В больнице сумрак. Ночь прошла.
А в шесть утра зима настала —
Из охлажденного стекла,
Из осажденного кристалла.

Она сгодилась бы и в сны,
Но тьма окутает палаты,
Когда из этой белизны
Нашьют больничные халаты.

Истаяв, словно чайный пар,
Судьба проступит через доты:
Придурковатый санитар
В дежурке травит анекдоты,

Крылато вскидывая бровь,
Безумье бродит этажами,
И мальчик в жертвенной пижаме
Ладонь расчесывает в кровь.

Обочины сна не усыпаны снегом,
А только осколками взглядов случайных.
Ударит будильник! Проснешься — и следом
За скатертью в пятнах кофейных и чайных
Лицом расплываясь в крахмале газеты,
Хрустящей, как будто очки под ногами,
Узнаешь, что с севера ленточки Леты
На юг повернули, и не за горами
То время, когда перейдут через реки
Варяги и греки. Убрав свои руки
В пещеры карманов, уткнешься в прорехи,
Куда западают то вещи, то звуки.
Покуда отыщешь очки запасные,
Покуда смиришься с безумием сущим,
Сомкнется ли вечер, как воды морские,
В твоем настоящем — гремящем, орущем?
То рявкнет бульдозер, то лев в зоосаде,
То звякнет монетка — все пытка для слуха!
А что тишина до заката в засаде —
Так ночью бессонницей выстрелит в ухо.

Как в слове апельсин есть слово спаниель,
А в слове зеркала — стеклянный визг и только, —
Так в слове Николай есть волчий лай и ель,
А в слове расстрелять есть Алексей и Ольга.
Три имени лежат, как руки на столе.
Гляди себе, гляди — и, ртути дочь слепая,
Покатится слеза по гипсовой земле...
Какая тишина и синева какая!
Какая белизна связала наши сны,
Что мы не можем спать и бродим в смертной муке?
А жены русские и отроки честны
При первом стуке в дверь в огонь швыряют звуки.
Где было до и ми, осталось домино,
Впечатанное в стол ударом динамита.
Растаял воск луны, и брезжит свет в окно —
Там выпал ранний снег, и чернь полей укрыта.
На первом серебре — ни крови не пролить,
Ни выкушать винца с протяжною ленцою,
И если уж молчать, то лучше говорить,
А если говорить — то лишь с самим собою.

Дети мира, уходим в море.
На Тверской, в ресторане "Якорь",
"Чай — не водка, беда — не горе", —
Плачет пьяный, как вечер, Яков.

Яша, Яша, скажи, откуда
Наша тьма — оправданье света?..
Ах, как млечно горит посуда
Из-под бархата винегрета!

Жизнь пропета или пропита?
Сторублевые спрячь пиастры.
Сизой розою общепита
Дым колышется в пальцах люстры.

Крикнешь: "Твари!" — и в тесном зале
Вилки смолкли, глаза утихли.
Дни — как беженцы на вокзале.
Эй, милиция, вам не их ли?

Обрывайте, как флаг рассветов,
Провожайте с концами в ночь их —
Звезды кормчих и згу поэтов,
Сны матросов, тоску рабочих...

Кто бы мы были, когда б не смерть —
Млечное облако тишины?
Жить в ослепленье — и даже сметь
Перебирать, словно карты, сны.

Ляжет колода рубашкой вверх,
Прыгнет лягушкой бубновый туз.
Козырь суббота, а здесь четверг
Точит балясы и дует в ус.

Выйди из дома — морочит зга,
Прячет зрачок сирота-заря,
А под ногами хрустит лузга
Григорианского календаря.

Я бы сроднился с берложной тьмой,
Только бессмертье мое не в счет,
Ибо по-прежнему за спиной
Тихо на цыпочки привстает

Нежно взлетающая, как тень,
И опадающая к виску
Благоухающая сирень,
Перемогающая тоску.

Цветенье черного июня,
Копирка ночи, снов загадка, —
Так серебрится в новолунье
Травой спеленутая грядка,

И следом сад к пустому дому,
Привстав на цыпочки, крадется,
Я отдаю тебя любому,
Кому придется, —

Вот этим листьям и цикадам,
В мембраны листьев голосящим,
Вот этим снам, погибшим рядом,
Не состоящим в настоящем.

Ты видишь: ночь горит напрасно —
Не скрыть следы твоих ладоней
От ясновидящих, от ясно
Свидетельствующих бегоний.

И блик олуненного лика
С крыльца метнется с опозданьем
Заплачут мята, ежевика,
И травы с вымершим названьем,

И, как зарезанный любовник,
Со стоном выступив из тени,
Дрожа, обрушится шиповник
На деревянные ступени.

Ничто не дано в надежде
Увидеть себя седым —
Ты будешь таким, как прежде, —
Беспечным и молодым.
Твоя тишина гремела,
И магнием жгла кусты,
Но в тесной каморке тела
Однажды проснешься ты
И ночью, ломая зенки
Об уголь с накрапом звезд,
Рукой проведешь по стенке,
Пытаясь подняться в рост.
И, голой коснувшись кожей
Цементного наждака,
Ты вытянешься, похожий
На бедного старика,
Который, ну что есть мочи,
В безумии, с кондачка,
Все тычет в скважину ночи
Обломанный ключ зрачка.

Прости-прощай. Мне не пришлось
Искать напрасные причины.
Душа сама прошла, как ось,
Сквозь прошлое.
И те морщины,
Что отложились на челе
(Как выражались наши предки),
Спокойно сгладились во мгле,
Словно застиранные метки
Белья из прачечной.
Прощай,
Я перешел на прозу жизни —
Чтоб ночь заваривать, как чай,
На очень крепкой укоризне.
Не укоряй меня. Прости.
Конечно, глуп. Конечно, грешен.
Отсыпь-ка лучше из горсти
Мне поцелуев, как черешен.
Прощай.
Темна моя тоска,
Еще чуть-чуть — и я завою!
Ведь эта прядка у виска
Так и не стала роковою.

Ты можешь сердиться, ты можешь смеяться,
Покуда зрачка не коснется ресница,
Но в сонном колодце по кличке палаццо,
Все вьется и вьется ленивая птица.

Очнись — ты осталась за столиком узким, —
Вернее, все то, что могло отразиться
В бокале с шампанским — наверно, французским,
А, может, советским? — неважно. Граница

Меж словом и делом, меж черным и белым,
Куда незаметней, чем выход под аркой
Туда, где фасад, зацелованный мелом,
Похож на письмо с негашеною маркой.

А, может, все это — пустая примета,
И гулкая дробь восхитительной шпильки —
Как реквием лета, чья песенка спета,
Как вечер поэта, как строчка из Рильке,

В которой рефреном — то гул колоколен,
То оторопь окон, то осени просинь,
В который и бог перед нами неволен,
В которой мы гибнем и гибели просим.

Ты выпорхнешь, малиновка...
Прощай!
Ты выпорхнула — и не оглянулась.
Теперь с небес о чем-нибудь вещай,
И завещай усталость и сутулость
Оставшимся внизу.
А ты легка,
Как пауза в приливе и отливе,
Ты так близка в своем издалека,
Как ветер, заблудившийся в оливе,
Как облако в кипенье молока
На склонах гор Тосканы иль Абруццо,
Где ввечеру так голубела мгла,
Что ты могла,
могла бы обернуться!
Но ты не обернулась. Не смогла.

Как вкусен цианистый калий,
как сладко горчит сулема!
До этого мы и не знали,
что кухня — всего лишь тюрьма,

Где ждут объявления казни
по радио, в полдень, когда
окончен нерадостный праздник
почти выходного труда.

Когда с вдохновеньем бесславным
Заварим цейлонскую ночь,
Позволь мне о страшном, о главном,
О прошлом
— две чашки —
и прочь!

Любителям правдоподобья
на дне мы оставим круги.
О, как ты глядишь исподлобья!
О, как ты печешь пироги!

Скажу без упрека и гнева:
нет выпечки этой вкусней!
Она, словно родинка слева, —
Я помню, я помню о ней!

На кухонке маленькой, с краю,
Где места — всего на двоих,
Я крошки твои подбираю.
Спасибо тебе и за них.

А ты, между прочим, еще не проснулась,
В мерцающем гуле, в мозаике хруста,
В метафоре Пруста, где улиц сутулость
Приравнена к нежному смеху лангусты.

А ты, между тем, одеваешь одежды
Из слов облетевших, из листьев опавших.
Ты кофе готовишь, ты строишь надежды
Из кубиков детских, вконец облинявших.

А ты, как ни странно, бываешь похожей
На все золотое, бессмертия кроме, —
На елочный праздник, на шорох в прихожей,
На сонный осинник в оконном проеме.

И чудится осенью в кронах просевших,
В расхристанных липах такое, что страшно
Немецкий артикль в повестях обрусевших
Поставить на место тоски бесшабашной.

Так вот он, твой призрак, твой Гамлет, твой Вертер,
Высокий, как небо, бредущий бульваром,
Свистящий в подъездах, поющий, как ветер,
Пылающий столь залежалым пожаром,

Что даже в корзинку его не запрячешь,
Что даже к стеклу не прилепишь, как профиль...
Смотри, он истаял! Чего же ты плачешь
И портишь слезами рогалик и кофе?

Она не составляла пару
Ни мужу умному, ни мне,
Она не трогала гитару,
И не звучала вслед струне.

Она не падала волною,
Не повторяла певчих строк.
Она сама была струною,
Натянутою поперек.

И с ней другие были рядом —
Из книг смотрели, из картин
Несостоявшимся парадом
Замаскированных седин.

Я не хотел подобной доли —
Стать пеплом у ее огня.
Я звал ее — чего же боле! —
Она не слышала меня.

В самовлюбленную наяду
Преображаясь мне назло,
Она не видела преграду
И проходила сквозь стекло.

Она жила, и слава Богу,
И слава Богу, что жила —
Изображала недотрогу
И целовала зеркала.

Любовь моя, ты спишь издалека,
Как реки, опрокинутые в небо.
Твоя рука легла на облака —
Все слеплено из мрамора, все слепо.

Чужие сны — твое прет-а-порте,
Жизнь манекена, девушки-зверушки,
Оставшейся в ловушке фуэте —
Хрустальной, перевернутой игрушке.

Там сквозь витрину темная душа
Проступит тенью сторожа немого.
Он сторожит небрежно, не спеша,
Он ожидает взлома или слова,

Но никого на сто столетий нет.
Моря ослепли. Розы в колыбели.
Попутчик славы, маленький поэт,
И тот забыт, как книга, в Коктебеле,

Где облака, сплошные облака,
Белеют, как обмылки Афродиты.
Я засыпаю насмерть, на века,
А ты проснулась — и глаза сердиты.

Отправь по почте, если недосуг,
Засушенных любовников в конверте,
Погладь сорочку, выключи утюг —
Тогда и думай о любви и смерти,

О том, что волны глухо отошли
От берега.
Пески осиротели.
И только край белеющей земли —
Как угол не застеленной постели.

Твой смех белее жемчугов,
Твой снег воздушней одеяла.
Клянусь, я вовсе не таков,
Каким меня ты представляла!

Скорей я оперный злодей,
Лишенный совести отчасти,
В пучине пагубных идей,
Во власти окаянной страсти.

Я улыбаюсь, как в кино,
Считая прошлое ошибкой,
И, усмехаясь, пью вино
С ален-делоновской улыбкой.

Я не могу тебя забыть,
Пройдя по краю, как по раю.
Я не желаю больше быть,
Но и не быть я не желаю.

Я говорю, что толку нет
Висеть на этом коромысле
И поднимаю пистолет,
(Конечно, в переносном смысле).

Я говорю, что я умру,
Когда ты снова обернешься,
И жизнь, как мел с доски, сотру, —
Но ты не веришь, ты смеешься.

Твой снег — кочевье облаков,
Раздолье детям и поэтам.
Твой смех — белее жемчугов.
Но я уже сказал об этом.