Свидетельство о регистрации средства массовой информации Эл № ФС77-47356 выдано от 16 ноября 2011 г. Федеральной службой по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций (Роскомнадзор)

Читальный зал

национальный проект сбережения
русской литературы

Союз писателей XXI века
Издательство Евгения Степанова
«Вест-Консалтинг»



Владимир Васильев


Александру Кривцову


До революции эта улица называлась Мироносицкой, в честь храма Жен Мироносиц, который когда-то был на территории нынешнего сквера Победы. При советской власти ее переименовали в Дзержинского, но я, как и многие, называл ее Дзержинской. Так удобней. Ведь есть же Пушкинская, Лермонтовская, Чернышевская… Вот уже пятнадцать лет, как улице вернули прежнее название.
По этой улице я ходил первые тридцать лет своей жизни.
На этой улице, будучи ребенком, я ощущал дома, как живые существа.
На этой улице я знал все деревья, и гибель каждого воспринимал как личную потерю.
На этой улице звучал рожок керосинщика, и я был свидетелем заката эпохи примусов и керогазов.
На этой улице по утрам перекликались петухи.
На этой улице тихий мальчик Миша Геншафт научил меня кидать камни в проезжающие машины.
На этой улице я искал счастье. Мой сосед по двору Павлик придумал замечательную игру. "Пошли искать счастье", — предлагал он, и мы шли по улице, внимательно глядя под ноги. О, сколько прекрасных находок ожидало нас! Винтики и гайки, шарики от подшипника, мелкие монетки, всякие занятные железячки.
На этой улице я подкладывал цыганские иголки под колеса стоящих автомобилей.
На этой улице я играл с мальчишками в футбол и хоккей.
На этой улице я влюбился в девочку со сложной фамилией Перельцвайг.
На этой улице я научился ездить на велосипеде.
По этой улице я бежал вдоль ручья за корабликами из спичечных коробков, и гонки всегда заканчивались у чугунной решетки, куда с шумом низвергалась дождевая вода.
Под этой улицей кабели, водопроводные трубы, ливневые стоки. Богатые клады. Следы иранской и тюркской культур. Неразорвавшиеся бомбы и снаряды. Черепки глиняной посуды, старинные монеты. Скелеты давно вымерших животных. Если на площади Дзержинского откопали бивни мамонта, то почему бы и здесь не откопать? На территории Слобожанщины когда-то было древнее море. На осыпающихся склонах находят окаменелые ракушки и акульи зубы. Значит, и под улицей они есть. В свежевырытом котловане я находил дореволюционные медные пятаки. Копая погреб в сарае, мой сосед нашел коробочку, в которой хранилась высокая награда царской армии — Георгиевский крест.
Над этой улицей пролетал молодой летчик Коля Квасов, который ухаживал за моей мамой. Перед отправкой на фронт Коля пообещал, что пролетит над ее домом и покачает крыльями. Так и сделал. Вскоре погиб. Даже на черно-белом фото видно, какие были у него необычайно светлые, лучистые глаза.
Мама говорила, что голубые.
Давным-давно на этой улице жила сумасшедшая Надя. Люди говорили, что она свихнулась при пожаре. Страшно и смешно было наблюдать за ней. Шел я как-то по Дзержинского с двоюродным братом. "Эй, вы напишите привет?!" — окликнула нас с другой стороны душевнобольная.
— Напишем!!! — в один голос пообещали мы.
— Только хорошо напишите, грамотно, без ошибок! — строго предупредила Надя, да еще и пальцем пригрозила.
Прошли годы и я подумал: почему бы и не написать?
Привет тебе, улица Мироносицкая, бывшая Дзержинского!
Привет вам, дома, стоящие по обеим сторонам улицы, с номерами четными и нечетными! Привет вам заборы каменные и железные, высокие и низкие! Привет вам, асфальт и тротуарная плитка! Привет вам липы и каштаны! Привет вам столбы электропередачи, уличные фонари и провода!
Мои приветы напоминают здравицы, которые выкрикивали с трибуны во время первомайской и ноябрьской демонстраций: "Да здравствуют трудящиеся Киевского района!
Да здравствуют славные жители улицы Дзержинского! Ура!!!
Но это с таким же успехом могла бы выкрикнуть и сумасшедшая Надя.
Давным-давно на этой улице, едва ли не из каждого окна, доносилось пение. Особенно в праздники.
Давным-давно, по дворам свободно гуляли куры, в сараях плодились кролики, и над цветами в палисадниках кружились бабочки, пчелы и шмели…
Давным-давно исчезли как вид голубятники, чей зычный трехпалый свист загонял птиц высоко в небо…
Давным-давно исчезли бабушки и тетеньки, сидящие на лавочках у ворот и подъездов.
Давным-давно я не слышал:
— Нет, ты только посмотри! Пошла, пошла… Пр-р-аститутка!!!
— Бесстыжая! Юбку задрала до самой…
— Смотри, и у этой синяки над глазами нарисованы!
— А нам мужья натуральные ставили. На весь глаз!
Давным-давно, простоватые названия "Индпошив" и "Бытремонт" вытеснили загадочно красивые "Bigolle" и "Canakarrado"…
Давным-давно возле дома номер восемнадцать советская молодежь отплясывала не советский танец.
Заводилами в компании были Коля Полтавец и Толик. Колю — чемпиона Украины по велоспорту и бегу на коньках — любили и уважали все от мала до велика. Во-первых — знаменитый, а нос не задирает. Во-вторых — знай наших! Летними вечерами у крыльца под гармошку и гитару устраивали танцы и пели песни. Местной ребятне милостиво разрешалось быть зрителями, и мы с нетерпением ждали выкрика: "Барыню!" Услыхав его, музыканты оглядывались по сторонам и, убедившись, что нет посторонних, врезали
"Буги-вуги!" Коля и Толик вылетали в круг. И такое начиналось… Девушки визжали от восторга. Наиболее смелые извивались и дергались на месте, но в круг не выходили. Боялись, что при исполнении рискованных па ребята могут увидеть их нижнее белье. К нашему дикому восторгу Коля перебрасывал Толика через себя. Это напоминало борцовский прием, при котором падающий приземлялся не на спину, а на ноги. На пальце у Толика красовался перстень с огромным черным камнем.
Мы восторженно орали:
"Буги-вуги стильный танец…
Изобрел американец.
И теперь заразу эту
Разнесло по всему свету.
Мир победит,
победит,
победит
войну!"
На эту улицу падали немецкие бомбы.
На этой улице, во время фашистской оккупации взлетел на воздух дом, где располагался немецкий штаб. Мина сработала по радиосигналу, посланному из Воронежа. Впервые в мире. После этого на балконах дома номер шестнадцать фашисты повесили всю прислугу, объявив их партизанами.
На этой улице отстраивали разрушенные дома, возводили новые, приводили в порядок старые.
Самый красивый на улице — дом-аристократ, построенный в начале двадцатого века в стиле "Модерн".
Самый несчастный — дом-доходяга, покинутый жильцами, стоящий без номера и ожидающий своей участи.
Самый крутой — элитный. Новый, непонятный, высокий, по причине дороговизны едва заселенный, благоустроенный, современный, охраняемый, недоступный.
Самый типичный — дом-обыватель, в котором давно не делали ремонт. Характер у него старческий, противный: то запахом цвели в нос ударит, то гнилую ступеньку под ноги коварно подставит, то с потолка штукатуркой трухлявой обсыплет.
Самым скромным сооружением на улице была деревянная будка слесарной мастерской, в которой трудился дядя Сёма. В какую пору дня не пройди, в широкое окно было видно, как он, сутулясь, тщательно подгоняет бороздки ключей напильником. Порой казалось, что он в этой будке и живет. А, может, работы было много оттого, что люди часто теряли ключи? Кто знает…
Самые красивые в мире абажуры изготавливались в доме номер девятнадцать.
Мама знакомого мальчика Валеры расправляла сложенную веером бумагу и окунала в один из чанов с краской. Цвета были ядреные, как для пасхальных яиц: зеленый, лиловый, синий, розовый, голубой, алый. Потом на высушенную над примусом бумагу она наносила цветы. О, это было высокое искусство! Палочка с ваткой окуналась в розовую краску и — ляп, ляп, ляп по синему фону. Потом веер разворачивался и непостижимым образом превращался в красавец-абажур, обильно украшенный розочками.
Валера и его мама жили богато. У них был телевизор с крошечным экраном.
Давным-давно над этой улицей, мигающей звездочкой, пролетал первый искусственный спутник земли и радостно потрясенные люди, задрав головы, смотрели на него.
Сегодня, благодаря спутниковой связи, я знаю, как выглядит Мироносицкая из космоса. Компьютерная программа позволяет увеличить изображение, чтобы рассмотреть детали. Здорово, конечно, но в моем внутреннем космосе, где прошлое и настоящее совершенно не мешают друг другу, возникает картинка, похожая на детский рисунок. Здесь не действуют законы перспективы, а масштаб и пропорции весьма условны. И, главное, она живая.
Вот черная дыра котлована на пересечении улиц Иванова и Дзержинского уменьшается в размерах, исчезает и на ее месте вырастает красивый пятиэтажный дом, в который вскоре заселится мой будущий друг Саша. Дома, стоящие по обеим сторонам улицы, немного лежат на боку. Но так рисуют дети, чтобы всё сразу было видно. Одни дома заштрихованы дождями, другие усеяны звездочками снежинок. Над остальными сияют индивидуальные солнца. Лошадка, запряженная в телегу, везет цистерну с керосином, и возница поднес к губам рожок. Над улицей летит краснозвездный самолетик, и моя юная мама машет ему рукой. Из окна дома номер двадцать лучами вылетают слова "Ой, цветет калина…" На проезжей части мальчишки играют в хоккей. Группа людей провожает взглядом журавлиный косяк приветов от сумасшедшей Нади. Возле дома номер 18 парни танцуют буги-вуги. В широком окне слесарной будки виден дядя Сема. Он делает ключи для квартир домов, которые уже давно не существуют. Над уличными фонарями висят чудо-абажуры, изготовленные Валериной мамой. На стене каждого дома висит мемориальная доска "Здесь жили, живут и будут жить невеликие люди".
Но вот в мою картинку кто-то влепил снежок, потом еще снежок, потом еще и еще, и вскоре все стало белым бело… Как чистый лист.

ДЕДУШКА

В детстве моих матушку и тетушку окружали исключительно красавицы и красавцы. "Ты помнишь тетю Стешу? — вопрошала матушка тетушку. — Какая была красавица!" "Как же, как же, — отвечала тетушка, — на ней еще дядя Гриша помер. Такой красавец был!"
Дедушка мой, разумеется, тоже был красавцем. Правда, глаз у него правый немного косил, но это не важно. Вот он на коричневом картонном фотоснимке: коротко стриженый, молодой, взгляд тревожный. В подбородок упирается высокий жесткий воротничок кителя, на котором большими белыми буквами написано "ОГПУ ОСНАЗ". "Железнодорожник", — думал я в детстве. Судьба моего дедушки компактно укладывалась в мальчишескую хвастливую фразу, которую я выпаливал единым духом без точек и запятых: "Мой дедушка Степан Терентьевич Коновалюк герой гражданской войны партизан контуженый в Отечественную войну воевал с японцами на Дальнем Востоке они его поймали привязали к дереву и распилили!" Ух, жуткая смерть! Я часто с ужасом представлял, как японцы пилят дедушку, и он кричит. Много лет спустя я спросил матушку: "Зачем ты придумала японцев?" "Не знаю", — пожала она плечами.
Все было гораздо проще. В сентябре 1941 года дедушка пошел на работу и не вернулся. Ну а в моем детстве и отрочестве матушка в минуты откровенности скупо выдавала о нем житейские подробности: гонялся за бабушкой с маузером, хотел ее застрелить. Соседка в ужасе бежала до самой площади Дзержинского и писала. Матушка вцепилась в руку дедушки мертвой хваткой и висела до тех пор, пока он не опустил пистолет. Когда не пил, был внимательным, ласковым. Покупал конфеты. Одевался бедно: гимнастерка, кожаные кавалерийские штаны, сапоги. Но был чистюлей. Перебил в доме все иконы. Бабушке удалось спасти только одну — Николая Чудотворца. Напиваясь, кричал: "Бей жидов — спасай Россию!" — и укладывался спать у порога. Работал на заводе. Ударник. Стахановец. Приходя домой пьяным, кричал бабушке Василисе: "Открывай ворота, Васька, Степан Терентьевич едет!"
От этих подробностей дедушкин героический ореол тускнел, но не настолько, чтобы я перестал хвастаться партизаном, стахановцем, героем Отечественной войны. В детстве мы любили козырять друг перед другом военными доблестями своих близких. Врали нещадно, и выше всех задирал нос тот, чья семья положила больше жизней на алтарь Отечества. Завирали, впрочем, не сильно. Только в моей семье на войне погибло три человека.
Трудно собрать мозаику, когда многие фрагменты утеряны. Но зияющие пустоты начинает заполнять воображение. Я не особо фантазировал, а так — домысливал, понимая, что этот сложный противоречивый образ, как любят говорить в драматургии, слишком упрощен.
Дедушка был родом из Западной Украины. Женился на бабушке, когда ей было пятнадцать лет. Священнику в церкви солгали, что она старше, а то не обвенчал бы. Далее — революция, гражданская война. В гражданскую войну дедушка партизанил. В боях получил контузию в голову, отчего на один глаз потом косил. Трое из пятерых его с бабушкой детей умерли. Вот он на фотографии стоит, убитый горем, у гроба своего малолетнего сына Коли. После гражданской служил в ОГПУ ОСНАЗ. "Интересно, расстреливал ли он тогда людей?" — спрашивал я матушку. "Нет, что ты, — пугалась она, — он был в отделе по борьбе с бандитизмом".
Но ведь бандитов тоже расстреливали. И знать бы, кого в ту пору считали бандитами…
Ладно, добавим светлого — не стрелял… С какого-то времени начал сильно пить. В пьяном виде был страшен. Из органов его, вероятней всего, выгнали. Работал на Харьковском электромеханическом заводе слесарем. Был ли ударником? А почему нет? Друзья? Один из них, дядя Юзик, был какое-то время личным охранником Никиты Сергеевича Хрущева. Другой — высокий, крепкий, худощавый старик — приходил к нам во двор играть в карты. Мы с ним в паре безжалостно обыгрывали в "дурачка" местных бабушек, и они, бедные, тоненько охали и причитали. "А я ведь знал твоего дедушку, — всякий раз говорил старик. — Мы с ним дружили". При этом он пристально смотрел на меня своими светло-серыми глазами, будто хотел что-то услышать.
Но что мог сказать ему я, родившийся через семь лет после того, как дедушка ушел на работу и не вернулся? Это сейчас говорят: астрал, генетическая память, реинкарнация, дежа вю…В Киеве приезжие индусы признали в одном из знакомых мне бардов новое земное воплощение своего умершего учителя и нарекли его Свами Ананд. Ну и Ананд с ними, а со Степаном Терентьевичем Коновалюком, моим пращуром, как быть?
"У нас до войны был знакомый — Витя Тухтаров, — рассказывала матушка. — Так вот, когда немцы взяли Харьков, он появился в эсэсовской форме и вежливо поинтересовался, где наш папа. Мы рассказали, что папу арестовали. Витя улыбнулся: "Жаль, что он мне не попался…" Выходит, что дедушке выбирать было не из чего — либо свои погубят, либо чужие.
Сорок шесть лет было дедушке, когда он пропал. Сорок шесть лет исполнилось мне, когда я решил его разыскать. Матушка пришла в ужас: "Зачем тебе это нужно?! Тебе и твоим детям за это еще аукнется!" "Не аукнется", — сказал я и решил позвонить Валерию Мещерякову — зампредседателя Всесоюзного общества "Мемориал". С ним я познакомился во время предвыборной кампании, когда он был доверенным лицом поэта Евгения Евтушенко, баллотировавшегося от Харькова в Верховный Совет СССР. Мещеряков привел меня в редакционно-издательскую группу "Реабилитированные историей", где мне помогли составить заявление на розыск пропавшего дедушки.
Через три месяца там же я получил первое письмо, в котором Служба безопасности Украины сообщала: "По материалам архивного уголовного дела, Коновалюк Сафон (а не Степан) Терентьевич, 1895 г. рождения, был арестован 28 сентября 1941 г. по обвинению в совершении преступлений, предусмотренных статьей 54-10 УК УССР. На день ареста имел жену и двух детей, фамилии, имена и отчества их не указаны. Обвиняемый Коновалюк С.Т. в пути следования из г. Харькова в г. Казань 15 декабря 1941 г. умер. Сведений о конфискации имущества в деле нет. Дело не пересматривалось. Коновалюк С.Т. не реабилитирован. В настоящее время материалы архивного уголовного дела находятся на рассмотрении на предмет реабилитации".
"Неправда, что он умер в декабре, — сказала работница группы. — Всех заключенных, которых не успели эвакуировать до сентября, уничтожили на месте. Свои. А немцы вошли в Харьков в октябре. Вероятней всего, ваш дедушка попал в Холодногорскую тюрьму… Мы сейчас записываем свидетельства тех, кто остался в живых. Был у нас недавно очень старый человек и рассказывал о том, как в сентябре сорок первого года его арестовали. В городе был комендантский час, а он засиделся в гостях — в карты играл.
Думал, что ночью проскочит мимо патрулей, но его задержали и отправили в Холодногорскую тюрьму.
Утром его и других заключенных — всего около четырехсот человек — вывели из тюрьмы и под конным конвоем повели за город. Чуя неладное, он приблизился к конвоиру и сказал, что попал по-глупому…
— А что у тебя есть? — спросил конвоир.
— Кожаный реглан и часы.
— Снимай реглан, положи часы в карман. Отстанешь от колонны, реглан положишь на телегу пулеметчику.
Он сделал все, как сказал конвоир, и, отстав от колонны, бросился в заросли кукурузы и затаился. Через некоторое время услышал отдаленную стрельбу. Дождавшись ночи, пошел вперед по дороге и увидел, что все заключенные расстреляны".
"Эх, дедушка, дедушка…" — подумал я и вспомнил матушкин рассказ о том, как знакомые ходили к тюрьме, и кто-то из окна кричал им: "Передайте моим на Дзержинскую, что я здесь!" Может, это был он? Кто знает?
— А что это за статья 54-10? — спросил я
— Антисоветская агитация в военное время.
Я решил ничего не рассказывать матушке до тех пор, пока дело не прояснится. Через несколько месяцев меня пригласили в областную прокуратуру для получения справки о реабилитации. В справке сообщалось, что Коновалюк Сафон Терентьевич на основании закона о реабилитации жертв политических репрессий реабилитирован прокуратурой Харьковской области 14 апреля 1995 года.
"Могу ли я ознакомиться с делом?" — спросил я женщину-прокурора. "Оно вам нужно?" — недовольно спросила она.
— Но я ведь имею право.
— Ладно, — тяжело усмехнулась женщина, — только быстро.
Я сел за соседний стол и стал листать папки…
Первым документом оказались показания гражданина по фамилии Гельфанд: "Такого-то числа,— писал он,— я стоял на трамвайной остановке и увидел сильно пьяного человека, который говорил ни с кем. Этот человек говорил о том, что наши войска бросают город, и люди скоро начнут умирать от голода…" Далее следовало несогласие с пораженческой позицией дедушки, а заканчивались показания тем, что он и двое не менее бдительных граждан, Клурфельд и Бирк, схватили дедушку и трамваем отвезли в милицию.
"…При следовании в милицию гражданин сопротивления не оказывал и все время кричал, что он коммунист".
Далее шли показания дедушки, записанные с его слов: "Утром я пошел на работу, где сильно выпил. После обеда ушел с работы и больше не возвращался. В парке Артема один знакомый продал мне за пять рублей стакан денатурата. Я выпил и опьянел еще сильнее. Потом ничего не помню. Прошу сказанное мной в беспамятстве не считать антисоветскими выпадами. Я участник гражданской войны…" Читая дальше, я видел, как дедушка пытается спастись, делая упор на свою малограмотность и преданность Советской власти. Под показаниями стояла его совершенно дикая, корявая подпись. "Люблю я пьяных! — воскликнул как-то знакомый поэт. — Есть в них высшая одаренность!" В сорок первом году дедушкину "одаренность" оценили статьей 54-10. Людоедские мысли заворочались в моей голове: Гельфанд, Клурфельд, Бирк. А почему не Иванов, Петров, Сидоров? Дедушке было бы легче…
Самому младшему из троих, Бирку, было двадцать шесть лет. Это, значит, сейчас ему восемьдесят. Если жив. Я представил, как вхожу к нему и спрашиваю: "А вы помните моего дедушку?"
— А? — переспрашивает глуховатый старец.
Глупо.
Придя домой, я позвонил матушке. "Ну что?" — спросила она, будто ждала звонка.
— Я нашел дедушку.
Матушка заплакала.
И я заплакал.
— Я ведь никогда не видела его во сне после сорок первого года, — всхлипывала матушка.— А тут он мне снится в белом новом полушубке. Бежит под гору и кричит: "Скоро вы обо мне узнаете!"
После того, как мы его помянули, стало не то чтобы ясней, но легче.
Новые подробности из уст матушки о том, как его выгнали из партии за пьянство, и о том, как он плакал за издохшим котом, уже ничего не добавляли к его облику. "Будь он жив, — восклицала тетушка, — он бы тебя любил!"
"Знаешь, — тихо призналась матушка,— грех так думать, но может быть и лучше, что он пропал. А то убил бы нас…"
Хорошая рифма "любил — убил". У попа была собака. Он ее любил…
Ладно, чего уж там… Все равно я вижу картину из матушкиного сна: дедушка бежит под гору в новом полушубке, коротко стриженый, молодой и кричит: "Скоро вы обо мне узнаете!"
Ну здравствуй, дедушка!