Первая книга Игоря Волгина о Достоевском вышла более двадцати лет назад, и сегодня его обширные исследования жизни и творчества писателя не перестают быть востребованными. Самого Волгина регулярно можно увидеть на книжных выставках, где с неизменным успехом проходят презентации его трудов – в этом году, например, встреча с писателем состоялась на летней "Красной площади", где в центре внимания оказались выдержавшие очередное переиздание "Родиться в России" и "Пропавший заговор". Работы Волгина, пользующиеся большим авторитетом в академической среде, сумели также заинтересовать и далёкого от науки массового читателя.

Интересно, что самой первой книгой стал "Последний год Достоевского" – рассказывать историю великого писателя Игорь Волгин начинает с конца. В каком-то смысле это можно назвать лейтмотивом всех его литературоведческих изысканий: мы уже знаем о Достоевском достаточно много, нам ещё предстоит узнать о нём немало, но как бы там ни было – мы всё начинаем с конца. В "Последнем годе" Волгин затрагивает тему, которая будет занимать его ещё долгое время, а именно – отношения Достоевского и русской революции. Он задаётся вопросом: знал ли писатель о деятельности своего соседа – члена исполнительного комитета "Народной воли"? И, выстраивая свою гипотезу, делает условное допущение – "Допустим, что Достоевский никогда слыхом не слыхивал про своих соседей…", которое перерастает в следующую мысль: "Он об этом не знал. Но мы-то знаем. И в силу этого знания смерть Достоевского – независимо от её конкретных причин – озаряется неожиданным многозначительным смыслом". Этот принцип, лежащий в основе жизнеописания любого известного человека, в случае с Достоевским особенно важен для понимания: о каком бы периоде жизни писателя мы ни читали, для нас он уже великий. "Братья Карамазовы" написаны – это знание заложено в фундамент представлений о Достоевском любого современного читателя, и иногда оно позволяет нам увидеть связь там, где на первый взгляд её нельзя и предположить. Но иногда всё же необходимо от этого знания абстрагироваться.
Зачем читать биографии? На этот вопрос можно отвечать по-разному, из наиболее очевидного – чтобы больше узнать о человеке. О том, когда он родился и чем прославился? Всё это можно узнать из энциклопедической статьи. Биографии же призваны бороться с проблемой куда более сложной, чем недостаток информации о великом человеке, – с недостатком в нём человека. Используем здесь вошедшее в моду слово "забронзоветь", которое обычно применяют к личностям, чьё величие настолько несомненно, что предполагать за ними человеческие привычки, склонности и пороки уже даже как-то несолидно. Хорошо написанная биография – что выгодно отличает её от сенсационных статей, сконцентрированных, как правило, только вокруг уже упомянутых пороков, – способствует разрушению "бронзового" слоя и явлению из-под него живого лица. У которого кроме торжественности от осознания своего величия обнаруживается множество самых разнообразных выражений.
Игорь Волгин справляется с задачей "снятия бронзы", и то, как он это делает, заслуживает особого внимания. В "Пропавшем заговоре", рассказывающем о событиях переломного момента в жизни Достоевского – о случившемся на Семёновском плацу, – сказано следующее: "Он пережил свою смерть – и вернулся оттуда, откуда не возвращался никто. Он переступил черту – и назад уже не мог явиться таким, каким был прежде". Эта же мысль сквозит и в "Родиться в России", в главе об ошеломительном успехе первого романа и последовавших за ним гонениях: "Он писатель неустоявшийся: он пребывает в движении. Направление этого движения (к "Преступлению и наказанию", к "Бесам") неразличимо для тех, кто лишён возможности тайком заглянуть в ответ".
Ещё в "Последнем годе" отказавшись списывать все противоречивые стороны характера Фёдора Михайловича на эпилепсию ("В поведении Достоевского есть моменты, которые можно назвать структурными: они вытекают из общего психического склада его личности, и болезнь здесь играет лишь роль катализатора"), Волгин придерживается той же позиции и в остальных своих книгах. Его Достоевский "всегда был склонен драматизировать свои обстоятельства". Он падает в обморок перед светской красавицей на одном из приёмов (на каком именно, перед кем и почему – автором проведено целое расследование, которое позволяет читателю узнать кое-что занимательное не только о Фёдоре Михайловиче, но и об обстановке, его окружающей) и пишет брату до неловкости восторженное письмо на волне своего успеха. Да, выносить на общественный суд такие личные стороны жизни своего героя бывает подчас сложно, и Чувствительный Биограф (как с самоиронией называет себя Волгин) так и норовит "сгладить" острые углы и добавить "художественности" прозаичным моментам.
Например, рассказывая об одном из самых сильных потрясений юности Достоевского (о гибели знакомой ему девочки от надругательства взрослого мужчины) и развенчивая связанный с этим миф, Чувствительный Биограф настоятельно пытается подменить знакомство "детской влюблённостью"… Но тут же с едва заметной иронией отмечает "дружбу скрытно тяготеющего к социальным низам ребёнка с представительницей утеснённых сословий" и тем самым отбивает у читателя интерес к обеим версиям.
Развенчание мифов – вообще очень важная часть исследовательской деятельности Волгина, как и непосредственно литературоведческая работа. Внимание к процессу становления личности Достоевского позволяет автору показать читателю те события и впечатления, которые в дальнейшем станут истоками будущих великих идей и романов. Прототипы "бесов", существовавшие бок о бок с героем в течение всего дела петрашевцев, Белинский и князь Мышкин, тема сектантства, крайне занимавшая Достоевского, и её отражение в ранних повестях и поздних романах, дальнейшая судьба Алёши Карамазова – читателю будет над чем подумать и о чём поспорить. Тем более что формат, в котором написаны книги, сам по себе к этому располагает.
Ещё одна характерная черта книг – обилие исторических документов в конце каждой главы. Поначалу это может несколько дезориентировать читателя, особенно привыкшего к "описательным экскурсиям" по чужой жизни – формату, бесспорно, динамичному, в котором биограф берёт на себя роль единственно осведомлённого, периодически ссылается на те или иные источники. А особенно заинтересованных просит проследовать в конец – прямиком к библиографическому списку, обратиться к которому после многочасовой "экскурсии" никто не спешит. Волгин же буквально с порога устраивает для своих читателей богатый "фуршет" – цитаты из источников, так или иначе упомянутых в тексте, можно найти в конце каждой главы. Хотите самолично взглянуть на архивные документы? Вот вам выписки. "Послушать" современников описываемых событий? Дневниковые записи и фрагменты личных переписок к вашим услугам. Автор не просит верить ему на слово и не настаивает на том, что выдвинутая им теория единственно верная – читатель располагает теми же источниками, что и автор, и приглашается к размышлению. "Имея перед собой подлинные свидетельства, он, читатель, волен предложить собственную версию: жанр подвигает к сотворчеству", – пишет Волгин во вступительной статье к "Родиться в России", в которой этот самый жанр определён им как "жизнь в документах". Конечно, есть соблазн вспомнить Микеланджело с его методом "отсекать всё лишнее" и задаться вопросом, что именно посчитал "лишним" автор книги и, как следствие, отсёк? Но и здесь следует признать, что о мнении своих оппонентов Волгин не умалчивает и, идя наперекор сложившейся литературной традиции, достаточно ясно излагает причины расхождений.
Так что, закрыв книгу, читатель остаётся во всеоружии. Он знает достаточно и может вынести свой вердикт: эпохе, описанию которой в некоторых книгах уделено внимания едва ли не больше, чем "центральному герою"; историческим и литературоведческим изысканиям автора и ему самому. Хочется логически продолжить – и Достоевскому. Но не будем. Сколько о нём ни читай, он всё равно остаётся где-то там – недосягаемый, но определённо живой.