Виктор Урин планировал прожить сто лет. В соответствии с его теорией автокинезиса ("Почему я буду жить до 100 лет"). В одном из наиболее немифологизированных интервью, взятых Феликсом Медведевым у поэта за год до ухода, на вопрос, в чём суть теории, Урин отвечает: "Главное в том, чтобы всё время находиться в состоянии влюблённости: в своё дело, в жизнь, в друзей, в женщину".

Эксперимент не удался. Хотя поэт честно следовал своей теории, в самом термине которой, увы, заложено понятие иллюзии. Участник Великой Отечественной войны, сержант 3-й танковой армии, раненный в руку на Днепре в 1943 году, он ещё на фронте написал свои знаменитые строки:

Вспоминая человека, с которым связаны годы дружбы, поневоле становишься участником воспоминаний. Как свидетель многих поворотных событий в биографии В. Урина первой половины 70-х годов прошлого века, к молниеносности и непредсказуемости его неуёмного характера я бы добавил ещё бесстрашие и озорство на грани буффонады. Нередко становясь очевидцем и даже невольным участником сотворённых им авантюр, я говорил, что когда-нибудь назову воспоминания о нём "Арена Урина", против чего он не возражал, хитро улыбаясь, а глаза его с удивительными васильковыми цветочками в радужной оболочке ещё ярче полыхали неоново-небесным светом.
Однажды за рулём своей знаменитой "Победы", на которой исколесил всю страну, он жутко напугал Андрея Вознесенского. Мы ехали по тогдашней улице Горького. На переднем сиденье рядом с поэтом – пишущая машинка, неизменная спутница его поездок. Мы с Вознесенским сидели сзади. Не глядя на дорогу, Урин страстно рассказывал, как он на ходу сочиняет стихи, печатая их на машинке и одновременно ногами управляя машиной. Немедленно он решил изобразить сие действие. В потоке движущихся машин, не сбавляя газа, забросив обе ноги на руль, развернувшись к пишущей машинке, он начал печатать тут же вслух сочиняемое им стихотворение, посвящённое Вознесенскому!.. Бедный Вознесенский, ещё не отошедший от автокатастрофы, в которую они попали с Олжасом Сулейменовым, взмолился: "Витя, лучше давай доедем живыми!..". Урин же весело колотил по клавишам. На углу у Телеграфа невероятным цирковым манером повернул машину направо, потом ещё раз направо, и мы въехали под арку во двор, где, запутавшись в каких-то развешенных верёвках, упёрлись в бордюр… Дальше мы уже ехали без Вознесенского.
К слову, эту "Победу" Виктор Аркадьевич собирался подарить мне, тогдашнему студенту журфака МГУ. В это время у него родился сын, и Урина, в тот момент самозабвенно создававшего свой всемирный Глобус Поэзии, вдруг осенило пригласить в крёстные отцы новорождённому – президента Сенегала, поэта Леопольда Седара Сенгора.
Татьяна, жена Урина, не могла отговорить его от этой безумной затеи. Помню, как она страдала, когда он без неё отправился оформлять свидетельство о рождении ребёнка, записав туда неслыханное имя Сенгор. Татьяна всё поняла, увидев, как счастливый Урин вместе со свидетельством принёс большую куклу кудрявого негритёнка, которого сразу же сунул в кроватку к младенцу. "Хорошее имя!.. – уговаривал жену Урин. – Привыкнешь!.. К тому же Сенгор состоит из двух русских корней, можешь называть его Семёном или Егором!..".
Ей было не привыкать к чудачествам мужа, который ещё в пору их знакомства устроил в парке рядом с метро "Аэропорт" забег наперегонки с Эдмундом Иодковским, объявив, что Татьяна достанется тому, кто первый добежит. Поскользнувшись на мокрых листьях, рухнув в лесную колдобину, он, конечно, отменил соревнование…
Президенту Сенегала Урин послал телеграмму в несколько страниц, которую не хотели принимать на почте. Он сообщал, что по нашей традиции у ребёнка должен быть крёстный отец, а потому русский поэт просит братского сенегальского поэта стать крёстным отцом ребёнку, названному в его честь. "Сенгор не просто президент богатой африканской страны – он поэт, значит, способен на широкие жесты! – говорил Виктор Аркадьевич. – Вот если бы я был президентом, стал бы я мелочиться? Какой подарок прислал бы своему крестнику? Конечно, машину!..Значит, скоро я отдам тебе свою "Победу"!..".
Через несколько месяцев Урина пригласили в посольство, где от имени президента вручили подарок для крестника – золотой браслет…
Увы, своей экстравагантной личностью Урин как бы загораживал, заслонял собственные стихи. Современники видели, какие номера вытворял он порою, и не видели, что он со-творял, творил как замечательный поэт, экспериментатор, формотворец русского стиха, продолжающий традиции Алексея Кручёных, Хлебникова! Герой пародий, анекдотов, мифов, Урин словно отбрасывал тень на творца Урина, тонкого лирика, автора фронтовых стихотворений.
Будучи в зените известности, Урин по темпераменту становился реальным предтечей эстрадной поэзии. Семён Кирсанов однажды сказал: "Когда мне было 20 лет, Владимир Маяковский взял меня с собой на Украину выступать на поэтических вечерах. Если бы в то время жил Виктор Урин, то я бы не поехал, так как Маяковский пригласил бы его". Входя в круг самых знаменитых ровесников, Урин внезапно исчезает из московской литературной жизни, отправившись в поисках новых приключений на своей "Победе". Его путевые репортажи печатались в столичных изданиях, его маршруты отслеживала центральная и местная кинохроника. Однако, когда он вернулся, в Москве уже вовсю гремели новые поэтические кумиры – Евтушенко, Ахмадулина, на подходе был Вознесенский, все те, кто ещё недавно ходил в его учениках. Светлов скажет ему в те дни: "Пока ты отсутствовал – место, которое по праву должно принадлежать тебе, заняли другие".
Отголосок давней горечи прозвучит в словах Урина уже в другой, американской жизни, когда на вопрос об учениках и учителях, о проблеме отцов и детей, о Евтушенко, он скажет Алексею Даену: "Как ни печально, но в творческих делах дети мешают отцам, которые взяли какие-то рубежи, и вдруг молодёжь начинает отвлекать внимание к отцам, ещё не насладившимся сполна завоёванной славой"…
Андрей Яхонтов пишет, что видел Урина, когда тот наведался в Москву: "наряженного в сомбреро и ковбойские сапоги с высокими каблуками, – он сидел за столиком в ресторане ЦДЛ в полном одиночестве, никто не подходил, не подсаживался к нему". В тот приезд, как рассказывала мне Алёна Агашина, дочь Урина и Маргариты Агашиной, он побывал и в Волгограде, надеясь увидеться с сыном Виктором, братом Алёны, но тот не захотел встречаться с отцом.
О причинах отъезда из страны Урин признаётся Ф. Медведеву, что всё могло сложиться иначе: "Скажу откровенно, я хотел помириться. Я ждал, что те, кто меня обидел, сделают в мою сторону добрые шаги. Но они молчали".
О жизни на окраине Бруклина, где-то в Кони Айленд, бывший фронтовик, для которого 9 мая навсегда оставалось святым днём, русский поэт по слову и духу в том же интервью нечаянно обронит глубоко запрятанную сокровенную тоску: "Для меня Кони Айленд, как для Владимира Солоухина Алепино или для Виктора Астафьева Овсянка..."
Теперь, когда уже его нет на этой земле, когда его прах одинокого странника покоится на острове, на южной оконечности Манхэттена, в Атлантическом океане, на кладбище Mount Richmond, где Еврейское общество бесплатного погребения хоронит бедных евреев, у которых нет денег заплатить за собственные похороны и нет родственников, желающих это сделать, невольно вспоминаются ранние стихи поэта, которые сегодня звучат как памятник утраченным иллюзиям: