Её комната увешена картинами, оставшимися после художественной школы: вот безымянная греческая голова, вот ошибочный римский бюст, вот северный олень в гуашевом цвете, акварели с изображением скандинавских городов и бордовой церкви с изжелта-луковичным куполом над шатром, покрытым медными листами. София в темноте всматривается в оленя: он кажется ей ненастоящим, махровым; где всё то возвышенное, что она думала, когда наносила краски на его тело и представляла, как в тайге его облепляет гнус? – мошка и комарье, как он страдает, а она воссозданием из ничего берёт на себя его страдания?
София подняла крышку ноутбука и увидела на странице Волобуевой новую аватару: Елена в персиковой шубке, в сапогах с высокими голенищами стоит перед зажжённой бенгальской свечой, которую держит рука нового неизвестного, – а к аватаре сделана подпись: "Новый год начинается сегодня!". София резко сжала зубы, ей представилось, что ещё чуть-чуть и челюсти её расколются. Недолго думая, она вбила в поисковике сочетание слов – "синий кит", и, не разбирая, в каком-то запале самоистязания, нравственного помутнения, вступив в первую попавшуюся группу, написала в неопределимо-необозримое: "Хочу в игру!". Если бы она не боялась, что её услышит отец, она бы высунулась из окна и прокричала во внутренности двора, по которому гуляет мама с Павлом Игоревичем, лишая снег совершенства, вытаптывая его до асфальта: "Хочу в игру! Только в игру! – и больше никуда!". Она почувствовала внезапный прилив сил, как будто что-то в ней надломилось – и поток еле сдерживаемого, благодатного гнева затопил её всю целиком со школой и домом, в окне которого она стояла в одном бюстгальтере и смотрела на то, как свет от фонарей взбалмошно искрится на стекле, тронутом морозом.
Спустя четверть часа ей написал некто по имени Абраксас Йах. На аватаре был изображен обнажённый мужчина с петушиной головой, со спутавшимися змеями вместо ног, в одной руке он держал извилистый кинжал, в другой – щит, на котором проступал лик Горгоны. Он сразу же без ошибок в запятых и корневых гласных объяснил Софии, что он куратор игры, и что она может обращаться к нему "просто Абра".
– Хорошо, Абра, ты действительно куратор?
– А ты действительно хочешь сыграть? Для чего тебе это?
– Я хочу заглянуть за край жизни…
Она написала это и задумалась: не слишком ли поспешное это решение? На экране мелькало синее многоточие: Абра набирал ответ.
– То есть ты хочешь заглянуть за смерть?
– Да.
– Зачем тебе это в шестнадцать лет?
Она вздрогнула, показалось, что Абра находится где-то во тьме её комнаты: прячется за створкой шкафа, тянет руку к оленю, страшно шепчет в ночи. Потом ей пришло в голову, что она наверняка где-нибудь указала свой возраст или у кураторов есть доступ к чужим страницам; и всё равно страх не сразу отпустил её.
– Ты никогда не задумывалась над тем, почему люди говорят о смерти только в больницах и на похоронах, хотя смерть – самое важное событие, которое им предстоит пережить? Или не пережить? Смерть равняет бога и нищего, смерть стирает различия и возводит каменные стены, смерть – это хребет времени. Познав смерть, мудрый хочет жить, а глупец бросается в слёзы. Ты готова познать смерть и остаться живой, остаться бессмертной в своём желании танцевать по краю смерти, будучи не затронутой ею?
Она не понимала, что читает, лицемерие родителей было связано с самим существованием смерти в мире. Вспомнились похороны бабушки, покашливания, пьяные возгласы деревенских родственников, которых мама не захотела оставлять дома после поминок и без обиняков отправила ночевать на автовокзал. Они хотели выставить гроб прямо во дворе, хотели, чтобы соседи присоединились к их скорби, чтобы сотни людей вокруг увидели, как они любили то, что теперь было трупом и лежало, противясь внешним силам, затворившим ему рот – без движения, с восковой желтизной кожи, от которой исходил едва трепетный запах, оседавший в ноздрях. И потом холод лба – не обжигающий холод поручней в мороз, не уютный, гудящий холод дверцы холодильника, но проникновенный холод трупа. Прикасаешься к нему – и как будто проваливаешься вниз, хотя, кажется, вот она ты – стоишь на месте, но мокрый асфальт под тобой расступается, и кто-то тянется к тебе из-под разошедшихся кусков дорожного полотна.
Они выносили табуретки, выставив крышку гроба на лестничной клетке перед лифтом, соседская собака мусолила рюш по канту с весельем в глазах, с незлым рыком из пасти.
Потом они подходили к ней, насыпали в сложенные горстью руки мелочь сорокалетней давности, – говорили, что это на счастье. И София помнила, как она расстроилась, когда одна монета, будто медная, подскочив над гробом, обтянутым постромками, сверкнула в солнечных лучах и упала на край ямы, и пяткой её вдавил в податливую землю чёрный, щетинистый могильщик. Отец был безучастен, он не вымолвил ни слова в тот день, зато мать говорила без устали: "Софка, быстро кутью съела!". "Паша, сынок, отойди от рюмки, это для бабушки оставили эти дикари". "Игорь, тюфяк, подвинься, хоть к дочери подойди, а не сиди ты с этими пропойцами!" Мама была в ударе.
–…итак, ты должна выполнить пятьдесят заданий. Попробуешь уклоняться, что же, твоя воля. Захочешь соскочить, тогда вызвать меня снова уже не получится. Тихий дом тебя не примет. Земля тебя не примет. И ты просто умрёшь, и не воскреснешь, и ни за что на свете не узнаешь, кто живёт в тихом доме.
– Что такое тихий дом?
– Дом, в котором мы окажемся вместе с тобой, если ты не соскочишь.
– После смерти?
– Смерти нет. Слышишь? Когда есть безоглядная решимость расстаться с жизнью, смерть тебя не берёт, понимаешь, София?