* * *

Не всё, что хочется, – нельзя,
не всё, что можно, – допустимо,
бывает так, что есть друзья,
и нет друзей, и дружба мимо.

Когда смертельно устаёшь
и землю щупаешь руками,
одна мигающая рожь
появится перед глазами.

Ты вспомнишь утренний шалаш,
ледок, заливший след подковы,
и как метлиха и кругляш
сцепились на губах коровы.

Как на буланом во всю прыть
неслась мальчишеская смелость…
Как можно было допустить
всё, что нельзя и что хотелось.

1941


* * *

Под качающимся дождём
фары разбрасывают лучи.
Мы пятые сутки вперёд идём,
и если ты устаёшь – молчи.

У нас желанье одно – привал,
у нас желанье одно – уснуть,
на плече товарища я дремал,
а товарищ клевал подбородком грудь.

Я столько ночей отвыкал от сна,
что стало даже казаться мне:
не вещевой мешок, а луна
присутулилась на спине.

Но мы идём.
Мы вперёд идём.
И если ты устаёшь – солги.
Под качающимся дождём
хрипят и хлюпают сапоги.

И мне не надо читать приказ!
Когда лейтенант подавал сигнал,
я выкидывал противогаз
и сумку патронами нагружал.

Измученный, молчаливый солдат,
становясь жестоким и угловатым,
ни единой пулей я не солгал,
когда разговаривал автоматом.

1942


Мёд

Ботинки выпачканы грязью,
мы шли, как будто бы во сне,
как будто всё это в рассказе,
а не в действительной войне.
Седьмые сутки пот с лица,
и нет огней, и нет конца.

В селе сожжённом был привал...
Как долго взвод не ночевал!
В полуразрушенный подвал
вошли – и сразу наповал.
Красноармейский сон короткий,
он как дыхание в бою,
как от пилотки до пилотки,
когда бойцы стоят в строю.

А утром грели кипяток
(гори же, мой костёр, гори!..),
худеет вещевой мешок,
и на исходе сухари.
Но вдруг усталый помкомвзвод,
шатая бочку взад-вперёд,
как гукнет нас, как позовёт:
– Ребята, мёд! Ей-богу – мёд!

К нему со всех сторон бегом, –
помятой каской, котелком
мы черпали наперебой –
тягучий, свежий, золотой.
Сухой кадык, как поплавок,
толкался вбок, куда-то вбок, –
отведали ребята мёд,
хороший мёд, толковый мёд!

И с этих пор закон у нас
на добрый и недобрый час,
на всякий и не всякий раз,
что, если мёд солдата спас,
солдат должон иметь запас!

Под буйный перебах зениток
гвардейский подавай напиток,
чтоб меди и прохлады слиток,
чтобы хватало, чтоб избыток
бутылкам бултыхался в бок,
сбиваясь в бархатный клубок,
чтоб пить по поводу и без,
чтоб на дороге фронтовой
во фляге чувствовался вес
тягучий, свежий, золотой,–
хороший мёд, толковый мёд!

Кто не был там, тот не поймёт,
как в руки те из этих рук
бутыль вальсирует вокруг,
и пьёт товарищ политрук,
суровый, откровенный друг!..

Бывает, вспомнится порой
и лес с растрёпанной листвой,
и ствол с оторванной корой,
а в нём дупло и дым сырой,
и как кружится вперебой
над ним пчелиный рыжий рой,
сердитый рой, картавый рой
над ним кружится вперебой.
И я не знаю: может быть,
в лесах, где мёд дышал в дупле,
учились родину любить,
учились присягать земле
те, кто сегодня бережёт
в промятых флягах русский мёд.

Был бой – и нет.
Но будет снова.
Между боями – до и от... –
поэт окопный просит слово,
и, опершись на пулемёт,
мы слушали и пили мёд!

В поход с собою мёд бери,
хороший мёд, толковый мёд.
Кто не был там, тот не поймёт,
что пробки вылетают пулей
одновременно, словно улей, –
так пейте же, богатыри!
О нас в народе сложат саги,
как мы из пехотинской фляги
в дни горя, дружбы и отваги
хлебнули беспощадной влаги,
медовой влаги, буйной влаги!

1943


* * *

Ах, Майка в майке!
Это пахнет летом,
когда ты к ней приходишь за советом
и, камешки в её окно бросая,
следишь, когда она сбежит с крыльца.
Ты так и знал:
в оранжевой косынке
она сбегает, растолкав дождинки,
загадочная,
лёгкая,
такая,
как книга без начала и конца.

Я это вспомнил, потому что снова –
порывы ветра и дождя лесного,
и у меня в землянке между брёвен
она на фотографии легла.
Как и тогда –
в оранжевой косынке,
как и тогда –
прозрачные дождинки
на волосы, на щёки и на брови
упали в беспорядке с потолка.
Меня война взяла на срок немалый,
а что с того, что я солдат бывалый?
Ведь пуля столько раз подстерегала,
и верной смерти не преодолеть…
Но если не убьёт меня,
то всё же,
мне хочется, чтоб дождь хлестал по коже,
чтобы опять во что бы то ни стало
от счастья и от смеха – умереть!

1945


Вершины

О нет, не просто быть вершиной,
равняться по большим словам,
но если всё же вы решили –
деревья пусть помогут вам.

В долготерпенье и в наречье,
в движениях вершин густых
есть что-то наше, человечье,
но больше стойкости у них.

Смотрите, как их потомили,
как их обстреливает град,
ну а они, как в пантомиме,
изображают и молчат.

Вот ливни, точно розги, льются,
но, презирая злобный вой,
деревья, как истинолюбцы,
качают молча головой.

Не сваливала их усталость,
и в налетевшую грозу
вершинным веткам доставалось
куда сильнее, чем внизу.

Но, принимая испытанья,
деревья, подвиг совершив,
в движенье сохранили тайны
своих задуманных вершин.


Иосиф и наша Венеция

Сгибаясь над перилами намоклыми,
игральною колодой запасаясь,
Венеция в воде играла окнами,
раскладывая карточный пасьянс.

Белёсое над площадью Сан Марко
менялось, становилось голубей;
и неожиданно легла семёрка,
пиковая семёрка голубей.

Прошландались туристы, за которыми
оборвыш-попрошайка семенил.
А из Собора шли домой католики.
А из кафе уставший семьянин
вёл проститутку пьяненькую, а из
толпы взрывал призывы новый Че...

И сизый голубь, зябко прижимаясь,
у Бродского топтался на плече.

Что знали о друг друге мы в то время?
Быть может, всё. Скорее – ничего.
Бывают встречи: первый день творенья.
Разлуки, как последний день его.

Уйдём из жизни. Неизвестна дата,
Но, поплутав по странам неродным,
не скажем мы, как Лермонтов когда-то:
"Я знал его: мы странствовали с ним..."


"Не местью воздаёшь, а снисхождением…"

Посвящается Михаилу Моргулису
Да фарисействуют кнуты и пряники,
беснуются опять,
Но в Господе к ним не приходят правнуки,
чтобы воздать.

Пусть что ни день, то злее и пронзительней –
Навылет, в грудь…
О, Камень, что отбросили строители,
Краеугольным будь!

"Свободолюбцы" обругав насильников,
Насилуют других,
Но как ни брызжут циники из циников
и подслюнтяи их,

не осквернит их зависть полуподлая,
их нищая мазня,
Краеугольный Камень в твоём подвиге
день изо дня.

Есть люди веры, бескорыстной миссии,
приходит их пора.
Без их служенья скромного немыслимы
ростки Добра.

И ты один из тех моих товарищей,
кем я горжусь,
Кто, обжигаясь, дарит нам пылающий
духовный груз.

Не местью воздаёшь, а снисхождением
заблудшему врагу…
Ещё б нежней сказал и сокровеннее,
Да жаль, что не могу.