ИСТОРИЧЕСКИЙ ИСТОЧНИК

Над площадью железный большевик.
За ним вокзал под грузом снежных комий.
И в ноябре беззубый борщевик —
О, есть ли что на свете мне знакомей?
И этот крик в осенней немоте —
Lugete, Veneres Cupidinesque!
И этот вид с тоскою — немате-
риальное наследие ЮНЕСКО.
О родина, что мне с твоей любви?
Тебе — с моей? Я твой гражданский срочник.
Прими меня, возьми, овеществи:
Я тоже исторический источник.


ЧУЖОЙ ПРИБОЙ

Там где-то очень далеко шумит прибой, чужой прибой.
Я не с тобой, ты не со мной, и бог с тобой.
И воздух в небе весь как будто голубой,
И в небе стая.
А где-то рейсы набирают высоту,
Я вырос, значит, я уже не подрасту,
И километры ногу жмут, но под версту
Не подверстаю.
В углу стоит девчонка, на прическе бант,
И ей оттуда бы сбежать, да врет секстант,
Я безучастно бормочу, что твой сектант,
Не помогая.
И ей бы вырваться туда, где, как пастель,
И дождь, и воздух, по забору вьется хмель,
Но хмель чужой, и дождь чужой, и спаниель
У бюста Гая.
— Но там тепло, там так тепло, там так тепло! —
И слезы детские стекают тяжело,
А мне ведь тоже тяжело, и я трепло,
Я отвечаю:
Послушай, девочка, ну что с того, что там теплей,
Там сто морей, но нет лесов, там ночи злей,
А в море водится коварный страшный змей,
И все чужое.
Мы никому, мы никому там не нужны.
Там сердце жмется от кромешной тишины,
А ночью бродит призрак греческой княжны
Под шум прибоя.
Но слезы льются; дядя, врешь, ты, дядя, врешь!
А что мне врать? Я одинок, я слаб, я вошь,
И ни в какие там секреты я не вхож,
Что отпираться?
Да нет же, девочка, не вру я, как отцу.
Лишь уберечь хочу от жертвы подлецу,
И ты не плачь, ведь нам с тобою не к лицу:
Мы ленинградцы.
...Четвертый час, я завершаю свой рассказ,
И страшно так, как будто всех увидел нас,
Как будто там, как будто в нас, в полночный час
Бьют из обреза.
Но да, тепло, там так тепло, там так тепло!
И дождь, как ягоды, бросает на стекло.
Красуют девушки, покрыв собой проспект Дюкло
Или Тореза.
Так что, дитя, забудь далекие края,
Не беспокой своих родителей зазря,
Они вернутся за тобой, когда заря
Вновь запылает.
...Но в горле вой, но в горле вой, но в горле вой:
Я там чужой, ты там чужой, он там чужой,
Там где-то очень далеко шумит прибой
И затихает.


ПЕРВЫЙ ВЕРЛИБР

Мой прадед возил маршала Рокоссовского,
работая шофером Министерства обороны Советского Союза,
если я правильно помню рассказы
уже умершего деда.
Другого прадеда должны были расказачить,
но не успели:
через прорытую за ночь дыру
он убежал из барака.
Третий прадед погиб в первый день войны,
командуя артиллерийским расчетом,
и его беременную жену с грудным ребенком
эвакуировали в Курган.
Четвертый прадед был младше всех:
его я знал лично и хорошо помню.
Он разрабатывал ракетные комплексы и написал
довольно известный учебник по начерталке.
Мои предки лежат где-то на Даниловом кладбище, под стенами
самого старого московского монастыря.
Два моих одноклассника уехали за рубеж и не могут понять,
почему я не хочу уезжать.


* * *

Как, град золотой увидав, замерев, Волохонский,
Как рифмой мужскою вступая в последний приют,
Как, Энгельса встретив, немея и на два ломаясь, Волхонка,
Как зная, что всех нас пригреют, приластят, приют,
Как ищущий с верой того потайного приюта,
Но находящий лишь блистер с последней но-шпа,
Как житель Орла, не доживший два дня до салюта,
Как Мышкин, как Wanderer, kommst du nach Spa,
Так, верно, и ты: надломясь, и опешив, и зная,
И видя, и веря, но больше — не веря совсем,
Идешь до зари и сигналишь всем встречным трамваям,
Где символ беды — облетевший букет хризантем.


* * *

Эти люди шли, от ветра ежась,
Зарываясь в тонкий воротник.
В городе царила невесомость.
Впрочем, каждый к этому привык.
В городе царила невесомость,
Невесомость чести и суда,
Потеряли вес закон и совесть.
Люди шли: туда-сюда, туда...
Вдоль забора шли. Несли оклады.
За забором, что их отделял,
Были продовольственные склады,
Где ленивый лишь не воровал.
Воровали все. Лишь только эти,
Что дорогу мимо провели,
Крохи свои жалкие в газете,
Взятые на жалкие рубли,
В сереньких пальто неся домашним —
Лишь из них никто не крал страны.
Жить им оставалось днем вчерашним
С запахом складов с той стороны.
В городе, где ничего не новость,
Там, где был приятель подлецом,
Им не позволяла это совесть,
Стертая, с облупленным лицом.


* * *

Ночь как сверчок. Часы как бригадир.
И за окном собака как бездомный.
И я в постели — сонный и бессонный.
И мир вокруг, где евро лучше лир.
"Конечно, это мой вишневый сад", —
Я думал, взгромоздившись на перила
Два дня тому и светлые белила
Втирая в посеревший палисад.
Был тихий день. На даче я один.
Сел телефон. Поставил заряжаться.
И постепенно начало смеркаться.
В такую тишь — себе не господин.
И я стоял, и красил. За спиной
На землю опадали тихо груши.
И кроме — ничего. Живые души
Давно уже уехали домой.
Мне было больно, тихо и светло,
Торжественно. И в этом счастье было —
Когда уже закончились белила,
Вдыхать подпрелый запах тяжело,
Не думая, что все обречены,
И первыми на очереди — груши,
Поскольку несъедобны. Ты послушай,
В какую тишь они обличены.
"Конечно, это мой вишневый сад" —
Сидеть вот так, смотреть через дорогу
На лес и, прислонясь спиной к порогу,
Все слушать, как плоды с ветвей летят.
Как каплю дождь, роняет плод дичок.
И я лежу, по-прежнему бессонный.
Собака спит. Ей снится кот ученый.
Часы как бригадир. Ночь как сверчок.