Во всем виноваты Бурлюки — Давид, Владимир и Николай. Они первые придумали не писать стихов, а устраивать акции. Ходить, греметь, читать лекции, дудеть, пыхтеть, непотребно ругаться, мычать, петь арии из оперетт, а стихи не декламировать.
Теперь все современные поэты поступают так же. На сцене забивают гвозди в бревно, льют воду из чайника с высоты два метра в эмалированный таз, кричат в громкоговоритель, как на демонстрации, показывают публике кукиши и факи, устраивают альковные сцены, пишут манифесты, только стихи не читают.
Вообще я считаю, что самый гениальный поэт — Г. М., живущий в Казани. Он ничего не делает, только пишет стихи. В наше время это мужественный поступок.

Оказывается, у Маяковского кофта была не желтая, а оранжевая. И не оранжевая вовсе, а полосатая. Когда все футуристы со сцены мяукали, блеяли и мычали, Маяковский в цилиндре читал стихи, но ранние. Еще не блеял Хлебников, но его было плохо слышно из-за неразборчивой дикции.
Когда я ем желтого полосатика и запиваю его пивом «Миллер», то вспоминаю Маяковского и Лилю Брик. Мне кажется, что Маяковский — это желтый полосатик, а Лиля Брик — баклашка пива.

У домашнего телефона пропал сигнал. Наташа позвонила на станцию и спросила: «Что делать?». Телефонистка ответила: «Надо дунуть на телефонный аппарат и подождать. Если не поможет, то вызвать мастера». Я крепко дунул, но через полчаса ничего не произошло, и мы вызвали телефонного мастера. Мастер пришел в восемь утра и в квартиру не попал, потому что мы спали. Когда мы проснулись, позвонили на станцию опять.
Телефонистка сказала: «Мастер осмотрел провода в подъезде — все нормально. Странно, что нет связи в квартире. Надо подпрыгнуть и присесть, выключить телефон на час и включить снова. Если ничего не поможет, то вызывать мастера и впустить его в квартиру».
Мы с Наташей два раза топнули (левой и правой ногой), подпрыгнули, присели и выключили телефон на час. Когда мы его включили в розетку, то связи не было. Мы вызвали мастера.
Телефонист пришел на следующий день в обед и высунул из аппарата телефонный провод, два раза постучал в розетку, плюнул, пропел Вертинского, воткнул телефонный провод обратно. Потом мы втроем в тишине ждали, что произойдет. Когда нам надоело молчать, мастер снял трубку с телефонного аппарата. Сигнал был.

Я написал книгу коротких историй, распечатал ее в двадцати экземплярах и стал носить по издательствам и толстым журналам. В журналах мне сказали, что слишком коротко, а в издательствах просто рассмеялись, потому что берут не рассказы, а романы. Я пришел расстроенный домой, свалил в гостиной в угол четыре тысячи распечатанных страниц и лег на диван горевать. Я почти плакал, а коты весело скакали по бумажной куче.
Но тут подошла жена. Она вручную варит мыло, делает духи и по всему миру рассылает свои достижения в посылках таким же сумасшедшим теткам — мыловарам и духоделицам. Наташа попросила мои листочки с рассказами, чтобы скатать их в комочки и вложить в пустое пространство посылочных ящиков. Так пузырьки не гремят при перевозке. Я подумал и обрадовался. Пусть моя писанина пойдет на пользу обществу. Теперь сумасшедшие мыловары и духоделицы пишут мне письма — Рим, Нью-Йорк, Париж, Дакар, Рустави. Короткие истории ими ценятся.

— А вам какой Заболоцкий нравится: ранний или поздний?
— Поздний.
— Господи, и мне поздний. Первый раз вижу человека, которому нравится поздний Заболоцкий. Всю жизнь я прятался, юлил, врал, молчал или отвечал, что ранний.
— Зачем?
— А вдруг они скажут: «Ха-Ха-Ха. Ему нравится поздний Заболоцкий».

Меня часто спрашивают, почему я в своих опусах не привожу никаких стихов, словно боюсь представить на суд общественности творчество друзей-поэтов, ну там Г. В., М. В., А. А., Е. Г. или Г. К., наконец.
Нет, я не боюсь приводить стихи, но понимаю, что в теперешний век интерес к ним угас. Зачем смущать общественность текстами в рифму, когда давно победил верлибр, и на всем пространстве от Анадыря до Кушки даже погонщики оленей поют свои заунывные песни без рифмы. Мы с моими друзьями были последними мамонтами, а после нас ничего не осталось. Даже студентки последнего курса филологического факультета столичного университета спрашивают нас, как вам удавалось рифмовать и зачем вы это делали. Скажу за всех. Мы не знаем, зачем мы рифмовали, а делали мы это из любви к поэзии. В конце концов, так поступало каждое поколение до нас.

Я практически не умею плавать, потому что вырос на холодном Тихом океане. Бывает, я зайду в море, одолею метров двадцать и назад, но однажды я побил рекорд — осилил сто метров.
В университете сказали, кто не проплывет норматив (100 метров) — тот вместо игры в футбол пойдет учиться плавать в бассейн, а я не хотел идти в хлорку. К тому же в бассейне такие запахи стояли, что от них загибались все студенты и качались вышки для прыжков. Поэтому я набрался мужества, поглубже натянул резиновую шапочку, поддернул повыше плавки и прыгнул в воду. За мной потянулась вся группа № 112.
Первой дистанцию прошла Алена Сиговцева, мастер спорта по подводному плаванию, потом гимнаст Васильев ударил ладонью о стенку бассейна, далее подтянулись профорг Петя и узбечка Улюдурова, а я все плыл. Потом пошли люди попроще — отличница Ирочка, двоешник Петухов и пианист (да-да в нашей математической группе зачем-то учился пианист) Духоборов, а я все плыл. В конце концов, они все вместе сели на бортик и под предводительством тренера по плаванию стали скандировать: «Слава, Слава», — или, — «да когда же ты уже потонешь, столовая закрывается». А я все плыл.
Стало смеркаться. В бассейне включили свет, на всякий случай тренер по плаванию взяла багор, чтобы меня спасать, профорг Петя схватил пенопластовый поплавок, а мастер спорта по подводному плаванию Сиговцева изготовилась спасать утопающего. Но я все плыл.
Очень тяжело пришлось на половине дистанции. Я попытался развернуться нырком, но наглотался воды и поэтому разворачивался боком, затратив на процедуру минут десять, но плыл. Все мои одногруппники приуныли, а кое-кто, не веря, что я выплыву, потянулся к выходу.
На последних десяти метрах, на глубине, я стал задыхаться, движения замедлились, и если до этого я передвигался брасом, то тут застучал по-собачьи. Тренерша оживилась и поднесла багор к моей голове, чтобы я его схватил рукой, но я все плыл и не стал трогать эту палку. Алена Сиговцева (которая мастер спорта) стала мне кокетливо улыбаться, если честно, я не понял, к чему это. Профорг Петя бросил в меня поплавок, но промазал. Я же за пятьдесят сантиметров до стены потерял сознание, но все плыл, хоть по-собачьи.
Как меня достали из воды, я не помню, но утром мой одногруппник Миша повел меня играть в футбол, что означало, что норматив в сто метров я выполнил.