Алхаса похоронили вчера. Сегодня нам нужно принести жертву на его могиле.
Мы ведем на заклание свана. Тяжелый взгляд, спутанная борода каштанового цвета, весь будто кряжистый дуб — такой могучий на вид. После того как мы его взяли, он как-то сник, словно самое уязвимое в нем — то, где таится смерть, — вдруг обнажилось.
Сван еще ни слова не проронил, молчит, супит брови. Обмена пленными больше нет. На днях грузины нарушили договоренность и прислали семерых наших, еще теплых. Мы в ответ — продержав несколько дней, вернули им пятерых, еще не остывших.
Сван не может об этом не знать и готовится к худшему.
Славик связал ему руки за спиной и погоняет. Сван не сопротивляется, бредет, понурив голову.
— Куда ты рога свои дел?.. — бубнит Заур. — Чистый буйвол!
Сван молчит. Заура это бесит.
— Бывал, понимаашь, бывал! — Заур переходит на ломаный русский, почему-то решив, что так сван лучше поймет. Напряженный, как сжатый кулак, встает перед ним, разъяренно уставясь на его широченную грудь: — Хоть бы замычал, как положено скотине... Погоди, я развяжу тебе язык, вот увидишь...
На ногах у Заура резиновые сапоги — всем на зависть. Грязь, слякоть, снег, стужа — всё им нипочем. Недавно, как появился в них, довольный и едва из них выглядывая: они велики ему, бедолаге, и в один сапог весь бы уместился вместе со своим "калашом". Сапоги на вид привозные, заграничные — гладкие, ладные и, судя по всему, ноские.
Видать, он ими разжился, когда шерстили богатое мегрельское село Куачару, но скрывает явно трофейное их происхождение, не признается.
Мы как бы жалостно — в подколку, зная, что так просто его не прошибешь: и почему ты такой черствый, дай адрес, кто знает, может, осталась там еще пара, не видишь, вот-вот окочуримся от холода. Зауру по душе, что мы обзавидовались, но он выказывает напускное безразличие и назло нам начинает любоваться своими сапогами, оглядывая их, будто видит впервые, и ухмылка самодовольства блуждает по хитрому лицу.
Сапоги он почти не снимает, как не расстается и с автоматом, — день и ночь проводит в них.
Чтобы не сваливались, Заур наворачивает на ступни множество тряпиц самых причудливых расцветок. И где он их взял столько, не цыганку ли, случаем, встретил на узкой дорожке, и не юбки ли и подъюбники несчастной теперь согревают ему нижние конечности, шутим мы. Иногда он разматывает и развешивает радужные портянки сушиться перед очагом, и от них исходит едкий зловонный пар.
Мы затыкаем носы, а ему хоть бы что. Молча осматривает сапоги, глаза его сияют. Вдруг на Заура словно что-то находит: меняется в лице и, нацелив на нас неубедительный, но старательно сложенный кукиш, недобро выпаливает:
— Хрен вам! Хрен, хрен!.. Не дождетесь! Думаете, убьют меня, так они вам достанутся?! Ни фига! Положите их вместе со мной в могилу, ясно?! Они мне там пригодятся, ослины вы эдакие...
А в глазах при этом лукавинка, и кажется, что рот сейчас растянется в улыбке. В этом весь Заур: не разберешь, когда серьезен, а когда дурачится.
Непогодь, распутица: выпал снег, дня два продержался, но потом выглянуло солнце, потеплело, и началось таяние, все вокруг превратилось в сплошное месиво.
Алхас был одним из тех семерых, которых нам вернули убитыми. Его взяли живым, но перед обменом приставили дуло к виску и нажали на курок. Волосы опалились, порох синими точками впился в кожу.
Сван попался нам случайно. Шли в разведку через сожженное сванское село. Вдруг в одном из бывших жилищ слышим какой-то шум. Дом выгорел, остались одни стены. Мы подумали, что кто-то из наших мародеров запоздало шарит, ищет, чем бы поживиться, но на всякий случай затаились и стали ждать. Через некоторое время оттуда вывалился здоровенный сван с огроменной чугункой на плечах; зима, холод, чугунка как нельзя кстати.
По пути мы решили зайти в штаб: может, чем-нибудь там перекусим.
Окна двухэтажного здания, где разместился штаб, как ослепли: до недавнего времени были целы, но вчерашним обстрелом повыбивало все стекла. Да и стенам досталось изрядно, тут и там выщерблена осколками штукатурка.
На второй редко кто поднимался. Заур не раз орал, что ложиться надо вразброс по комнатам, их достаточно, а не скучиваться, как свиньи в закуте: если в дом угодит снаряд, не всех разом накроет. Но кто его слушал! В просторном зале внизу тепло, рядом друзья, спокойнее, да и вроде как безопасней: не пробить же снаряду две стены! От минометного обстрела, правда, они не спасут: мина может и с тыла залететь; но пока везло.
Как-то раз мы ночевали в штабе, и Зауру взбрело в голову испытать судьбу — пошел спать в одну из верхних комнат. Как назло, в ту ночь грузины открыли такую пальбу, что до утра не смолкали пулеметы и гаубицы, и вся ночь прошла под свист пуль и разрывы снарядов.
Утром Заур спустился хмурый и бледный, понося грузин на чем свет стоит: видите ли, помешали ему выспаться. Однако после этого он не заикался о свиньях и прочих домашних и не домашних животных, которых мы ему напоминали, когда он бывал не в духе.
В штабе, кроме радиста, никого не было.
— Все разбежались после вчерашнего, да? — съязвил Заур.
— В Ткуарчале сел вертолет, пошли узнать, не привез ли он патроны.
— Всей оравой рванули, не могли хоть кого-нибудь оставить!
— Меня за главного оставили.
— Тебя?! Повезло же нам. Хотя остальные ничем не лучше.
— А чем я плох?! — привстал было радист, не слишком, впрочем, уверенно.
Заур искоса сверкнул глазами на него, упитанного крепыша, но ничего не сказал.
В другое время он мигом бы сшиб с радиста всю его спесь, теперь же попридержал свой гнев: у нас было общее дело.
Мы перекусили холодной мамалыгой и копченой свининой, тоже не горячей, маленькими кусками застывшей в собственном жире на сковороде, на которой ее поджарили, наверно, вчера. Угостили и свана; он ел, забыв обо всем, — видимо, решил: раз кормят, то, может, и убивать не станут.
Когда уходили, Заур сказал радисту, чтобы не забыли про нас, если что будет.
— А если спросят о пленном?
— Он наш, не их дело! Так и передай!
Ближе к центру села жителей, не бросивших свои дома, было больше. Детей отправили в Ткуарчал, в предгорные села к родственникам. Пока летали вертолеты, многих переправили в Гудауту.
Отец Алхаса Кунта жил вдали от дороги, в лесу. Может, потому никто не встретился нам по пути. Да и услышав о вертолете, многие поспешили в Ткуарчал узнать, не привез ли он каких вестей о родных и близких.
После штаба сван стал мрачным, почувствовав неладное. А когда мы вошли в лес, еще больше помрачнел, забеспокоился, глаза у него забегали, ища наши — хотел, наверно, понять, что мы задумали. Остановился даже. Славик саданул его пару раз прикладом по хребтине, и тогда он зашагал.
— Хозяин! — окликнули мы Кунту, когда оказались у его ворот.
Из амацурты* вышел Кунта. Высокий, волосы с проседью, обросший; глаза тусклые, в них застыло пережитое горе.
Сперва не узнал нас, долго всматривался.
— Заходите! — сказал он наконец, признав в нас друзей сына.
Поздоровавшись, Заур сразу перешел к делу:
— Кунта, вот этого здоровяка мы привели, чтобы принести в жертву светлой душе Алхаса. Хотим, чтобы ты своими руками уложил его.
Кунта посмотрел на нас так, будто не узнавал.
— Нет, ребята, я не хочу пачкаться о его поганую кровь. Да и Алхас тоже был бы против...
Кунта своим отказом обрубил надежду, с которой мы шли сюда. Мы думали, отец сам отомстит за сына, но...
Сван не понимал, о чем мы говорим, но, видимо, почувствовал, что решается его участь, и хотя он и прежде молчал, казалось, он еще больше замкнулся; лишь время от времени, вскидывая голову, буравил глазами небо, словно ждал оттуда спасения.
Тут к нам подошла младшая сестра Алхаса Рита. На худенькие плечи был наброшен ватник брата, она куталась в него, взявшись за полы. На ней были старые резиновые сапоги с отрезанными голенищами. Из дыр выглядывал целлофан, которым она обернула ступни, чтобы не промокали. Губы посинели от холода.
Она стала перед Зауром и со всей решимостью схватилась за автомат.
— Дай, я убью!
— А ну брось, глупышка! — прикрикнул на нее отец.
— Дай, я убью, я убью! — Рита чуть не плакала. Она вцепилась мертвой хваткой в автомат Заура.
— Заткнись! Будто мало нам горя. — пытался осадить ее отец.
Но Рита ничего не хотела слышать, лишь твердила: "Я убью! Я убью!"
— Кунта, она хочет отомстить за брата! И за какого брата!
— Это не месть, да и не девичье дело... Горе затмило ей разум, — Кунта был непреклонен.
И опять осечка.
Заур какое-то время раздумывал. Не знал, что делать, или что-то сдерживало его? Кто скажет... Посмотрел на нас. Он просил помощи, или нам так показалось? Мы недоумевали. Таким Заура никто не видел давно, а может, и никогда.
Наконец решившись, он сказал:
— Идемте.
Мы пришли на свежую могилу — земля только-только обрюхатела Алхасом; табурет со снедью у изголовья, бутылка вина. Но мы не стали убивать свана здесь, отвели подальше, на взгорок над обрывом. Славик развязал ему руки.
Вечерело. Запрудившие небо тучи раздвинулись, и высь над нами стала свежа и чиста. И мы почувствовали, что небо смотрит на нас, и даже когда оно скрыто облаками и незряче — как нам казалось! — пристально следит за нами, только мы забываем об этом.
Море, вздыбившись, свинцово лежало вдали; и солнце, уже коснувшееся его дуги, было жгуче красным. Были красны деревья, горы, наши лица — на всем отпечаталось солнце... пока не зашло, а когда зайдет: "Теперь — только вы и ночь, узнайте друг друга, вдруг помиритесь..."
Некоторое время мы так и стояли, будто плененные небом, морем, солнцем, отдавшись великому безмолвию, вдруг охватившему низ и верх.
Сван уже понял, что его ждет, хотя до конца и не верил. Он словно опьянел — может, смерть пьянит больше, чем жизнь? кто знает, — и с трудом передвигал ноги. Страх, живший в нем с минуты пленения, подточил его силы — мы чуть ли не волоком втащили его на взгорок и поставили, пошатывающегося.
— Вроде еще живой, а уже тяжелый, как труп... — пробурчал Славик.
Заур встал в нескольких шагах от него, снял автомат с предохранителя и передернул затвор.
Сван смотрел на все это в страшном смятении, не веря своим глазам, еле дыша. Когда Заур навел на него автомат, он разинул рот и закричал изо всех сил, да так, что можно было оглохнуть.
— Да-а-а-да!!! Да-а-а-да!!!** — Одним этим словом он высказал все, что целый день, пока мы его вели, мучило, угнетало, что наболело в душе; и он ладонями закрыл глаза: не захотел смотреть в лицо смерти.
Раздались выстрелы — один, второй, третий, и окрестные холмы, недоуменно взиравшие на нас, несколько раз перекатили гулкое эхо, потом отзвуки утихли где-то вдалеке. В небе ли, в море ли нашли они свое упокоение? Не все ли равно...
Сван не издал ни единого звука: он и так сказал все, что хотел сказать, своим последним криком.
Мы молчим: такого от Заура не ожидали... нет, никогда еще мы не видели Заура таким.
Заур тоже молчит, опустив вдруг отяжелевший автомат, смотрит куда-то в сторону и про себя бормочет:
— Так тебе и надо, мерзавец...
На могиле Алхаса мы выпили по стакану вина за упокой его души, недокуренную дымящуюся сигарету положили на табурет.
Внизу, одолев лощину, по противоположному склону торопливо карабкался сван...