Свидетельство о регистрации средства массовой информации Эл № ФС77-47356 выдано от 16 ноября 2011 г. Федеральной службой по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций (Роскомнадзор)

Читальный зал

национальный проект сбережения
русской литературы

Союз писателей XXI века
Издательство Евгения Степанова
«Вест-Консалтинг»

Ольга Подъёмщикова (1961-2000)

Ольга Подъёмщикова родилась в Туле в 1961 г. в семье интеллигентов. Ее дед со стороны матери был учеником Льва Толстого, дед со стороны отца был главным архитектором города Тулы. Окончила филологический факультет Тульского государственного педагогического института им. Л. Н. Толстого, работала экскурсоводом в Ясной Поляне, журналистом в районных (г. Зима Иркутской области, куда она поехала вслед за сосланным туда мужем, поэтом и журналистом Сергеем Белозеровым), областных, центральных газетах и журналах, на радио и телевидении. Была главным редактором православного журнала «Тульские епархиальные ведомости». Награждена журналистской премией им. Глеба Успенского. Стихи  и проза публиковались в тульских областных изданиях, журнале «Ясная Поляна». Трагически погибла в ночь с 5 на 6 октября 2000 года под Тулой при невыясненных обстоятельствах. После гибели О. Подъёмщиковой усилиями друзей издана книга ее стихотворений «…Вернись мне отблеском мгновенным» (Тула, 2001).



НЕБЕСНЫЕ ЖИТЕЛИ
 
* * *

Изюминка, безуменка, роман,
обман, лукавство, детства продолженье,
над бездной возношенье и крушенье,
раздел земли и неба пополам.

Библейское измены естество —
нет, не слиянье тел, а мысль — измена.
Лишь память безупречно-неизменна,
как будто отражение Его.

Я буду к вам жестока и нежна,
но где граница рая или ада?
Я только небу синему жена,
где все — свобода и любви не  надо.

Движенье бесконечности — к нулю.
Дикарка, амазонка — стану вашей?
Я Бога тень на облаке ловлю
и небо пью, зачерпывая чашей.

1994



* * *

Я вспоминаю без запинки
тропинки зреющего лета.
Трепещут в озере кувшинки,
как юбочки кордебалета.

Я девочка. Сачок и мячик.
Легко бросаюсь днем свободным.
Но тоненький высокий мальчик
как лебедь в озере холодном.

Мне все страшнее и страшнее,
я, как кувшинка, стыну в страхе.
Спасать его? Ведь я сильнее,
я побеждала его в драке.

Он выплыл. Белые пушинки
летят на сохнущее тело,
и задыхаются кувшинки
в руке, зажатой онемело.

Мы продолжаем поединок,
где каждый верит, что сильнее:
— Вот, я тебе нарвал кувшинок,-
мне мальчик говорит, бледнея.

О, как дики мои повадки!
Цветы? В траву роняю мячик
и убегаю без оглядки.
Я плачу, мальчик мой, я плачу.

1978



* * *

Сергею Гончарову

Лето, сад, там зреют сливы,
море, детство, синь и зелень,
люди, скользкие, как рыбы,
выплеснулись к нам на берег.

Крепко высушены сети,
жарко трескаются губы,
и нам весело — мы дети,
и еще никто не умер.
И еще никто не верит,
что удачи не спасают,
что недетские потери
нас по свету разбросают.

Что еще придется где-то
нам узнать тоску и горе.
Что уже проходит детство,
необъятное, как море...

1990



* * *

Ночь Италии. Бархат, шелк.
Шепот бархата, шелест шелка.
И луна через штору в щелку
заглянула — и шепот смолк.

О Флоренция, что в ночи
ты так шепчешь и дышишь жарко?
Или в храме святого Марка
оживают в огне свечи

те фигуры, что так легки,
так беспомощно-нежны лики.
Эти фрески, Фра Анджелико,
лишь творенье твоей руки?

О, позволь, я останусь с ними,
улыбнувшийся свысока мне.
Я твое золотое имя
написала на пыльном камне.

Ты, Италия, горяча
в шелке, в шепоте, в страсти, в неге.
А у нас — терема, парча
и сверкание солнца в снеге.

Ночь Италии, где звезда
вперемешку с вином и смехом...
Я с любовью гляжу туда,
занесенная русским снегом.

1990



* * *

И все, что мне хотелось бы вернуть,
и все, о чем тоскую и жалею, —
между лиманами горячий путь,
ночную набережную в Коктебеле.

Порою эта память так близка –
лишь руку протяни — и так близка мне!
Волною захлестнет меня тоска,
и всплыть не даст, и разобьет о камни.

Пусть даже то, что было, — не любовь,
а соскитанье. В рамках его строгих
я ночью отправляюсь туда вновь,
встречаю утро в нашей, в той дороге,

где свежий ветер остужал наш дом
и с небосвода разгонял все тучи.
Ты помнишь — сад, и море за углом,
и между звезд полет мышей летучих?

И, еженощный повторяя путь,
я собираюсь с силами к рассвету,
шепчу во тьму: отринь и позабудь!
Не надо так! Забудь, забудь все это!

1997



* * *

Все возможно, милый друг, все возможно.
Лишь одна на свете есть невозможность —
прикоснуться бы к тебе осторожно,
ведь не смелость мне к лицу — осторожность.

Как тоскливо, милый друг, как острожно
палисадник бедный твой вспоминаю.
Целовались мы так неосторожно,
то цветы, то куст малины сминая.

Я сажала в нем подснежники — помнишь?
Голубые бестолковые искры.
Я кормила забегавших к нам кошек
и читала пожелтевшие письма.

Телевизор черно-белый убого
представлял нам  горы, долы и реки.
Одного тогда просила у Бога —
сохранить нам эту бедность навеки.

Эту бедность, этот свет, эту нежность,
вечера у еле шепчущей речки,
соловьев и петухов неизбежность
я просила сохранить мне навечно.

И когда по белу свету слонялась,
и когда меня соседи склоняли,
сохранялось, ты поверь, — сохранялось
то, что мы нисколько не сохраняли!

И за что такая мне Божья милость?
И за что такие беды-напасти,
сохранилось — до петли — сохранилось
то, что было бытием — стало счастьем.

Добивая свою жизнь и сминая,
под наветы и колеса бросаясь,
вспоминаю, чуть дыша — вспоминаю,
еле-еле, сквозь стекло — прикасаюсь.

1990



ДЕТСКАЯ ЖЕЛЕЗНАЯ ДОРОГА

Говорили, мстили, обижали,
друг от друга ночью уезжали,
возвращались,  каялись, мирились,
и — расстались. И — угомонились.

Вот и все. Мы строже и мудрее.
Детская дорога — громыхает.
И,  склонившись, мы сидим над нею:
поезд мчится, семафор  мигает.

Мы играем в прошлое, а в прошлом
маленьким все стало и хорошим.
И не страшно нам с судьбой играть.
Только — врозь придется умирать.


И как пуля вдруг пробьет  насквозь
мое сердце это слово — врозь.

Паровоз не дышит в тупике.
Я стою со свечкою в руке.

1998



* * *

Может, и правда, спасенья нет?
Но на раскаянье нету силы.
Двадцать минут или двадцать лет...
Тыщи ночей. Об одной просила.
Освобожденная от необходимости
быть верной кому-то — при чем здесь тело! —
я имела неосторожность любить.
Как я запомнить тебя хотела!
И, уносимый навеки прочь
и провожаемый взглядом станций, –
если б была у нас эта ночь,
ты бы навеки со мной остался.
Четочки прошлого перебирай,
как меня сможешь ты там оставить?
Нет мне там места. Но ад и рай –
это ведь тоже всего лишь память.



* * *

Мне с утра подниматься лень,
и домой возвращаться рано.
И зовут меня каждый день
в небеса и в чужие страны.

И размерен мой каждый шаг,
и печалью рассвет изъеден.
Eden tag, — шепчут, — eden tag,
будто он в самом деле eden.

И слова, будто дни, пусты.
Только ближе к рассвету снятся
опадающие цветы.
Стук колес. Силуэты станций.

1998



* * *

Дорогой, незабвенный, бывший...
Бывший друг, меня позабывший,
как живется тебе с другими,
друг, мое позабывший имя?

Мы  по лужам с тобой  шагали
и смеялись вдвоем,  как дети.
Мы — любовниками Шагала
пролетали над миром этим.

Ночь, весна, закрывают ставни,
все хозяйки промыли стекла.
Я все слушаю голос давний,
не заметив, что песня смолкла.

Как усталая электричка,
стук колес во сне вспоминаю.
И любовь для меня — привычка
к расписанию
          расставаний.

1998



Дорожный вальс

В городе том, где смешенье времен,
лета повадки,
перевозил нас усталый Харон
в рай на канатке.

О, окруженье, круженье в краю
снежного плена!
Там Босса-нову играли в раю
или Шопена?

Вновь расписанье смешалось в судьбе,
спутаны рейсы.
От точки А до моей точки Б —
струны ли, рельсы?

Стон парохода, ухода гудки,
сполохи сердца.
Мы — телефонные дети тоски.
Не отвертеться.
Взмахи крылатых, взлетающих рук —
что там! — До встречи!
Мы — несмышленые дети разлук.
Может быть — вечных.

1998



* * *

Хорошо оставаться чуть-чуть недобитой,
даже когда перепонки от боли рвутся.
Раздавленная бытием и бытом,
я ни-
          ко-
                му не обещаю  вернуться,
даже — выйдя на полчаса из дома
в этот кромешный, кошмарный, обморочный город,
боясь столкнуться с  чьим-то взглядом,
в котором —
                      звериный, шакалий голод,
который —
                   как выстрел в спину.
И словом, в котором шесть капель яду.
С перерезающей вены смычком скрипкой.
С перегрызающим горло хрипящим роялем.
Не провожайте меня,
                                  не  надо.
И если еще можете  спать –
                                              спите!

1996



* * *

Поднимаюсь с утра с усилием
лишь затем, что меня ты помнишь.
Белый врач с голубыми крыльями —
моя самая скорая помощь.

Валидольно-сладостная печаль —
так узнала я вкус печали.
Не прощай меня, ангел мой, не прощай.
Я сама себя не прощаю.

А вдоль нашей дороги памятники
всем, разбившимся здесь когда-то,
вот и стали тоской и памятью
 наши письма  и наши даты.

Тишина в доме страшная — хоть кричи,
и листочки в конвертах горкой —
ну откуда же столько горечи,
если нам не кричали: «Горько!»

Поднимаюсь с утра с усилием,
лишь затем, что меня ты помнишь.
Белый врач с голубыми крыльями —
моя самая скорая помощь.

1998



* * *

Мне снились дети — будто бы мои,
две девочки, два ангела — и диво! –
вошли, перелистнув календари,
туда, где все мы счастливы и живы,
и все дороги пройдены не зря,
и на рассвете — не шаги за дверью,
не спазмы в сердце — тихая заря
окрашивает небо акварелью.
И теплый дом запахнет молоком,
и нет на свете радостнее места,
где все заговорили языком
бессмысленного лепета и жеста.
Болезни, слезы — милая, держись! –
тебя, как рыбу в шторм, несет на сушу.
Но ты за них отдашь не только жизнь –
бессмертие, поэзию и душу.



* * *

В небе летит светофор.
Значит, наверное, нужно,
чтобы небесные жители
шли на положенный свет.
Раньше я тоже так делала.
Тихой была и послушной.
Жаль, что меня больше нет.
Жаль, что меня больше нет.

И вот  теперь я хожу
всюду — сквозь дни и сквозь стены.
И не боюсь никого —
я  ведь уже умерла.
Но не забыла тебя.
Не вынося перемены,
не позабыла тебя.
Грустные, милый, дела.

Я ведь когда-то жила,
вербу любила, и тихо
между  знакомых могил
я пробиралась к одной —
маленькой, светлой такой,
той, где цвела земляника.
Там обрела я покой.
Там обрела я покой.

Мне здесь теперь хорошо.
Пусть зарастает травою
бедное наше жилье —
это уже все равно.
Мне безразлично, кем быть —
мертвою или живою,
только бы встретиться вновь,
соединившись в одно.

1994



* * *

Помнишь сумрачный странный дом
будто мертвые собрались в нем.
Я живу молитвой, трудом.
И с небес получаю письма.

Не во сне и не наяву,
в гордой гулкости старых комнат
почему-то еще живу...
Может быть, потому что помнят

меня те, кто любил тот час,
когда жизнь не была причудой,
когда бледная мгла лилась
и рассвет приходил, как  чудо.

Незабвенные... В дальний путь
вы отправились — или рядом?
Мне твердят — вас нельзя вернуть.
Но я чувствую ваши взгляды!

Небосвод по весне высок,
и заоблачно чисты лица.
В ясном небе кружит листок.
Или перышко белой птицы.

1989



* * *

И был у меня муж.
И  был у меня друг.
И было родство душ.
И было тепло рук.

И был у меня дом,
а в доме всегда тишь.
И были цветы в нем,
котенок, щенок, чиж.

И в доме жила дочь,
и дом был к ней так добр.
И даже когда ночь,
нестрашным был мой дом.

В том доме всегда свет
и детская  воркотня.
В том доме меня нет —
пойди, поищи меня.

И  там, где был муж — мрак,
и там, где был друг — враг,
и там, где был дом — дым,
и я улечу с ним.

1994