«Не могу поверить! Проспал Новый год! Тогда кто его встретил вместо меня? Уж не ты ли, лохматая морда?» Я слегка раздосадован и, ясное дело, ищу виноватого. Мой кот осуждающе смотрит на меня из-под кудлаcтых бровей. Он приоткрывает маленький розовый рот и негромко мяукает. Получается надменно. Этот господин никогда «в базаре не буксует» и непременно оставляет последнее слово за собой.
На часах – половина первого.
– Ты почему не шумнул, зараза? Трудно было? – обижаюсь я.
Кот поворачивается ко мне спиной и нагло кладет короткий кривой хвост в тарелку с объедками.
Моего кота зовут длинно – Федор Михайлович Достоевский (теперь модно называть домашних животных именами гениев). Но он обычно игнорирует и полное имя, и его сокращенные варианты. Кот капризен, как начальник, и требователен, как милиционер. Никакой Куклачев не справился бы с таким независимым и склочным характером.
– Ма-а, – тихо говорит Федя, не оборачиваясь.
– Попрошу без упреков. Сам знаю: пить надо меньше. Стараюсь, но, сам понимаешь, не всегда получается.
Обследовав содержимое нескольких бутылок, я испытываю жестокое разочарование – они неумолимо пусты.
– Ма-а, – настаивает Федор Михайлович и вальяжно спрыгивает со стула, словно он не простой кот из подворотни, а, по меньшей мере, снежный барс, аристократ и сноб.
Я вздрагиваю от резкого звонка в дверь. Кого принесла нелегкая в такое время? Мне не хочется отделяться от дивана, но я с усилием встаю и иду открывать, еле волоча ноги. До чего я все-таки распустился – хожу по-стариковски в неполные пятьдесят! Но через несколько шагов понимаю: затекли икры. Пересекая просторный дизайнерский холл, ловлю себя на мысли, что, наверное, порадовался бы за себя, будь я здесь хозяином, а не зимним сторожем.
Открываю дверь, и тотчас холодный ветер дает мне ленивую пощечину. На пороге сутулится высокий дебелый парень, завернутый в плед, снятый с бельевой веревки во дворе. Вчера проказливый Достоевский ни с того ни с сего пометил кресло, на котором лежал плед. Надо
сказать, Федька в последнее время ведет себя по-хамски: точит когти о мебель и бьет меня лапой куда попало. Недавно в нос угодил, когда я лежал на диване, – так что мне приходится ходить с поцарапанной рожей.
Гость переминается с ноги на ногу и дрожит, как овечий хвост. Я любезно отхожу в сторону, впуская его в холл:
– С Новым годом, гости дорогие! Милости просим, коли не шутите.
Глядя на его сизые босые ступни, я и сам начинаю дрожать. Парень неуклюже вбегает в дом, и я закрываю дверь. В доме жарко натоплено и можно быстро согреться. К тому же мы оба еще окончательно не протрезвели (от него тоже пахнет алкоголем – видимо, прежде чем обнажиться на морозе, он основательно нализался).
– Ты кто? – интересуюсь я.
– Не знаю, – бормочет он, и его белое, как у девицы, лицо становится растерянным.
– Вот те на! – Я не могу скрыть удивления.
Вздыхаю и веду его в свою комнатушку под лестницей. В огромном доме, кроме меня и Федора, никого, но я предпочитаю не привыкать к роскоши. К тому же мне льстит мысль, что я аскет, а не лузер.
Гость кутается в плед, скрючившись на стуле. Молча пьем чай. Федор невыносим – носится вокруг гостя разъяренным львом и возмущенно орет благим матом.
– Как тебя зовут, помнишь? – спрашиваю я.
– Ниче не помню, – бормочет он и отчаянно трет лоб ладонью.
– Ладно, пока будешь Адамом.
Он обреченно пожимает плечами.
– Пожалуй, Адаму пора одеться.
Я ныряю в свой чемодан и швыряю ему спортивный костюм и кеды. Адам с готовностью сбрасывает плед и предстает предо мной в чем мать родила. Опять ныряю в чемодан и достаю новые плавки.
– Как тебя угораздило так оригинально встретить Новый год?
Стараюсь говорить весело, чтобы не расстроить его. Он и без того немного трясет подбородком. Понятно, одетый Адам выглядит спокойнее и увереннее голого Адама, завернутого в плед.
– Не знаю. Проснулся на снегу без одежды, – едва слышно говорит он.
– Везунчик ты! Обычно зимой здесь ни души. Но месяца два назад в дом влезли грабители, вероятно, озаботившись моей дальнейшей судьбой. Надо заметить, в тот момент я только пережил полный финансовый крах. После ограбления хозяева наняли меня сторожить. Вот, сторожу. Спасибо грабителям. Оказалось – душевные люди.
Адам с опаской смотрит на бесноватого Федора, вцепившегося когтями в его штанину. Кот явно хочет доцарапаться до ноги незваного гостя, но штанина плотная и широкая.
– Стукни его, не церемонься, – предлагаю я.
Адам берет со стола свернутую трубой газету и нерешительно тычет ею в морду Федора, пытаясь оттолкнуть его. От этого кот, стервенея еще больше, бросается кусать носок кеда.
Я встаю и отфутболиваю Федора за дверь. Он истошно вопит оттуда. Но мы не обращаем на это внимания.
– Ваш кот похлеще сторожевого пса, – жалуется Адам.
Я согласно киваю:
– Ничего не попишешь, король местных помоек. Его величество султан. Думаешь, тебе одному перепало? Я сам его иногда побаиваюсь.
Улыбаюсь Адаму, желая подбодрить его. Но, по-моему, он совсем скис, уставился в одну точку и чуть не плачет.
– Эврика! – кричу я и сам пугаюсь звука своего голоса. – Не вешай нос, все наладится. А пока предлагаю устроить фейерверк. Я вчера нашел себе полезное занятие – разбирал кладовку. Много хлама выбросил. Так положено – старье под Новый год выбрасывать. В кладовке наткнулся на фейерверк! Правда, у него срок годности вышел, но стрельнуть можно. В нем тридцать семь запалов. Должно быть феерично. Давай?
Адам молчит, глядя, как узник, приговоренный к пожизненному заключению.
– Будем считать, что ты не возражаешь, – делаю я вывод. – Ты оставайся здесь и смотри в окно, а я выйду во двор и подожгу.
На ходу натягивая куртку, я хватаю большой тяжелый куб фейерверка, выбегаю во двор. Над центром двора открытое небо – то, что надо. Я ставлю коробку на землю, проверяю устойчивость, освобождаю фитиль и поджигаю. Он загорается с третьей спички. Потом, погорев немного, затухает. Приходится поджигать снова. Сердце почему-то замирает. Но вот фитиль разгорается по-настоящему. Я стремглав бросаюсь прочь и закрываю уши ладонями. На крыльце оборачиваюсь и столбенею от огней в небе. Разноцветные фонтаны брызжут прямо надо мной. Кажется, что этот яростный свет прольется горячими струями на голову, обожжет и ослепит.
К сожалению, шоу, свистящее и бахающее, быстро заканчивается. Слегка оглохший, я замечаю ошалевшего Достоевского, прильнувшего к моей ноге. Уши его прижаты к голове, рот широко открыт – он явно хочет закричать, но не издает ни звука. Я беру Федора на руки. Он трясется и часто дышит. Видно, не для всех фейерверк – праздник.
Войдя в холл с котом на руках, я вдруг понимаю, что в доме погас свет. Чертыхаясь, направляюсь к себе под лестницу за инструментом. В моей комнатушке не так темно, как в холле, – через окно попадает свет от уличного фонаря. Силуэт Адама едва различим в самом углу. Похоже, он сидит на полу. И тут до моих ушей доносятся тихие всхлипы.
– Ты плачешь, что ли? – бросаю я разочарованно и слышу неожиданный ответ:
– Мне кажется, здесь появился еще кто-то. Но ничего не видно.
Я нахожу свечу на подоконнике. Тусклый свет от ее дрожащего пламени выхватывает из мрака фигуру девушки, завернувшейся в мой плед.
– Глянь, Федор Михайлович, как всем нравится наш плед! Стоило тебе его пометить… А ты как сюда попала? Ты хоть помнишь свое имя, в отличие от этого милого юноши?
Девушка молчит, продолжая изредка всхлипывать. Я пытаюсь оторвать от своего свитера окончательно ополоумевшего Достоевского. У меня ничего не получается и приходится ходить с котом на груди. Его когти больно впиваются в мою кожу. Терплю.
Подхожу к девушке со свечкой в одной руке, а другой поддерживаю трясущегося Федора.
Девушка испуганно смотрит на меня совершенно круглыми глазами.
– Так кто же ты, дитя мое?
Она качает головой и начинает всхлипывать чаще. Волосы у нее короткие, слипшиеся от снега.
– Дорогой Адам, похоже, у нас появилась Ева. Тебе, дружище, придется напоить ее чаем. Я в данный момент занят: во-первых, мне нужно починить электричество, а во-вторых, у меня Федор Михайлович…
Адам медленно и осторожно приближается к девушке. Но внезапно хватается за бок и громко вскрикивает от боли.
– Этого еще не хватало, – ворчу я. – Что с тобой?
Адам задирает куртку, я подношу свечу ближе и отчетливо вижу огромный кровоподтек на его ребрах.
– Раньше–то чего молчал? Если не ошибаюсь, нужно сделать тугую повязку.
– Раньше не болело… – мямлит Адам.
Когда генератор подключен, ребра Адама затянуты полотенцем, а девушка одета в мои бермуды и футболку, садимся пить чай. Она испуганно осматривается. Адам смущенно смотрит в сторону.
– Повежливей с девочкой, дружок! – шепчу я ему. – Она – симпатяга. Присмотрись.
Но он упрямо молчит.
– Скоро начнет светать. Спать пора. Завтра будем с вами разбираться.
Я веду их на второй этаж в комнаты для гостей.
– Ева ляжет здесь, – показываю я на кровать.
Она беспрекословно ложится поверх покрывала.
– А для тебя, Адам, кровать в комнате напротив.
Не дослушав меня, Адам решительно ложится рядом с Евой. Мало того, он обнимает ее, будто и раньше обнимал каждый вечер и это вошло в привычку. Мы с Федором, так и не слезшим с моей груди, изумленно безмолвствуем.
Адам сразу же безмятежно, как младенец, засыпает. Ева спокойно улыбается, что кажется мне невероятным после ее недавних рыданий, поголовной потери памяти, истерики кота и поведения Адама. Девушка тоже закрывает глаза, и я вынужден удалиться.
Я никак не могу уснуть. В голове роятся невеселые мысли, какие обычно посещают меня на пороге похмелья.
После фейерверка Достоевского словно подменили. Он вдруг превратился в обыкновенного ласкового кота. (Я подозреваю, что это временно). Он даже мурлычет недолго у меня под боком на диване. Но убаюкать меня своей кошачьей колыбельной ему не удается. Волнения этой ночи и размышления о странной парочке, спящей наверху, не дают мне покоя.
Я встаю и смотрю в окно. Там – белый пудинг новогоднего утра, как всегда, беззвучного и беспробудного.
Пора побеспокоить моих загадочных гостей и потребовать от них объяснений. Окружающая тишина обязывает идти на цыпочках. Топать по лестнице кажется кощунством. Федор Михайлович вкрадчиво рычит, путаясь у меня под ногами.
Мои голубки лежат точно так же, как я их оставил ночью. Ева не спит и смотрит на меня тревожным взглядом.
– Мы, наверное, должны уйти? – спрашивает она, но не шевелится, боясь разбудить крепко обнявшего ее Адама.
– Зачем же так торопиться? – шепчу я. – Хозяева приедут в апреле. До апреля дом в нашем полном распоряжении.
– А вдруг мы воры? – она удивлена моей доверчивостью.
– Воры не бродят голыми на морозе, – в моей голове хаос, но об этом никто не должен догадаться. – Чем вы разживетесь? Парой мельхиоровых ложек, кастрюлей и телевизором? Вряд ли ради такого скарба стоит рисковать здоровьем. Неужели в этом доме есть тайник, в котором спрятан клад? – шучу я и осторожно присаживаюсь на край кровати. – Я пришел спросить, вернулась ли к вам память? Вспомнили, кто вы и откуда?
– Я никогда ничего не забываю. Это с Аликом порой такое происходит.
Она легонько целует Адама в лоб. Он теснее прижимается к ней во сне.
– Вы его знаете?
– Мы с ним выросли в одном интернате и уже давно вместе.
– Ну и как там, в интернате?
– Мне не с чем сравнивать.
Ее тон становится безразличным, у рта ложится печальная морщинка. Видно, что эта тема ей неприятна.
– Что с вами случилось?
– Рассказывать с самого начала?
– Как угодно.
Мне неловко за мое любопытство.
– Не сердитесь, прошу вас! – испуганно шепчет она, приняв мой ответ за обиду.
Я вздыхаю:
– Чтобы сердиться, силы нужны, а их у меня сейчас – ноль. Уморился я с вами, и бессонница, знаете ли. Рассказывайте. И пойдем кофе варить.
Обещание кофе ей явно нравится.
– С чего начать? – немного теряется она.
– Начните со своего имени, – предлагаю я.
– Евдокия. Дуся.
– Я почти угадал, назвав вас ночью Евой! – радуюсь я.
Но Дуся моей радости не разделяет. Голос ее печален:
– Пять лет назад мы с Аликом окончили школу. Остались работать и жить в интернате. Алик работал техником. Он все умеет, у него золотые руки. А я – библиотекарем. Нас в третьем классе усыновил наш директор Сергей Петрович Синицын. По документам мы оба Синицыны. Сергей Петрович и устроил нас на работу, хотел, чтобы я в университет поступила. Но прошлой весной он умер. А с новым директором мы не сработались. Пришлось уехать.
– Почему?
– Он на меня глаз положил. Сначала намекал, потом прямо потребовал, как он сам выразился, знаков особого внимания. Начал преследовать. Я от Алика скрывала. Думала, сама справлюсь. Но вчера он нас с Аликом застал… Ну, вы понимаете.
Я поспешно киваю.
– Так вот, вчера вечером директор поднял страшный шум и выгнал нас с треском за аморальное поведение.
– А дальше? – Мне не терпится узнать всю историю.
– Мы подались в город. Остановили попутную машину, но до гостиницы не доехали. Их было трое, и они нас ограбили, раздели и выбросили на дорогу. Я помню, что Алика стукнули по голове и он отключился. Они вливали ему в рот водку и ржали, гады! К моему горлу приставили нож. И всё. Я очнулась у ваших ворот.
– Какой кошмар!
Дуся осторожно выскальзывает из объятий посапывающего Алика. Она выглядит нелепо: моя одежда висит на ее хрупкой фигуре, ее светлые волосы всклокочены. Она напоминает очаровательное огородное пугало с круглыми голубыми глазами.
Я замечаю, что у Алика волосы одного цвета с Дусиными.
– Спасибо вам! Вы нас спасли. – В ее глазах слезы.
– И вы, и Алик родились в рубашках. Ваши обидчики впопыхах не заметили этого дома. Он стоит на отшибе и в низине. Вас сбросили на обочину дороги, и вы оба скатились прямо под мой забор, но в разных местах.
Круглые голубые глаза соглашаются со мной.
Мы пьем кофе у меня в каморке, ожидая пробуждения Алика.
– Алик добрый, но слишком наивный и доверчивый. Я очень его люблю, – простодушно признается Дуся.
Достоевский, сидящий рядом со мной на диване, мяукает протяжно и вдохновенно. Ему не хватает моей заботы. Это начинает его раздражать.
– В один дом в поселке требуется сторож с проживанием. Это недалеко отсюда. Временное, но пристанище. Могу поговорить, – предлагаю я.
– Может быть, нам повезет.
– А как же вы в дом попали?
– Я стрельбы в небе испугалась, побежала. Получается, в доме спряталась.
– Это я Адама, то есть Алика, развлечь старался. Фейерверк затеял. И, если позволите, последний вопрос. Что с Аликом, с его памятью?
– Ерунда. Случаются провалы. Его сильно били в детстве, пока родителей-алкашей не лишили прав. Но я сумею о нем позаботиться, – уверяет она.
– Не сомневаюсь. Вы же Адам и Ева. А до этого вы были единым существом. Что скажете?
Дуся заразительно смеется и весело подтверждает:
– Мы были андрогином*. Ваш фейерверк разделил андрогина на две части – мужчину и женщину. Даже синяки на ребрах Алика соответствуют. Место отделения. Я об этом мифе читала.
– Ах да! Я забыл – вы же библиотекарь. Библиотекари — люди искушенные, – добродушно подтруниваю я.
Она пропускает это мимо ушей.
– Я верующая и не понимаю, зачем Господу опять творить первочеловеков?
– Может, Он хочет что-то исправить в человеческой природе? Наказывать, затевая конец света, – дело хлопотное, а Ему недосуг.
Мои шуточки не нравятся Дусе. Она хмурится.
– Я атеист, – признаюсь я.
В ее глазах – ужас. А меня это забавляет. Я смеюсь.
– Пойду на кухню варить кофе для нас и Адама. Должен же он когда-нибудь проснуться.
Сижу во дворе и присматриваю за Достоевским, полностью вернувшим свои дикарские замашки. А Достоевский наблюдает за воробьиной возней у большого почерневшего сугроба. Думаю о кошачьей беспардонности и сотворении человеков новогодней ночью. Черт знает, почему, я абсолютно уверен в том, что Алик и есть очередной первочеловек, появившийся передо мной андрогин, до поры соединявший в себе женскую и мужскую половинки вплоть до момента отделения от его ребер Евдокии.
Моя уверенность не поддается логике и совсем не зависит от событий первого январского вечера.
Помню – открываю глаза и вижу склонившуюся надо мной нахальную Федькину физиономию. Не понимаю, каким образом я оказался лежащим на полу в холле (кажется, всего лишь минуту назад мы мирно пили кофе и подкреплялись омлетом). Вскакиваю, бегу, распахиваю двери настежь и вижу отъезжающий микроавтобус. Алик машет мне рукой из окошка и кричит:
– Не обижайся, дядя, работа у нас такая.
Ему вторит Дусин голос, хотя ее не видно:
– Про интернат всё правда! Ты классный! Будь счастлив!
Микроавтобус быстро скрывается за воротами.
Замечаю, что я голый и завернут в плед. Похоже, это становится традицией этого дома. Мои глаза фиксируют пропажу ковра, двух фарфоровых ваз и нескольких картин, ценность которых мне неизвестна. Подозреваю, что примерно в таком же виде и остальные помещения охраняемого мной дома. На темени болит большая шишка.
Отрабатывать утраченное имущество мне теперь предстоит до самой пенсии. Если, конечно, хозяева в расстроенных чувствах не укокошат меня.
Удивительно, но злости по отношению к вероломным гостям я не испытываю. Поделом мне, старому дебилу! Жаль все-таки, что сочиненная ими легенда не оказалась правдой.
– Хороший сторожевой кот не отвлекается от служебных обязанностей попусту! – говорю я Федору, но он продолжает цепко следить за воробьями. Наверное, в его голове созревает коварный план, недаром он хищно сверкает глазами.
С забора осторожно и мягко спрыгивает соседская кошка Сильва. С некоторых пор ангорская красотка завладела сердцем Федора Михайловича. Заметив Сильву, он забывает о воробьях и бросается к ней.
– Федька! – кричу я ему вслед. – Я решил в этом году называть тебя Имре Кальманом. Если появилась Сильва, как обойтись без Кальмана? Годится?
___________
* Андроги́н (др.-греч. ἀνδρόγυνος: от ἀνήρ «муж, мужчина» и γυνή «женщина») — «идеальный» человек, наделенный внешними признаками обоих полов, объединяющий в себе оба пола либо лишенный каких бы то ни было половых признаков.