Открываю наугад книгу — и попадаю на строки: «В полмира снег, сугробы и метели,/ сплошная ледяная благодать…» Такая в них безграничность пространства и такая гармония, что уже не знаешь — продолжать ли дальше листать, выхватывая строки, или уж дождаться особых минут, чтобы не торопясь прочитать сборник от начала до конца.
Много теплых слов сказал о Никулиной Юрий Казарин: к ней, первому поэту на Среднем Урале, которому была чужда всяческая идеология, тянулись многие начинающие свердловские авторы, и всем она помогала. То, что называется «литературной жизнью», «литературным процессом», да и вообще — «литературой», а не поэзией, — утверждает Казарин («литература» — фактор столичный, регулируемый процессами рынка и моды) — не имеет никакого отношения к Майе Никулиной. Я думаю, она могла, подобно Александру Ревичу, так или иначе внушать тогдашним молодым: «Писать надо не для востребования, а до востребования».
Впрочем, это способны внушить и сами стихи, поющие, томящие, полные воздуха, красок и запахов… Полные тепла, прохлады, степного зноя… В стихах Никулиной очень много Крыма — горного, предгорного, и она чутко слушает и слышит — горы, предгорья, степь и море, — слушает и слышит с огромным запасом тишины в душе; в ее стихах — которые обычно умещаются на одной странице, — разговаривает не «автор», а сама природа: вполголоса, шепотом и… безмолвием. «О, если б без слова/ Сказаться душой было можно!» — воскликнул Фет; и я думаю — все-таки можно, — можно словами создать тишину, писать, «едва прикасаясь к словам», как желалось Ларисе Миллер, — чтобы строчки «забыли, что они слова» (поэтическая мечта Владимира Соколова). «Белый камень. Красная черепица./ В черных гнездах узкие тополя./ Тяжело и натужно возносит птицу/ скорбный воздух южного февраля», — в этих строках Никулиной — законченный живописный набросок с его цветовыми контрастами, в котором все — живое и физически ощутимое, с его световоздушной средой; и острое ощущение переживаемого впечатления. Действительно, у Майи Никулиной нет ни одного «отстраненного» стихотворения; и дело не в том, что она «участвует» в нем, или «передает» свои чувства: каждое ее стихотворение — не отражение увиденного и прочувствованного; оно — часть жизни и, может даже, у с л о в и е жизни поэта. Жизни, которая всегда п о л н а, то есть вбирает в себя и радость, и печаль, и счастье, и беду.

Но разве только восторг и горечь? Все здесь гораздо объемней: взаимодействие земного и небесного, жизнь, смерть, ощущение вечности жизни, ее всеединства, неразрывная связь человека с миром природы. …Сердце не вынесет счастья/ и тайно склонится к беде», — пишет Никулина о грустном празднике осени; но потом — «послушная долгой природе,/ беда обернется весной»; строки очень важные и не случайные; в другом месте мы читаем, — речь идет о боли: «И, не умея оставить нас,/ вдруг обступает апрельским садом/ и расцветает легко и рядом,/ вытянув розы до самых глаз». Да, стихи Майи Никулиной, если и говорят о беде, то непременно несут в себе исцеление, преодоление; стихи умеют «дыханием, желанием единым/ утрату одолеть и превозмочь». Но не только стихи; для Никулиной «жизнь и поэзия одно», ее поэзия не только  б о л ь ш е  автора — но и сам человек, обычный, земной, бытовой у Никулиной способен дорасти до уровня высокой поэзии; по крайней мере, она способна это увидеть:

О любви Майя Никулина может сказать так, как никто: простыми словами, простыми средствами; но вот, пожалуй, невероятный образ преданности, верности и, видимо, обреченного согласия на безответность. Это похоже на сказку, ведь говорится о лешем, «похмельном», «с блестками в бороде», которому мало было «сытных лесных хлебов»; но насколько же она грустна!

Но разве нужно делить стихотворения на радостные и грустные? Стихотворение — это «расположение счастья», писал Геннадий Айги, это ощущения рая на земле, и Майя Никулина дарит этот рай каждому, кто не разучился его видеть, кто хочет его видеть. Например, «Ялту»: