Шпиль царапнул сонную синеву; так остер, что небо в мурашках звезд, пробудясь, отпрянуло: эй, костел, подремлю полчасика — оживу.

Бесполезно. Башня — порывом — ввысь, скоро служба; там, за дубовой дверью, заиграет  худенький органист.

Я вхожу. Киваю: — Ну, здравствуй, Петрек.

На пороге замер, в который раз. Поражен, как мальчик, гляжу с восторгом: инструмент, отрада ушей и глаз, надо мной вознесся — могучий, строгий. В стену врос неведомый исполин — то гудит, как вихрь, то волной рокочет; голос дерева грозен и басовит, а сопрано олова — смеха звонче.

…Как тепло в соборе! Последний гость, я смирен и счастлив. Средь красок блеклых так спокойно — только святая синь, не мигая, смотрит в цветные стекла. Облекаясь в мирную полутьму, беззащитно сердце, как белый кролик. Встал в сторонке, слушаю — все поют "Pater noster"… Сетую — не католик.

Говорят, мы тысячу лет — враги. Полегло их сколько — не прояснится! — со времен Раковора от русских рук — крестоносцев, конных и пехотинцев… испокон веков они жгли костры — ведьм казнили, жарили черных кошек; но сейчас — послушать бы, что сокрыл великан таинственный, в стену вросший!..

Кротко жду, когда зазвучит орган, еще миг — и пальцы коснутся клавиш. Я застыл, как бронзовый истукан, — он суров: не спрячешься, не обманешь. Зевы труб к сапфировым небесам, словно сосны, тянутся горным лесом.

…Хор затих, и первый протяжный звук чинно входит в сумрак вечерней мессы.

Он вступает, словно чеканит шаг именитый рыцарь в плаще багровом; накрывает, будто девятый вал и ведет, как дудочка крысолова. И неважно, кто ты, в чем скорбь твоя, где рожден, фамилия, имя, возраст… утолит печали крещендо труб, глубоко вдыхающих теплый воздух.

Повинуюсь шуму густых басов и хрустальному пению сотен флейт. Светлый хор серебряных голосов набирает силу и рвется вверх. Нарастает властный, упрямый зов
чередой аккордов — свободных, стройных… неземная мощь покоряет слух, воспарив торжественно в гулких сводах. И прозрачной тоникой — стой, смирись! — как резец, вонзается в рыхлый камень…

Я выдыхаю.
Ты чудо, жизнь.
Ксендз, улыбаясь, выводит: — Аmen.