Мой сын плывет среди суровых льдин,
Совсем один, он фыркает моржово.
Он не похож на лоха и мажора,
Предмет любви русалок и ундин.
На побережье схожий с волком пес
Ему провоет песню ожиданья.
Мой сын тревожит воду сильной дланью,
И паром пышет побелевший нос.
Он выйдет из воды, как из беды,
Оставив за спиной тугие льды,
Ни в чем не признающий середины.
И пес привычно бросится на грудь,
Спешит он льдинки горькие слизнуть —
Смешные слезы брошенной ундины.

С возрастом я все больше похожу
На старый аварийный дом,
Из которого съехали жильцы.
Не в один день, конечно,
А все же довольно быстро.
Засобирались,
Пряча глаза от соседей по коммуналке.
Словно оправдываясь, вспомнили о текущей крыше
И сломанном сортире.
Выпили на посошок.
Вывезли свои шкафы, кровати, торшеры,
Забрали веселого глупого пса,
Увели детей, прихватили стариков...
И остался дом пустым и гулким,
Словно из него вынули душу.
Только жалобно подвывает у заколоченной двери
Забытый старый кот,
Да валяются по углам стопки бесполезных,
Когда-то любимых книг.
Сломанный ламповый телевизор
Иногда вдруг начинает подмигивать
Неуверенными всполохами,
И на его экране появляются бледные тени
Из позапрошлой жизни...
Раньше они назывались привидениями.
Только и остается ждать,
Когда придут равнодушные работяги
И сломают отжившее свой век жилище.

Остались там душа и слово...
Судьбу проживший черт-те где,
Что сделал я ему такого?
Что сделал, город, я тебе?

Давно исторгнутый из чрева
Чухонских каменных болот,
Всю жизнь в себе несу отраву
Его дождей и невских вод.

Привыкший выживать в разлуке,
Доматываю долгий век
И в этом гаме и разломе
Как Вий, не поднимаю век.

Что мне потери и победы?
И колокол звонит по ком,
Когда тяжелая обида
Обдаст жестоким кипятком?

Но — звонкий клавесин ограды,
И Летний сад, и зимний джаз,
И это право Ленинграда
Меня вдохнуть в последний раз.

Наверно, там, где все мы будем вечно,
Мои собаки и мои коты
Замолвят за меня свое словечко
Без пафоса и бренной суеты.

Поскольку будет времени навалом,
Покуда перечтут мои грехи,
Мы пролистаем нашу жизнь с начала,
Освободив от всякой шелухи.

Пусть ангелы считают каждый атом —
Мы в небе растворимся без следа
И побежим по облакам пернатым,
Не подождав решения суда.

Солнце бедных просыпается раньше всех,
Чай пьет наскоро, в сумку кладет бутерброды
И еще до рассвета выходит с рабочим народом
В дым дешевого курева, ругань и смех.

Ну, а солнце богатых — оно никуда не спешит,
Разве что посветить на бездушной ночной вечеринке.
Или в клубе, где солнце бедных бьется на ринге,
Растворяя в крови неподсудный остаток души.

Ночь бездумна, безумна, лицо после драки горит,
Солнце бедных смывает пылищу, хватает спецовку.
И — опять на работу, шагнет широко и неловко.
Держит небо и с грешной Землей говорит.

Я вышагивал к тебе, дорогая, почти что по воздуху,
Мелкий дождь обнимал меня, гладил, словно мама,
Пахло яблоками, легким вином и бензиновыми повозками,
Шелестел старый тополь, как под пером бумага.

Как дойду, сразу закрою твой рот поцелуями,
Распущу твои волосы, растворяясь в них и мельчая.
И они потекут между пальцами легчайшими струями...
Оттолкнешь, отстранишься и предложишь китайского чая.

И мы снова почувствуем себя глупыми подростками
Из тех времен, когда скидывались на портвейн по рублю.
И я буду, завывая, читать тебе некого Бродского,
Которого, кстати, не очень-то и люблю.