***

Та улица, тот самый дом,
а кажется едва знакомым —
ведь если вышел ты из дома,
стал сразу гостем, чужаком,
и кажется, не был, не жил,
и в мраморе не отпечатан,
и в воздухе, едва початом,
крикливой чайкой не кружил,
не восхищался среди дня
тенями Катькиного сада,
она тебе, конечно, рада —
как гостю рада, без огня —
а что огонь... его пожар
песчаным пересыпан пеплом,
и даже память в нем ослепла,
неприменимый божий дар.


***

Чтобы не скучно шагать,
мы с сыном играем:
сколько будет зеленых "пежо"
по дороге домой.
Он сказал, будет десять зеленых,
это цвет теплого моря.
Было пока что два, синий и желтый,
прочие растворились в осеннем
дожде и гусином невидимом вскрике.
Желтые не растворились, синие тоже,
прочие только.
Странно.
Необъяснимо.


***

Я зашел к ним на чашку кофе:
картины на стенах, книги на полках, платья на вешалках.
Уют,
помноженный на аромат кофе.
Меня ждали дома:
шахматы, разбросанные по полу,
куклы, разбросанные по полу,
детские рисунки, разбросанные по полу,
книжки, разбросанные по полу,
бардак,
помноженный на любовь.
Я не спешил уходить,
макая минуты
в чашку, —
короткий отдых
от счастья.


***

Все дальше берег и тусклей звезда,
которая считалась путеводной,
и стала пресной и водопроводной
когда-то океанская вода.
И всякий раз, когда кричат: "Причал!",
в виду имеют только сны и строки.
И солнце, что восходит на востоке,
окрашенное кровью кумача,
не может сесть, заклинило шасси —
так вертится, сжигая понемногу
горючку, припасенную в дорогу,
неведомый бурлящий керосин.
Не ведомый нигде и никому.
А ведали б, не плыли в эти дали,
чтоб выяснить, зачем нас всех создали
такими вот. Вот так — по одному.
Все дальше берег, шире полоса,
которую окидываем взглядом.
Все призрачней желанная награда.
И крепче вера в сны и чудеса.


***

Сонно и ветрено в утренний ранний час.
Перемешались моря и жизни.
Лето неторопливо меняет окрас:
яркий июльский желток на прохладу и ливни.

Слиться с осенним пейзажем — его расчёт,
с осенью слиться, оставшись в душе зелёным.
Только вот грим подтекает, бежит со щёк
чем-то соленым.

Сонно и ветрено — это всегда не к добру,
тихо песок падает в нижнюю чашу.
Словно в глубокую, темную, злую нору,
в сиплую зимнюю стылую снежную кашу.

И прорастает оттуда, замкнув цикл, —
мать-или-мачехой, чем-то опять же пряным,
и воробьи по кустам надрываются: "цирк, цирк",
и у весенних синиц жилетки цвета шафрана.

Все замыкается, линии, провода, —
позднее лето, бальзаковское до боли.
Кто различит теперь — небо где, где вода?
Сверху и снизу поровну синей соли...


***

Не печалься или печалься не так
настырно, выкладывая в Фейсбук
всех кошек своих, детей, собак, —
никто там тебе не друг.
Потому-то и называется — сеть.
Для ловли сам понимаешь кого,
для пеленания насть и петь
виртуал-паутинное торжество.
Если тошно тебе, то сходи в кабак,
пропусти по одной, по две, по три.
Не лезь на рожон, опасайся драк,
с незнакомцами грубо не говори.
И помни, никто там тебе не друг,
кабак не за тем — продавать бухло.
Прислушайся сам к себе, а вдруг
отпустило уже и само прошло.
Само по себе отлетело прочь,
отлегло от души, как седой валун,
перешло сперва в сумерки, после в ночь.
В непростую ночь. В ту, где десять лун.


***

Листья носятся по ветру,
как ватага мальчишек, играющих в мяч.
Пасуй! Я открыт! — восклицают, шурша об асфальт.
Игра перед снегом, последний, быть может, турнир,
последняя резвость, потом погружение в сон —
в медлительный, зимний, скрипучий.
Бросаюсь в игру и черчу по асфальту круги.
Пасуйте! Открыт я! Открыт!
Но не верит никто.
И никто не пасует…


***

В газетах пишут,
что этого не было.
Может, и не было —
было что-то другое,
о чем в газетах не пишут.
Каштан во дворе
обобрали до нитки
по-осеннему дерзко
с ноябрьской ухваткой —
соседи спали,
он такой не один.
Еж забился в траву до весны,
я тебе покажу это место —
ежиное очень,
они так умильно сопят,
ужасно воняют, но очень умильно сопят.
Это главное.
Нет, впрочем, нет,
поздней клюквы холодные брызги
по спящим болотам,
конечно, важнее, чем
каштаны, ежи и весна.
Чем даже весна.
Но об этом не пишут в газетах.