Елена СЕВРЮГИНА
БОГ И БАХ
БОГ И БАХ
Елена Севрюгина — поэт, кандидат филологических наук, доцент. Родилась в Туле. Живет и работает в Москве. Член московского ЛИТО "Избранники Муз". С ноября 2014 года — член Московской городской организации Союза писателей России. С мая 2017 года — член Центрального дома литераторов, ведущая регулярных литературных гостиных в Малом зале ЦДЛ. В октябре-ноябре 2018 года проводила творческие вечера арт-группы "Белкавкедах" (Евгения Баранова, Анна Маркина, Олег Бабинов) и лауреатов премии "Лицей" Андрея Фамицкого и Григория Медведева. Автор публикаций в областной и российской периодике, в том числе в журналах "Москва" и "Молодая гвардия", интернет-альманахе "45 параллель". Автор четырех книг стихов: "Ожидание чуда" (1995), "Избранное" (2005), "Сказки для взрослых" (2014) и "По страницам моих фантазий" (2017). В 2006 году за книгу "Избранное" получила звание лауреата литературной премии "Эврика". Золотой лауреат премии "Золотое перо Руси" (2018 год). Виктори-лист и премия симпатий Ирины Царёвой шестого поэтического турнира имени Игоря Царёва "Птица‑2018". Финалист международной премии "Русский Гофман" (2019). Финалист международного фестиваля "Славянская Лира" (2019). Финалист международного Грушинского интернет-фестиваля (2019).
* * *
бережно касаться пустоты,
что была вселенной до "сегодня"
канул в море камень алатырь
с плеч обуза… стало ли свободней
в шумном одиночестве дышать
жить в миру легко и безголово
бьется в окна прошлого душа —
болью обескровленное слово
черви обезличенных ночей
копошатся в сердце полусонно —
спит пересыхающий ручей
голоса росток до срока сорван,
чуть водой из космоса плесни —
оживет, поднимется до неба…
скорбный странник — "мыслящий тростник" —
кем ты был, когда в помине не был
отчего заветный горизонт
затворил невидимые грани
вспоминать о главном не резон
если мир обыденностью ранен…
но однажды чей-то робкий свет
сердце до краев собой наполнит
чтобы сокровенный человек
в нем пустил невидимые корни
что была вселенной до "сегодня"
канул в море камень алатырь
с плеч обуза… стало ли свободней
в шумном одиночестве дышать
жить в миру легко и безголово
бьется в окна прошлого душа —
болью обескровленное слово
черви обезличенных ночей
копошатся в сердце полусонно —
спит пересыхающий ручей
голоса росток до срока сорван,
чуть водой из космоса плесни —
оживет, поднимется до неба…
скорбный странник — "мыслящий тростник" —
кем ты был, когда в помине не был
отчего заветный горизонт
затворил невидимые грани
вспоминать о главном не резон
если мир обыденностью ранен…
но однажды чей-то робкий свет
сердце до краев собой наполнит
чтобы сокровенный человек
в нем пустил невидимые корни
* * *
два гения совпали — Бог и Бах…
затрепетав у мира на устах,
вспорхнули птахи — терции и кварты,
и начался фонический потоп —
диезов звезды, лилии альтов
с полей небес подобием валторн
лились в азарте.
два гения, две правды — Бах и Бог,
и снова задышала — выдох/вдох —
разбуженного неба диафрагма,
и, проиграв прелюдии на бис,
земные горизонты поднялись,
и вырвался на волю жизни смысл,
как магма…
два гения — и ожил в этот миг
век, что лежал, бесплотен, безъязык,
и звуком был вселенной вправлен вывих —
и ветру было сказано "шуми",
и грому было сказано "греми" —
вдох/выдох…
затрепетав у мира на устах,
вспорхнули птахи — терции и кварты,
и начался фонический потоп —
диезов звезды, лилии альтов
с полей небес подобием валторн
лились в азарте.
два гения, две правды — Бах и Бог,
и снова задышала — выдох/вдох —
разбуженного неба диафрагма,
и, проиграв прелюдии на бис,
земные горизонты поднялись,
и вырвался на волю жизни смысл,
как магма…
два гения — и ожил в этот миг
век, что лежал, бесплотен, безъязык,
и звуком был вселенной вправлен вывих —
и ветру было сказано "шуми",
и грому было сказано "греми" —
вдох/выдох…
ОСЕНЬ БЛОКА
осенняя пора… memento mo…
ночь улица фонарь уже не в моде
но ты как будто пишешь мне письмо
но ты как будто дышишь мне письмо
как выдох-вдох на выходе и входе
туда где свет откуда путь назад
заговорен до точки невозврата
но прыгает глазная стрекоза
перебирая строчек образа
внезапной невесомостью распята
нисколько не боясь перегореть
горит свеча среди природной хмари
к заветному приблизившись на треть
приказываю телу умереть
и растворяюсь в палевом тумане
и видит твой печальный материк
что до меня добраться так же просто
как мне остаться в осени на миг
как мне остаться в осени на крик
слегка суицидального подростка
не доверяя дням календаря
ты на мгновенье прикрываешь веки
и видишь как друг в друге повторяясь
астральные осколки фонаря
стучатся в дверь заброшенной аптеки
ночь улица фонарь уже не в моде
но ты как будто пишешь мне письмо
но ты как будто дышишь мне письмо
как выдох-вдох на выходе и входе
туда где свет откуда путь назад
заговорен до точки невозврата
но прыгает глазная стрекоза
перебирая строчек образа
внезапной невесомостью распята
нисколько не боясь перегореть
горит свеча среди природной хмари
к заветному приблизившись на треть
приказываю телу умереть
и растворяюсь в палевом тумане
и видит твой печальный материк
что до меня добраться так же просто
как мне остаться в осени на миг
как мне остаться в осени на крик
слегка суицидального подростка
не доверяя дням календаря
ты на мгновенье прикрываешь веки
и видишь как друг в друге повторяясь
астральные осколки фонаря
стучатся в дверь заброшенной аптеки
ТАК СЛУЧАЕТСЯ
так случается — он приходит всегда внезапно,
не сообщает времени (месяца, дня, минуты) —
ты узнаешь его голос, походку, запах,
и, едва на него взглянув, попадаешь внутрь
колеса сансары, где снова тебя встречает
твой забытый слегка, но очень родной Тибет —
он берет тебя на руки, словно дитя, качает —
ибо если ты в нем, то значит и он в тебе.
ты плывешь в его море — не страшно тонуть, не жалко
что мальком бултыхаешься в кровной своей плаценте —
а потом набираешь вес, расправляешь жабры,
вычленяешь знакомые ноты в чужом акценте.
в тело водорослей ныряешь, ищешь какую-нибудь
особенную, не похожую на другие…
а когда находишь — ложишься под ней вздремнуть
и тебя до утра берегут ее берегини…
а к утру ты теряешь дом, окруженье, компас,
твой зеленый глазок навсегда потухает в чате, но
ты понимаешь — с тобой приключился Космос —
и тонешь уже окончательно.
не сообщает времени (месяца, дня, минуты) —
ты узнаешь его голос, походку, запах,
и, едва на него взглянув, попадаешь внутрь
колеса сансары, где снова тебя встречает
твой забытый слегка, но очень родной Тибет —
он берет тебя на руки, словно дитя, качает —
ибо если ты в нем, то значит и он в тебе.
ты плывешь в его море — не страшно тонуть, не жалко
что мальком бултыхаешься в кровной своей плаценте —
а потом набираешь вес, расправляешь жабры,
вычленяешь знакомые ноты в чужом акценте.
в тело водорослей ныряешь, ищешь какую-нибудь
особенную, не похожую на другие…
а когда находишь — ложишься под ней вздремнуть
и тебя до утра берегут ее берегини…
а к утру ты теряешь дом, окруженье, компас,
твой зеленый глазок навсегда потухает в чате, но
ты понимаешь — с тобой приключился Космос —
и тонешь уже окончательно.
НА "Л"
в твоем саду растут мои стихи
люпины лебеда и лопухи
на "л" три слова…
ты спросишь что я делаю в саду
зачем сюда без повода бреду
но голос сломан
свистящий ветер выстрелит в гортань
и станет больше на одну из ран
и будет равной
рассвету ветка шороху трава
но жизнь что не по-новому нова
прервется рано
я в тело сада медленно уйду
мои стихи растут в твоем саду
а счастье в доме
и засыпая в сердце тишины
я буду падать яблоком хмельным
в твои ладони
и будет ветер-вертер голосить
неся мою тоску от сих до сих
от страсти к страсти
и просыпаясь бисером в траву
произнесу когда я оживу
ну здравствуй мастер
в моем саду растут твои стихи…
люпины лебеда и лопухи
на "л" три слова…
ты спросишь что я делаю в саду
зачем сюда без повода бреду
но голос сломан
свистящий ветер выстрелит в гортань
и станет больше на одну из ран
и будет равной
рассвету ветка шороху трава
но жизнь что не по-новому нова
прервется рано
я в тело сада медленно уйду
мои стихи растут в твоем саду
а счастье в доме
и засыпая в сердце тишины
я буду падать яблоком хмельным
в твои ладони
и будет ветер-вертер голосить
неся мою тоску от сих до сих
от страсти к страсти
и просыпаясь бисером в траву
произнесу когда я оживу
ну здравствуй мастер
в моем саду растут твои стихи…
* * *
выживем в августе — выплывем в январе,
вызнав заранее звонкой весны лекала.
это особое время иное вре…
мятные звуки томятся на дне бокала
ты их искала?
вот же они, держи,
жизни желай тому, что в тебе томится,
мчится дрожит по натянутым рекам жил
снов твоих рыцарь.
вновь из парада радуг, из прозы гроз,
из лабиринтов рук,
из любого плена
явится звук, моментально идущий в рост,
перекрывая размеры твоей вселенной
ритмы твоей все лен-ной —
зыбкой назойливой фразой набив мозоль,
ты постигаешь заново и навечно
канны и карму, звезды и мезозой,
рот обжигая кровоточащей речью
вызнав заранее звонкой весны лекала.
это особое время иное вре…
мятные звуки томятся на дне бокала
ты их искала?
вот же они, держи,
жизни желай тому, что в тебе томится,
мчится дрожит по натянутым рекам жил
снов твоих рыцарь.
вновь из парада радуг, из прозы гроз,
из лабиринтов рук,
из любого плена
явится звук, моментально идущий в рост,
перекрывая размеры твоей вселенной
ритмы твоей все лен-ной —
зыбкой назойливой фразой набив мозоль,
ты постигаешь заново и навечно
канны и карму, звезды и мезозой,
рот обжигая кровоточащей речью
ВРОВЕНЬ
тебя окликну на пути
по зову крови
хочу растить себя расти
с тобою вровень
с тобой до сумерек седых
стареть не стану
и буду вечно в молодых
как стих Ростана
и пусть не писан тот устав
оттенка стали
что нужен стан себе под стать…
себя оставив
тому в чей мир не возвращу
лучей весенних
тому в ком столько лет ращу
свое спасенье
я буду нянчить на руках
больное лето
но будет вложена строка
в иную лепту…
и будет легкое письмо
летать по миру…
его пишу себе самой
ступай же с миррой
ступай не стой ступай не с той
пусть будет рада
под именем и темнотой
скрывая правду…
а мне держать в морозный зной
стеклянный стебель
и подниматься над волной
с крючками в теле
и безрассудный делать шаг
от мира тайно…
горит сивиллова душа
свечой алтарной
по зову крови
хочу растить себя расти
с тобою вровень
с тобой до сумерек седых
стареть не стану
и буду вечно в молодых
как стих Ростана
и пусть не писан тот устав
оттенка стали
что нужен стан себе под стать…
себя оставив
тому в чей мир не возвращу
лучей весенних
тому в ком столько лет ращу
свое спасенье
я буду нянчить на руках
больное лето
но будет вложена строка
в иную лепту…
и будет легкое письмо
летать по миру…
его пишу себе самой
ступай же с миррой
ступай не стой ступай не с той
пусть будет рада
под именем и темнотой
скрывая правду…
а мне держать в морозный зной
стеклянный стебель
и подниматься над волной
с крючками в теле
и безрассудный делать шаг
от мира тайно…
горит сивиллова душа
свечой алтарной
ЛЮДИ ПЛЫВУТ
люди плывут видишь люди плывут на работу
по дороге теряют шляпы плащи и боты
и у всех на лице заботы дела заботы
и так до субботы до выходного дня...
и наверное надо кому-то сказать "спасибо"
за то что повсюду плавают люди-рыбы
я это чувствую я это вижу ибо
от рожденья особое зрение у меня
и волнуется море и небо блестит как смальта
а людям кажется они идут по асфальту
по простому такому по серенькому асфальту
и нет у них жабр и причудливых плавников
и все они так глубоко в своих тайных норах
прячут от мира загадочный рыбий норов
и никогда не уйдут из своих камор off
камер закрытых от света и сквозняков
и я обращаюсь к аллаху кришне и будде
пусть они скажут что люди совсем не люди
что у них вместо ног хвосты гениальный руди-
мент чтобы плавать на самом глубоком дне
но остается на сердце тяжелый камень
люди идут размахивают руками
пренебрегая звездами сквозняками
и огромная рыба (вот уже в стотысячный раз наверное)
опять умирает во мне
по дороге теряют шляпы плащи и боты
и у всех на лице заботы дела заботы
и так до субботы до выходного дня...
и наверное надо кому-то сказать "спасибо"
за то что повсюду плавают люди-рыбы
я это чувствую я это вижу ибо
от рожденья особое зрение у меня
и волнуется море и небо блестит как смальта
а людям кажется они идут по асфальту
по простому такому по серенькому асфальту
и нет у них жабр и причудливых плавников
и все они так глубоко в своих тайных норах
прячут от мира загадочный рыбий норов
и никогда не уйдут из своих камор off
камер закрытых от света и сквозняков
и я обращаюсь к аллаху кришне и будде
пусть они скажут что люди совсем не люди
что у них вместо ног хвосты гениальный руди-
мент чтобы плавать на самом глубоком дне
но остается на сердце тяжелый камень
люди идут размахивают руками
пренебрегая звездами сквозняками
и огромная рыба (вот уже в стотысячный раз наверное)
опять умирает во мне
МОСКВИЧКА
Головой понимаю: москвичка.
Но душой принимаю с трудом:
с каждым годом сильнее привычка
уставать от больших городов,
От толпы городской, монотонной
и от транспортно-пробковых пут —
От махины железобетонной,
где любой великан — лилипут.
На моря кратковременный выезд
ненадолго спасает... боюсь,
город-монстр окончательно выест
всю былую крылатость мою,
отберет, что желала, хотела,
вынет сердце мое, а потом
будет рвать беззащитное тело
каннибальским чудовищным ртом.
Что поделать? Сама виновата,
что теперь ни мертва, ни жива...
Был осознанно выбран когда-то
этот крест под названьем Москва.
Но душой принимаю с трудом:
с каждым годом сильнее привычка
уставать от больших городов,
От толпы городской, монотонной
и от транспортно-пробковых пут —
От махины железобетонной,
где любой великан — лилипут.
На моря кратковременный выезд
ненадолго спасает... боюсь,
город-монстр окончательно выест
всю былую крылатость мою,
отберет, что желала, хотела,
вынет сердце мое, а потом
будет рвать беззащитное тело
каннибальским чудовищным ртом.
Что поделать? Сама виновата,
что теперь ни мертва, ни жива...
Был осознанно выбран когда-то
этот крест под названьем Москва.
ЧУКОТСКОЕ
человечек мой… человечек мой...
и сказать-то как будто нечего —
раскололись на "я" и "ты".
вроде латано, вроде лечено,
но грустит ангелочек вечером —
неземные глаза пусты.
но сказать-то как будто надо бы...
тучи мечутся над Анадырем,
в море баржи врастают в лед,
мерзнут домики за оградами,
в небе выгнувшись черной радугой,
разрастается рагнарек.
расставанья фрезою резвою
я себя по живому резала,
рассыпался по сердцу снег —
разрывалась над снами-безднами,
усмиряла себя да без толку…
был — и без вести… был — и нет…
не найти тебя — горе. горе ли,
что во мне бесконечно спорили
север, запад, восток и юг?
старых весен сгорает чучело
выбегают из чумов чукчи и
горловую тоску поют
колыбельную баю-баиньки
я пою тебе, милый, маленький
на Чукотке настала ночь…
я бы свет погасила в спаленке,
а под утро сваляла валенки —
только нету меня давно...
и сказать-то как будто нечего —
раскололись на "я" и "ты".
вроде латано, вроде лечено,
но грустит ангелочек вечером —
неземные глаза пусты.
но сказать-то как будто надо бы...
тучи мечутся над Анадырем,
в море баржи врастают в лед,
мерзнут домики за оградами,
в небе выгнувшись черной радугой,
разрастается рагнарек.
расставанья фрезою резвою
я себя по живому резала,
рассыпался по сердцу снег —
разрывалась над снами-безднами,
усмиряла себя да без толку…
был — и без вести… был — и нет…
не найти тебя — горе. горе ли,
что во мне бесконечно спорили
север, запад, восток и юг?
старых весен сгорает чучело
выбегают из чумов чукчи и
горловую тоску поют
колыбельную баю-баиньки
я пою тебе, милый, маленький
на Чукотке настала ночь…
я бы свет погасила в спаленке,
а под утро сваляла валенки —
только нету меня давно...
ПОЛЮСА
холодный полюс — жаркий полюс
переплелись в мою судьбу
и мчится поезд мчится поезд
куда-нибудь куда-нибудь...
души голодная волчица
меняет правила игры
а поезд мчится поезд мчится
в необозримые миры
окна железная оправа
в стакане недопитый чай
а мимо тополи и травы
а мимо реки рвы оравы
людских теней
в бои без правил
как в Нарву брошусь невзначай
уже коснулось небо ночи
моей спины и позвоночник
по-рыбьи выгнулся дугой
и мир до одури другой
забился на лукавой леске
и смотрит в щель на занавеске
на век состарившийся кот
который гот который год
не балует огнями Невский...
усталое немеет тело
опущенное в гроб-плацкарт
но тормоз визгнет сменит тему —
и пассажиры сумки стервы
набьются в тамбуре как стерлядь
а поезд вновь уткнется в стены
очередного тупика
переплелись в мою судьбу
и мчится поезд мчится поезд
куда-нибудь куда-нибудь...
души голодная волчица
меняет правила игры
а поезд мчится поезд мчится
в необозримые миры
окна железная оправа
в стакане недопитый чай
а мимо тополи и травы
а мимо реки рвы оравы
людских теней
в бои без правил
как в Нарву брошусь невзначай
уже коснулось небо ночи
моей спины и позвоночник
по-рыбьи выгнулся дугой
и мир до одури другой
забился на лукавой леске
и смотрит в щель на занавеске
на век состарившийся кот
который гот который год
не балует огнями Невский...
усталое немеет тело
опущенное в гроб-плацкарт
но тормоз визгнет сменит тему —
и пассажиры сумки стервы
набьются в тамбуре как стерлядь
а поезд вновь уткнется в стены
очередного тупика
БОЛДИНО
В ночь стучат колеса-болтики,
Дождь не оставляет шансов
поскорей доехать в Болдино —
чистым словом надышаться.
Походить по тропкам узеньким,
мимо клумбочек неброских.
Неземную слыша музыку,
Бросить в урну томик Робски.
Робски плотская и тленная,
И Бог весть еще какая,
А во мне сидит вселенная,
вечная, не городская.
Что там рай с дворцами — Ниццами?
Путешественника шалость.
Мне на месяц забуриться бы
в домик с крышей обветшалой
и вплетать ночные шорохи
да мышиное шуршанье
в паутину строчки шелковой…
Мне бы только не мешали
обретать для сердца родину —
с ней так горестно расстаться.
И опять я вижу Болдино
В суете бессонных станций —
Там, где Пушкин по-приятельски
Мне помашет гривой черной…
Жаль, под стук колес предательский
Ехать мимо обречен я…
Дождь не оставляет шансов
поскорей доехать в Болдино —
чистым словом надышаться.
Походить по тропкам узеньким,
мимо клумбочек неброских.
Неземную слыша музыку,
Бросить в урну томик Робски.
Робски плотская и тленная,
И Бог весть еще какая,
А во мне сидит вселенная,
вечная, не городская.
Что там рай с дворцами — Ниццами?
Путешественника шалость.
Мне на месяц забуриться бы
в домик с крышей обветшалой
и вплетать ночные шорохи
да мышиное шуршанье
в паутину строчки шелковой…
Мне бы только не мешали
обретать для сердца родину —
с ней так горестно расстаться.
И опять я вижу Болдино
В суете бессонных станций —
Там, где Пушкин по-приятельски
Мне помашет гривой черной…
Жаль, под стук колес предательский
Ехать мимо обречен я…
С УТРА МЕТЕТ
С утра метет. Ты в метре от метро,
где турникет — залапанный Харон —
молчанием приветствуя народ,
бумажной дани требует на входе.
Дешевым кофе тянет из бистро,
и, "contra" перемешивая с "pro",
играет в застарелое таро
сутулый день — такой обычный вроде.
И хочется кричать сквозь толщу лет,
что ты нашел потерянный билет,
В руке неловко скомканный билет —
твой постоянный пропуск в подземелье
и верный шанс, что там (идите на)
тебя найдет такая глубина!
И сладко жить надеждой, что она –
твой тайный Амстердам и милый Мельбурн.
Выходишь вон — и снова на мели,
где правят бал копейки и рубли,
где в сотый раз кого-то понесли,
где твой успех твои же тупо слили…
А ты идешь — вздыхаешь, но идешь,
усталый ощетинившийся еж,
и, возвратясь домой, по сути бомж
от пустоты и тщетности усилий.
Да будь он хоть Лас-Вегас, хоть Тибет —
теряется в потасканной судьбе
простая фраза — лучшее в тебе.
Но, даже не задумавшись, в тебе ли,
ты верил: жизнь — зачуханный вокзал,
забыв о том, как много лет назад
плескался космос в ласковых глазах
и чутко мир дремал у колыбели.
где турникет — залапанный Харон —
молчанием приветствуя народ,
бумажной дани требует на входе.
Дешевым кофе тянет из бистро,
и, "contra" перемешивая с "pro",
играет в застарелое таро
сутулый день — такой обычный вроде.
И хочется кричать сквозь толщу лет,
что ты нашел потерянный билет,
В руке неловко скомканный билет —
твой постоянный пропуск в подземелье
и верный шанс, что там (идите на)
тебя найдет такая глубина!
И сладко жить надеждой, что она –
твой тайный Амстердам и милый Мельбурн.
Выходишь вон — и снова на мели,
где правят бал копейки и рубли,
где в сотый раз кого-то понесли,
где твой успех твои же тупо слили…
А ты идешь — вздыхаешь, но идешь,
усталый ощетинившийся еж,
и, возвратясь домой, по сути бомж
от пустоты и тщетности усилий.
Да будь он хоть Лас-Вегас, хоть Тибет —
теряется в потасканной судьбе
простая фраза — лучшее в тебе.
Но, даже не задумавшись, в тебе ли,
ты верил: жизнь — зачуханный вокзал,
забыв о том, как много лет назад
плескался космос в ласковых глазах
и чутко мир дремал у колыбели.