* * *

Отшумел большак,
отколесился.
Заросли травой
тропки-тропицы.
Где-то там вдали
путь другой лежит,
путь другой бежит
резво-молодо.
Колесо поёт
о другой мечте,
о других цветах
синеглазия.
Что им тот большак?
Он забыт в траве,
он хранит в груди
песни древние.
Что им тот большак —
проезжающим
по своим путям,
за своей мечтой,
им,
  уверенным
        победителям,
до конца свой путь
не изведавшим?
Опалённых дней
им пока не жаль,
прошлый тот  большак
лишь травой-трава...
А куда он вёл,
знает ветер лишь
да седая пыль
перемётная...


* * *

Наверх — по изношенным
ступеням скрипения!
Наверх —
по кошачьей пахучей лестнице
        терпеливого пения!
Наверх —
На причердачный, не дачный,
                третий этаж!
Наверх — туда,
        где праздник наш!..
Вот напротив друг дружки —
                две квартиры:
седьмая — Шировы,
        квартира тёти Кати,
весёлой улыбки
         в цветущем платье,
и квартира восемь —
        дверь к моей бабушке...
Просим!
     Заходите в мир высоких
           кружевных перин —
это я приглашаю себя:
             “Заходи, господин!
Заходи, голь перекатная
              улицы Лачплеша!
Заходи, носа не вешай!..”
“Бабушка, расскажи,
               а во время войны
тебе было страшно в этом
деревянном царстве жить?
Солнечные платья
когда стреляют —
        на “Зингере” шить?..
Бабушка, а через улицу
православная церковка,
как это немцы
             её не сожгли?..
Ведь кровавые ветры
            по земле мели!
Ты говоришь —
евреев по этой улице
            в гетто вели,
люди
    не рады были “гостям”,
страх бродил
       по костям,
            жуткий, безумный страх...
Иссохших слёз прах,
прах ужаса
          в кошмарных снах.
Бабушка, бабушка Катя,
ты говоришь, на “Казачке”
    стояли наши “катюши” —
это,
когда уже бежали немцы
и звучала песня
“Расцветали яблони и груши”...”
Я слышу, как скрипят ступени,
как бабушка уходит вниз...
Лучи солнца
пробиваются сквозь щели,
    бабушкиного солнца лучи,
                  и запах свечи,
и того последнего лета
       приметы всё тают и тают
клочками далёкой
                детской сказки,
последней
         бабушкиной ласки...
Тает мой босоногий сон...


* * *

Опять мотыльковая ночь
наполнена лунным настоем,
и пряным духмяным настроем
шуршит мотыльковая ночь.
И спят под водой облака,
и звуки струятся сквозь тело.
И кажется, что обмелела
впитавшая звёзды река.
И камня движенья легки,
ему все подвластны вершины...
И мёдом облиты долины.
И беды мои далеки.
Мне дух говорит: “Оцветочь
душой теневое пространство,
неси молодое убранство
в свою мотыльковую ночь...”
И вновь мотыльковая ночь
наполнена лунным настоем,
и пряным духмяным настроем
шуршит мотыльковая ночь.