Прошло сто лет с момента появления поэмы Александра Блока "Двенадцать". Все это время революционная ярость, переходящая в беспрецедентную жестокость, драматично перемежалась с гуманностью великих идеалов. Я и сам пережил эту драму восприятия, когда двадцатилетним студентом прочел Блока не ради экзамена, а ради души. В душе и разверзлась пропасть, раскрытая Блоком. Я процитирую мою тогдашнюю студенческую статью о поэме Блока "Двенадцать", чтобы передать потрясение и солидарность, овладевшие мной при первом чтении. Чувства эти подкреплены мемуарными и биографическими материалами, но по-прежнему живы в моей душе.
Итак, мое потрясение.
...А "церковь в лесистой глуши"? А "песня жницы" с поля "сжатой ржи", из-за "некошеной межи"? И "клевер пышный, и невинный василек"? И "глушь родного леса", и "родной камыш", и "родимые селенья"? С полувзгляда узнаваемые приметы, включающие цепь традиционно
русских ассоциаций: тропинки... былинки... березки по скатам оврага... и даже так: "кочерыжки капусты, березки и вербы", открывающие то неподдельное состояние, в которое уже второй век погружается классический герой нашей литературы, "влачась по пажитям и долам" и вкушая "душный зной, дневную лень, отблеск дальних деревень"...
Тут внимательный читатель не удержится, переадресует Блоку ироническое рассуждение, которое он сам адресовал когда-то Фету: "Россию мы видим из окна вагона железной дороги, из-за забора помещичьего сада да с пахучих клеверных полей, которые еще Фет любил обходить в прохладные вечера, при этом "минуя деревни".
Поскольку это сказано и о самом себе, не будем спешить с упреками: драма, тут заложенная, ироническими самохарактеристиками не исчерпывается. Россия тычется в лицо всеми "былинками", качается перед глазами "серыми сучьями", и все-таки ее "нет". Нет того, что ожидается, обступает и требует воплощения. РазвоплощеноI
Развоплощенность эта со времен Константина Леонтьева привычна и не вызывает удивления.
Удивление вызывает другое: как свою "несказанную" тайну, свою Мечту, свою Прекрасную Даму, свою... Кармен-Коломбину-Фаину Блок впервые решается отождествить со страной?
Зинаида Гиппиус, жрица "общественности", листая "Розу и Крест", допрашивает:
— Александр Александрович, ведь это не Фаина. Ведь это опять Она....
— Да.
— И ведь Она, Прекрасная Дама, ведь она — Россия!
— Да. Россия... Может быть, Россия, — смешивается Блок, продолжая "ходить ОКОЛО", не желая ходить ПРЯМО.
"Роза и Крест" — 1913 год. Последнее историческое мгновенье перед началом обвала. Само имя появляется в стихах Блока с 190S года. С момента, когда Цусимское эхо, отозвавшееся залпами Кровавого Воскресения и ревом Революции, возвещает переход "железного века" в какой-то новый век, еще неведомый. Пахнет гибелью. Возникает "Россия".
После этого — только замолкнуть.
Как отвечено все той же Зинаиде Гиппиус в том последнем разговоре — на реплику: "Тут — или умирать, или уезжать" — после долгого молчания:
— Умереть во всяком положении молено.
За полгода до смерти, уже из "ночной тьмы" — тихий поклон Пушкину. Это последнее, что написано в стихах.

Продолжение следует.