Когда не умирают люди, когда не идет война, останавливаются часы любви. Тогда наступает русское время: ничего-никто-никуда. Как серебряная паутина мостов оно встает над бесконечной равниной. Пешеходов не видно, и нет фонарей, и часы разливаются предметностью Сальвадора Дали, и последняя капля красной крови рвется в Черную Дыру, поглощающую незащищенное пространство, обделенное временем или от него освобожденное. Не есть ли это выход в антимиры, где не существует чумы-творения, и бешенная температура любви и страсти, воли к памяти и цвету становится комнатной и приобретает цвет неосвещенного подвала или в лучшем случае чердака, откуда давно уже вывезли воспоминания детства, не оставив и следа от поисков потерянного времени, где ветхие книги о кораблях не пахнут даже плесенью, а от мещанской бутафории несет засушенными клопами.

У чумы — цвет потрясения, он отдает сознанием ужаса и великолепия конца. Конец как Барокко, как тяжелая парча. Драпировка ее — геологические складки творения мира: в них нет и следа утопии. Утопия прекрасна как война: она жаждет крови. Живительная лимфа. Книга о красном цвете пишется человечеством до самого ухода сознания в черное: ноль цвета над вечным покоем. Не вечной остается только любовь — камень преткновения преходящего времени или скорее канат, по которому на пуантах смысл проходит как акробат над городской площадью на высоте шпилей готических соборов мира. Они устремляются в ноосферу. Она не есть антипространство. Высота складывается из чистоты и сини, пронизанных золотыми двупалыми лучами вдохновения
Хлебникова и… Эхнатона.