Познакомились в очереди на вход. Оказалось — он тоже говорит по-русски. Выяснилось это так. Выкидывая окурок, мальчик неловко щелкнул пальцами, и окурок чиркнул ему по куртке, выбив сноп искр. Мальчик выругался, а потом — так бы, может, Лена и промолчала — коротко взглянул на нее с неопределенным выражением, то ли извинительно, то ли желая что-то пояснить. Тогда Лена четко, с расстановкой произнесла: Надо дома оставлять, — школьные шуточки не стареют. Мальчик захихикал, и Лена тоже. Они познакомились и болтали все время, пока стояли в очереди, а потом вместе зашли — он сказал, что Лена с ним, и ее без вопросов пропустили; мальчика здесь, похоже, хорошо знали.
Он рассказал, что из Сан-Франциско. Ну, то есть как. Родился вообще-то в Москве, а потом папе предложили работу в Силиконовой долине, и они всей семьей переехали, ему было одиннадцать, было трудно, но ничего, через пару лет освоился, закончил школу, еще немножко где-то поучился, немного поработал, еще немного просто поваландался, еще годик пожил в Москве — Лена не уловила, в какой именно все это последовательности, но не стала переспрашивать, какая в конце концов разница? — а потом решил путешествовать, потому что надо путешествовать, пока молодой, потом будет работа, взрослая жизнь, вот это вот все, ну ты понимаешь. Лето он провел в Индии и во Вьетнаме, потом немного пожил в Неаполе, а осенью друзья позвали в Берлин, и вот он уже три месяца тут, подрабатывает в языковой школе и тусуется, думает перезимовать и потом уехать волонтером в Африку.
Лена слушала, как он тараторит — похоже было, что он соскучился по русскому языку и рад просто произносить звуки русской речи, — что-то из вежливости переспрашивала, улыбалась и думала, сколько ему лет, и понимает ли он, что она лет на десять его старше. Потом выяснилось, что на девять, и он очень удивился: ого, ни за что бы не подумал. Лена решила принять это за комплимент, хотя, может быть, дело было в том, что он просто не думал об этом; он, конечно, тоже спрашивал, откуда она и что тут делает, но вполне удовлетворялся короткими формальными ответами: из Петербурга, переводчик, на несколько дней в отпуск. Протянув а-а, я-а-сна, он тут же с энтузиазмом возвращался к рассказу о себе.
С другой стороны, не могла же Лена ему всерьез начать подробно рассказывать — так и так, есть такой Йорган, он пару раз приезжал в Петербург, мы фантастически трахались, мне даже казалось, что я его люблю, а теперь он сам позвал меня в Берлин, но что-то пошло не так...
И все-таки Лена решила держаться мальчика — не потому, что он ей понравился (хотя почему бы и нет), а потому, что всегда в новом месте легче сориентироваться с завсегдатаем. Так, когда они сдавали одежду и ей дали номерок на шнурке, она сначала хотела надеть его на шею, но мальчик запросто свернул его и сунул в карман — и Лена, посмотрев на него, поступила так же.
Так что и внутрь они тоже двинулись вместе — прошли в громадный холл, обогнули титаническую фигуру дующего в раковину тритона — Лене показалось, что на голове у него рога, и ей пришлось еще несколько раз бросить взгляд на голову гиганта, чтобы сбросить это цепкое наваждение, — пока они поднимались по лестнице из металлических прутьев на второй этаж.
Клуб был полупустой; мальчик объяснил, это потому что рановато: жара здесь начинается попозже, приличным считается вообще к двум часам приехать, но я стараюсь чуть раньше, чтоб не так долго в очереди стоять, и еще люблю пару пива выпить, пока народ собирается.
На танцполе было свободно, люди пока просто стояли, притоптывали ногами, слегка как бы подергивались, некоторые потягивали пиво. Мальчик потащил ее дальше, наверх, в бар. Там, пока он брал у стойки пиво, Лена села на широкий низкий подоконник и стала смотреть в окно. За окном было темно, дул холодный ветер, люди в очереди — Лена теперь смотрела на нее сверху — втягивали головы в плечи. Лена особенно остро почувствовала, что вот она здесь, внутри, где тепло, играет музыка, пляшут лучи света и сверкает в баре разноцветное стекло бутылок, и что это циклопическое здание клуба как бы плывет внутри мрака, сырости и стужи ноябрьской берлинской ночи, — это было приятное чувство.
Скоро к ней на подоконник подсел мальчик из Сан-Франциско с пивом, протянул ей одно и снова затарахтел, продолжая свой рассказ про Африку и волонтерскую программу, к которой он готовился, про права женщин, какие там с ними большие проблемы, и про организацию с названием, которое Лена не расслышала, ее миссию — помогать женщинам в Африке бороться за свои права: это юридическая поддержка, психологическая и медицинская помощь, а главное — вообще пропаганда, потому что там же до сих пор средневековье, женщины просто не понимают, что у них вообще есть какие- то права, они должны прежде всего сами осознать...
Лена хотела сказать, что все это, само собой, очень важно и, главное, красиво и правильно звучит, не поспоришь, но что бороться за какие-то права среди полуголодных людей, людей, которых грабят, убивают и продают в рабство, несколько наивно, — но мальчик так верил в то, что говорил, горел таким энтузиазмом, что было жалко заражать его своим скепсисом: Лена потягивала холодное пиво, улыбалась и кивала. Мальчик был, конечно, очень юным и очень наивным, но это делало его даже привлекательнее: Лена подумала, что если он тронет ее, например, за плечо или прикоснется к колену, то ей скорее всего будет приятно, хотя она вовсе не планировала ничего такого.
Но мальчик ничего такого не делал, он говорил и говорил, перекрикивая нарастающий шум. Лена сходила за вторым пивом, потом еще раз сходил он. С прав женщин разговор перескочил на права геев — в России с этим очень плохо, да? Лена сделала неопределенный жест рукой и закатила глаза — такой ответ можно было интерпретировать как угодно, а объяснять, что дело обстоит совсем не так, как он себе представляет, Лене было лень. Ты, кстати, знаешь — и мальчик рассказал Лене, что здесь же, на первом этаже, но вход с другой стороны, есть еще и гей-клуб. Лена не знала. И тем более не знала, что такое гей-круизинг (а мальчик удивился, что она не знает, — видишь, в России такого нет). По его объяснениям выходило, что это такое место, где мужчины собираются, раздеваются догола и, ну, пьют, танцуют, а главное, как это по-русски, making action — трахаются — да, трахаются. И сколько их там собирается? — По-разному, иногда две-три сотни, а иногда и по две тысячи. Лена представила себе, что прямо сейчас в пятнадцати метрах от нее, только внизу, в полутьме подвала сотни багровых, блестящих от пота мужчин друг друга это самое, и у нее немного закружилась голова.
Впрочем, голова закружилась, вероятно, от пива. Они как раз приговорили третью бутылку, и мальчик потащил ее в сторону танцпола. Они оказались на балкончике, откуда клуб было видно как на ладони. Внизу слева на небольшом возвышении стояли контроллеры, микшеры, проигрыватели и все остальное оборудование. За ними колдовал диджей — грузный мужчина в расшитом золотом балахоне, он будто слегка сонно нажимал на какие-то кнопки, двигал ползунки и иногда делал полшага назад, как бы оглядывая свой капитанский мостик и двигающуюся под ним толпу.
Толпа была уже не протиснуться. В искусственном дыму, который с глубоким свистом напускали в громадный зал две мощные пушки, сверкали, мигали и кружились разноцветные тонкие лучи — красные, синие, зеленые, белые, они сходились и расходились, то быстрее, то медленнее, то исчезали, то загорались вновь. Мгновениями зал погружался в полную темноту и тут же опять вспыхивал тонкими лазерными струйками, пронзающими густые, плотные клубы дыма. Таким же плотным был звук — частые, гораздо чаще, чем бьется сердце, удары, будто удары бешеного отбойного молотка, сотрясающие воздух, дым, арматуру балкона, на котором стояла Лена, и изнутри — само ее тело, она чувствовала, как вибрирует весь ее ливер, задница, зубы и конструкция черепа. В такт ударам двигалась толпа — единое титаническое существо, тысячеголовое и тысячерукое — в дыму и лучах света взлетали и падали руки, ходили туда-сюда плечи, качались головы и терлись друг о друга торсы, кое-где уже оголенные: было жарко.
Лена не впервые была в ночном клубе, но впервые — здесь, в Berghain, который называли лучшим клубом мира и храмом электронной музыки. И впрямь было похоже на храм, только, вероятно, египетский или вавилонский — циклопическое здание завода гэдээровских времен просматривалось на все семь этажей вниз и вверх, пространство терялось в темноте, колонны отделяли центральный неф от тускло мерцающих галерей, а Лена сейчас стояла как бы на хорах. Толпа своим частым ритмичным движением будто отправляла культ некоего ночного божества, которое очень подходило в пару к дневному божеству, чей культ отправляют в таких же громадных светлых торговых мегамоллах.
Завороженная, Лена долго стояла на балконе. Мальчик что-то кричал ей в ухо, но Лена уже с трудом разбирала — что-то про лучшие в мире звуковые установки, самые крутые привозы и самые отвязные вечеринки (самым комичным образом ультрасовременные слова сочетались в его речи с такими, которыми в России уже никто не пользовался). Потом он сходил и принес еще пива, потом встретил каких- то знакомых и говорил с ними — Лена не ревновала, только удивлялась, как они вообще могут говорить и что-то слышать, — потом вообще ненадолго исчез.
Сотрясающие пространство удары, клубящиеся облака дыма и мигание разноцветных лучей ввели Лену в транс, на несколько минут она как бы растворилась в этом пространстве и в этом ритме, вообще будто бы вышла из привычных координат пространства и времени — и в этот момент словно увидела себя со стороны, но не себя здесь и сейчас, а себя все последние дни целиком.
Как она получила письмо от Йоргана — приезжай, мол, — удивилась и сначала отнекивалась делами, а потом он вдруг прислал ей билеты, которые сам купил, только приезжай, и она быстро покидала вещи в чемодан и рванула в аэропорт, потому что те несколько раз, что они виделись до того, были действительно волшебными.
Они познакомились на конференции в Варшаве, в тот же вечер отбились от всех, пошли шляться по городу, потом оказались у нее в номере и следующие три дня вылезали из него только на заседания своих секций, чтобы тут же вернуться обратно, содрать друг с друга одежду и упоительно, самозабвенно трахаться, раз за разом взрываясь петардами, разрываясь хлопушками и распускаясь фейерверками. Ей было с ним так хорошо, как не было ни с кем и никогда.
Потом он пару раз прилетал в Питер на неделю и жил у нее, и все повторялось точно так же. Это было очень странно, потому что Лена не чувствовала с ним никакой особенной, гм, душевной близости, как она привыкла с другими мужчинами, или даже какой-то общности интересов, они не ходили в театр или на выставки, не появлялись за ручку в компаниях — Ленок, представь нам своего кавалера, — не разговаривали часами за бутылкой вина где-нибудь в садике на Кленовой улице, они просто спали, ходили в магазин, он готовил еду, пока она работала, вот и все, но их тела становились катодом и анодом, когда они оказывались в постели.
Невозможно сказать, чтобы Лене это не нравилось — как такое может не нравиться? — но было несколько подозрительно: а могут ли получиться отношения на такой хрупкой (или нет?) базе? Не морок ли это? Не лучше ли отнестись к этому, как к случайному выигрышу в рулетку, после которого, как всем известно, нужно сразу уходить из казино, ни в коем случае не пытаясь выиграть еще? Поэтому она и не сказала сразу "да", когда он позвал ее сюда, в Берлин. (А в результате, получается, все- таки махнула на все рукой, осталась у стола, подгребла поближе фишки и заказала себе выпить.)
Йорган встретил ее в аэропорту дружелюбно, но не более того. Она попыталась его поцеловать, он увернулся, и ее губы встретили бритую щеку. Ну мало ли, подумала Лена, может, он не сторонник проявления чувств в людных местах. Но и дома в Шарлоттенбурге, где он жил, он показал ей комнату, которую освободил специально для нее, а сам постелил себе в гостиной. Попытки приласкать его, дотронуться до него — вежливо, сухо игнорировал. Утром, когда она уже не выдержала и прямо спросила, что происходит, он, стесняясь и через слово извиняясь, сказал, что вот, мол, так получилось, что ровно накануне ее прилета он помирился со своей девушкой, она сейчас в Штатах, но все равно он не вправе ее теперь обманывать, а Лена очень хорошая и очень ему нравится, они могут офигенно дружить, вот он сегодня идет в бар с друзьями, можно пойти вместе. Лена отказалась.
Если бы можно было поменять билет, она бы улетела тем же днем, но билет был слишком дешевый, а своих денег было слишком мало. Стало быть, она оказалась в Берлине в конце ноября на пять дней совершенно одна. Вечером она приходила к Йоргану, он готовил, они ужинали и ложились спать, а утром она уходила на весь день бродить по улицам, музеям, маленьким галереям, рождественским базарам с горами марципанов, сосисками и глинтвейном.
Было тоскливо, но в то же время и сладко — на несколько дней выключиться из своей обычной рабочей и бытовой суматохи, окунуться в густую жизнь чужого города, где никому нет до тебя дела, почувствовать полное звенящее одиночество и такую же звенящую тишину — отсутствие русской речи, речи, обращенной к ней, а значит, и речи вообще. В берлинских улицах Лена чувствовала себя затерянной, как теряется в складках скомканного белья оторванная откуда-то нитка, и ей мечталось затеряться еще больше, врасти в структуру чужеродной ткани, прижиться в ней. Хотелось поселиться в Митте и стать холеной, улыбчивой, немного высокомерной дамой, хозяйкой галереи. И одновременно — во Фридрихсхайне, в сквоте, дружить с фриками со всего мира, набить татух и сделать пирсинг, презирать всех остальных за конформизм. Даже совсем далеко от благополучного центра, где-нибудь на BeusselstraBe, среди грязных салонов игровых автоматов, арабских парикмахерских и магазинчиков Spatkauf, прожить там полунищую жизнь и с удовольствием щуриться на солнце, садясь на велосипед по утрам.
Ничего этого она сделать не могла: в холодном, полутемном Берлине, в его сырости и на промозглом ветру, под горящими вывесками, среди электрических пузырей витрин и плывущих во все стороны толп она была совершенно не своя, между ней и городом была тонкая, едва заметная, но непреодолимая мембрана. Так стороннего наблюдателя рыбы никогда не признают за своего, как бы близко он ни прилип к стеклу аквариума.
Сейчас Лена чувствовала, что, кружа по Берлину, по правильным прямоугольникам его площадей, улиц, проспектов, районов, проносясь через толщу города в освещенных капсулах электричек, то исчезая под землей, то выныривая на поверхность, она все эти дни двигалась по изломанной сужающейся спирали и добралась наконец сюда, где все линии сходились и где стучало горячее сердце Берлина, клокотал источник его жизни, работал варивший движение города мотор. Лене представилось, что именно отсюда расходятся импульсы, приводящие в движение и поезда, и уличные толпы, и потоки автомобилей, и головы механических оленей в рождественских витринах, и стрелы строительных кранов, и скоростные лифты небоскребов, и эскалаторы торговых центров, и финансовые потоки, громадные массы денег, текущие внутри этого города и далеко за его пределами, подчиняющие волю миллионов людей от дворников- гастарбайтеров в Нойкёльне до шахтеров и полевых командиров Центральной Африки, — в Ленином наваждении все это двигалось, пульсировало, стучало вместе, и грузный, похожий на языческого идола диджей, совершающий еле заметные пассы над своими пультами и клавиатурами, будто бы служил источнику обеспечивающей всю эту работу энергии.
Из оцепенения Лену вывел мальчик из Сан-Франциско. Он позвал ее вернуться в бар, и они прошли по полутемным коридорам, уже наполненным наполовину раздетыми людьми, которые целовались, мяли друг друга, мастурбировали, танцевали, гомонили на разных языках, курили и пили водку с ред буллом. В баре была своя сцена и своя музыка, народ здесь уже тоже танцевал, подоконники были заняты, но им удалось найти свободный кусочек дивана позади стойки. Мальчик снова тараторил, теперь уже какие-то стандартные благоглупости о международной обстановке, но Лена с трудом могла сосредоточиться на том, что он говорил, — не то чтобы она хотела, чтобы он лучше попробовал ее поцеловать, но ей было странно, почему он этого не делает. Только когда она услышала что-то про Крым и международное право, она наконец не выдержала и сказала мальчику, чтобы он поискал его в жопе у Клинтона. Что? — переспросил он. — Международное право, он его туда засунул. На лице мальчика выразилась работа мысли. Я тогда был совсем маленький. Тогда Лена наклонилась к нему: теперь эти часы твои, Бутч. Мальчик засмеялся. Ты смешная, а при чем тут часы? Лене стало скучно, и она позвала мальчика танцевать.
Они снова протискивались сквозь качающиеся полуголые тела, оказались на балкончике, спустились вниз по лестнице и влились в толпу на танцполе. Лена не умела танцевать, но это было и не нужно: удары музыки, кружение лучей лазера и ритмичное дрожание толпы делали все за нее, нужно было лишь держаться на поверхности, пока одна волна накатывает за другой. Мальчик самозабвенно танцевал рядом, глаза его были закрыты. Никаких попыток танцевать вместе с Леной он не делал, просто танцевал рядом, и Лена почувствовала раздражение. Она продолжала двигаться, вокруг нее мелькали руки, лица, пахло свежим потом и пролитым пивом, искусственный дым сушил ноздри, все вокруг сотрясалось, цветные лучи выхватывали из темноты какие-то плечи, шеи, ладони, части спин и струйки сигаретного дыма — Лена снова будто бы провалилась в кротовью нору из тяжелых ритмичных ударов и потеряла счет времени.
Когда она очнулась, мальчик из Сан-Франциско исчез, теперь уже насовсем — затерялся ли он в толпе или просто ушел, было неясно. Лена поняла, что пора домой — от Остбанхоф ей прямая ветка, она поспит пару часов, примет душ, соберет чемодан и поедет в аэропорт. Йорган не будет ее провожать, ему на работу, он просто с извиняющимся видом закроет за ней дверь. Мальчик из Сан-Франциско мог думать, что тронуть собеседницу за коленку — это домогательство, а мог просто потерять ее в клубах темного дыма, мог спуститься в тот, другой клуб, о котором так подробно рассказывал, а мог считать ее для себя слишком взрослой — Лена злилась, что вообще думает об этом, как будто бы это могло иметь какое-то значение, она бы все равно мягко отказала ему, если что.
И все-таки, стоя посреди танцпола — она перестала двигаться, и теперь ее со всех сторон толкали и задевали руками, — в самом центре этого громадного здания, полного тысячью людей, в жаре, духоте и темноте — голова слегка побаливала, в висках гудело, — клуб плыл в синем промозглом берлинском предрассветьи, в тишине и пустоте замершего города, — купаясь в испарениях и сигаретном дыму, окруженная слева и справа, снизу и сверху тесными массами пьющих и болтающих, танцующих и трахающихся людей, ей еще предстояло протолкнуться через них к выходу, получить одежду и идти до станции между кучами мусора, гаражами и пустыми коробками супермаркетов, дрожа от холода и усталости, ноябрьский ветер продувал Берлин насквозь, гнал по улицам полиэтиленовые пакеты, — здесь, где было так жарко, что люди стаскивали с себя футболки, где за барными стойками звенело стекло и ходили и ходили по ограненному колоннами залу лучи ядовитых цветов, — Лена в какой-то момент ощутила страшную, звериную тоску, и ей захотелось заорать, но смысла в этом все равно не было — в этом грохоте ее бы никто не услышал.