
Не дыханья сгустившийся пар —
только сырости шлейф из оврага.
Незаметный намек желтизны
в тростнике у притихшего пруда.
В черной глади воды тонут сны
и блестит ожидание чуда.
Красных ягод мучнистый испод —
мой боярышник скоро созреет.
Тихий всплеск, не тревожащий вод...
Мне пора возвращаться скорее.
Дома ждут неприглядный уют
да коты у пустующих мисок.
Безнадежны прогулки на пруд,
ведь конец этой песенки близок.
Очумело играют сверчки
на изношенных за лето скрипках.
Время мутной отравы тоски.
Мне б учиться на старых ошибках.
Осень прячется в пыльной траве
и готовит начало отсчета
птичьих кликов в густой синеве.
Истончившись, слетит позолота
с темных сводов продрогших ветвей,
полиняет в рядно, мешковину.
Что-то дрогнет меж ребер, левей,
и я город осенний покину.

750

До счастья нам было всего лишь семьсот пятьдесят,
Но это ни много, ни мало, ты просто поверь,
Что тихие звезды глазами моими блестят,
Твою освещая постель.

Ты там, а я здесь, но мы рядом друг в друге всегда
Теплом, приходящим под каждую строчку о нас,
Которое мчится сквозь нас и сквозь все города,
Пока не передаст.

Всего лишь семьсот пятьдесят до слияния сил,
Которые вертятся в нас, как колеса фортун,
Которые режут огнем электронных чернил,
Мотыжа компьютерный грунт.

Я видел, улыбкой твоей заблестела луна,
Такая любых покоряет, смиряет мужчин.
Поверь мне, ты скоро не будешь в постели одна...
Я тоже не буду один.


А помнишь...
(Шуточное)

Ты помнишь, на крыше сидели, как мыши,
Тихонько, смотря на закат,
А мамочки-звезды по норам и гнездам
Раскладывали малышат.

Мечтали о море, о песнях мечтали,
О домике с окнами в лес,
О свадьбе мечтали, про фото в журнале,
О мире, что полон чудес.

А помнишь соседку в зеленых балетках
И в платье каком-то чудном —
Как мы ей кривлялись, на крыше валяясь,
Когда она шла с молоком?

Лишь память о детстве надежное средство,
Лекарства надежнее нет
От всяких болячек, давления, сердца...
Когда тебе семьдесят лет.

* * *

Холодной ночью ноября
Чуть слышно плакал дождь.
Он знал уже наверняка:
Ты больше не придешь.

А я не знала, я ждала,
Смотрела в темноту,
Не верила, метлой гнала
Из сердца маету.

Но разум прошептал: "Не жди,
Он больше не придет..."
Застыло сердце от тоски
И превратилось в лед.


* * *

Проснулся на моей земле рассвет —
А где-то только вечер наступает.
Здесь в розовых тонах родился свет —
А где-то свет в багровых красках тает.
Тут оживает новый добрый день
От ласковых прикосновений солнца —
А там, словно вуаль, набросив тень,
По улицам бесшумно ночь крадется.
И, глядя утру ясному в глаза,
Не верится, что день опять прервется,
Что снова он расплавится в слезах
На запад наклонившегося солнца...


Ироническое

Вдохновенье черпая кроссовками,
Под июльским проливным дождем
Память заполняю зарисовками,
Перерыв сознание вверх дном.
Мокрая буквально вся, до ниточки,
Муза, присмиревшая совсем,
Рядом шла и собирала рифмочки,
Капельки, стекавшие со стен.


Пасхальное

Алый рассвет будто в ризу пасхальную
Вдруг облачил небосклон.
А над землей все плывет в дали дальние
Ясный чарующий звон.
И в унисон колокольному пению
Птицы звенят в вышине,
Светлому радуются Воскресению...
Радостно стало и мне.

* * *

Придешь домой ненастный, хмурый
и ну под лампочкой мерцать.
Скрипят земные арматуры,
дрожат тарелок озерца.

А ты стоишь — забытый, трезвый,
не подчиненный никому.
Глядишь, как зеркало надтреснуть
успело за зиму, лишь муть

в нем отражается. Твой голос
засох, как выпечка, застыл.
Здесь шерсть на свитере кололась,
кряхтел под ковриком настил.

Здесь близко все — и, близоруко
не различив прошедший год,
ты обнимаешь сверху внука
и проступаешь сквозь него.


Дон

Лихо летнее, духмяное
грело долгой синевой.
То ли пели травы пьяные,
то ли спорили со мной.
Степь — раздолье каторжанину.
Ветер с выстрелом знаком.
То ли беглый, то ли раненый
утирался рушником.
Улыбался хлебу-месяцу,
не зови, мол, подлецом.
У Маруси, у ровесницы,
будет новое кольцо.
А того — считай, не видели.
А тому — постель свежа.
С красным пятнышком на кителе
хорошо ему лежать.


* * *

Запомни, сын,
льняные крылья
не подчиняются уму,
они хрустят небесной пылью
от никого до никому.

Они скользят по снежной кашке,
глядят на транспорт свысока.
Да что там выкройка — рубашка,
халат, футболка, облака.

Да что там падать — так, катиться,
журить прохожих за испуг.
На белом теле лебедицы
выискивать чернильный пух.


Колобок

Унеси меня, лиса.
Ты не видишь, что ли,
замыкает полюса
от ресничной соли?

Заблудился, занемог
маменькин разведчик.
Преврати меня в замок
на воротах речи.

Где приставок тополя,
где глаголов корень,
где купается земля
в громе колоколен,

всякий светел, всяк спасен,
всякий безупречен.
Унеси меня, лисён.
Мне спасаться нечем.