Свидетельство о регистрации средства массовой информации Эл № ФС77-47356 выдано от 16 ноября 2011 г. Федеральной службой по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций (Роскомнадзор)

Читальный зал

национальный проект сбережения
русской литературы

Союз писателей XXI века
Издательство Евгения Степанова
«Вест-Консалтинг»

АЛЕСЬ КОЖЕДУБ


Алесь Кожедуб родился в 1952 году в г. Ганцевичи Брестской области. Окончил Белорусский государственный университет и Высшие литературные курсы при Литературном институте имени А.М. Горького в Москве.
Работал учителем, научным сотрудником, редактором на телевидении, главным редактором издательства "Советский писатель" и заместителем главного редактора "Литературной газеты".
Автор многих книг прозы на белорусском и русском языках, а также книг по истории "Иная Русь" и "Русь и Литва".
Лауреат литературных премий имени Михаила Шолохова, Ивана Бунина, дипломант премии имени Антона Дельвига.
Живет в Москве.


От Москвы до Бреста


Как я стал писателем

Это случилось со мной в раннем детстве. Мы жили в Ганцевичах, городском поселке в полесской глуши.
Но глушью Ганцевичи были только для Якуба Коласа, который учительствовал в этих местах до революции и одну из частей трилогии "На росстанях" назвал "В полесской глуши". После войны Ганцевичи преобразились, впрочем, как и весь Советский Союз. На работу в Западную Белоруссию приехали тысячи юношей и девушек, среди которых были и мои мама с папой. Как мне сейчас представляется, для них не существовало невыполнимых задач. Перед глазами лежал огромный мир, в который нужно было войти и взять свое. И они входили и брали.
Отец был бухгалтером, мама —  паспортисткой в милиции. Они поженились, отец вступил в партию, стал главным бухгалтером межколхозстроя, и все было бы хорошо, если бы он не считал, что поступать надо не по указке партии, а по совести. На собрании коммунистов он встал и сказал, что кандидат в депутаты, присланный из райкома, полное ничтожество (отец употребил другое слово) и надо выбрать того, кого они хорошо знают. Собрание поддержало отца и проголосовало за другого кандидата.
Это был натуральный бунт на корабле, и отца с треском выкинули сначала из партии, потом с работы. К тому времени уже родились мы с сестрой, времена у нас наступили не самые простые. Но я рассказываю не о судьбе молодых коммунистов в послевоенном Союзе.
Именно в это нелегкое время со своей судьбой определился и я. Произошло это в нашем сарае, куда я позвал соседа Ваньку. Он был на год старше меня, а значит, умнее и сильнее.
Я еще в школу не ходил, но уже читал взрослые книги, и одна из них произвела на меня неизгладимое впечатление. Она была о рыцарях-крестоносцах. Закованные в броню воины потрясли меня до глубины души, и я захотел стать похожим на них.
Я нашел в сарае ржавое ведро и долго пытался проковырять в нем дырку для глаз. Однако не было подходящего инструмента, да и руки были не столь сильны. Я подозревал, что в эти руки рановато вкладывать железный двуручный меч. Но меч легко можно было заменить оструганной палкой, что я и сделал.
Иное дело шлем, то есть ведро. Все-таки нужно было видеть, куда ты идешь и с кем воюешь. Я взял ведро и пошел к соседу — Толику Шабанову, старшекласснику. Толик был добрый парень. Не задавая лишних вопросов, он взял зубило и молоток и пробил в ведре кривую дыру.
— Сойдет? — спросил он.
— Конечно, — сказал я. — Я тебе за это книжку про рыцарей дам почитать.
— Не надо, — отмахнулся Толик. — Воюй так.
Я оттащил ведро назад в сарай и надел на голову. К сожалению, ведро было не совсем шлемом. При желании я мог бы втиснуться в него с плечами, но как тогда действовать мечом? Да, нужно было набирать вес. А я плохо ел.
"Ладно, — решил я. — Пока повоюю в ведре".
И позвал Ваньку. Но Ванька надевать ведро на голову решительно отказался.
— Это же твой шлем, — сказал он. — Я лучше мечом.
— Меч тоже мой, — сказал я.
— А я его тоже строгал.
Это было правдой, меч мы мастерили вместе.
— Надевай, — сказал Ванька.
Мне не понравился его повелительный тон, но я все-таки надел шлем на голову. Ванька радостно ухмыльнулся, размахнулся и от всей души шарахнул мечом по ведру.
Я понял, что лучше писать о рыцарях, чем ими быть.
Испуганный Ванька помог мне снять с головы ведро.
— Живой? — спросил он и дотронулся до шишки, которая, как я чувствовал, стремительно вспухала на макушке.
— Не трогай! — взвыл я. — Мы же играем в рыцарей!
— А ты не сказал, что надо понарошку, — пожал плечами Ванька. — Глянь, меч сломался.
Мы осмотрели оружие. Оно пришло в полную негодность, в отличие, кстати, от ведра.
— В следующий раз надо зимнюю шапку под ведро надеть, — сказал Ванька.
"Дудки, — подумал я. — В следующий раз рыцарем будет кто-то другой".
И я потихоньку начал писать. Сначала короткие, на полстранички, рассказы, потом длиннее. К восьмому классу я уже был готов к роману. Он назывался "Анты" — о праславянском племени славян, воевавшем с Византией.
Но "Анты" я писал в Новогрудке, где оканчивал школу имени Адама Мицкевича. Там я уже был вполне состоявшийся автор, не считающий чем-то из ряда вон выходящим завоевание мира. Анты для этого вполне подходили. Они тоже почти завоевали восточноримскую империю.
Отец в Новогрудке преподавал в торгово-экономическом техникуме бухгалтерский учет, но о Ганцевичах не забывал. Помнила о них и мама.
— Какой же ты был дурак, что уехал из Ганцевич, — сказала она как-то отцу.
— Так ведь район расформировали! — вытаращил тот глаза. — Некуда было на работу устроиться.
Когда отец спорил, он всегда таращил глаза.
— А Просвиров остался, — сказала мама.
Иногда она становилась невыносимо права.
Федор Васильевич Просвиров был друг отца. Они вместе начинали трудовую карьеру в Ганцевичах: Просвиров председателем райпотребсоюза, отец бухгалтером. Но потом Просвиров пошел по журналистской стезе и теперь возглавлял районную газету в Ганцевичах, между прочим, вновь ставших райцентром.
— Такой квартиры, как там, у нас никогда не будет, — вздохнула мама.
С этим и отец был согласен. По ганцевичским меркам дом панского подловчего, то есть лесничего, который достался нам пополам с директором школы Сычевым, был настоящими хоромами. Я уж не говорю про сад. Нашей груше бэре и яблоне медовке завидовали все мои друзья, и особенно Ванька.
Но в Ганцевичи мы с отцом поехали не за бэрой или медовкой. Отец собрал в стопочку убористо исписанные листы моего романа, уложил их в папку и туго завязал тесемки. Как истинный бухгалтер, он умел работать с документами.
— Покажем Феде, — сказал отец. — Он тоже писатель.
Я уже понимал разницу между писателем и журналистом, но спорить не стал. Мне и самому хотелось съездить в Ганцевичи.
Просвиров поковырялся в папке с моим романом, что-то прочитал. Похоже, ему не очень понравился мой почерк.
— Молодец, — сказал он. — Пиши дальше. Но писательство дело непростое. Пишущая машинка нужна.
— Машинку мне дадут в техникуме, — заявил отец. — Как раз недавно одну списали.
— Печатает? — спросил Просвиров.
— Пару букв не пробивает, но завхоз сказал, что исправит. Он у нас мужик с руками.
Меня качество пишущих машинок пока что не волновало. "О чем писать?" — вот в чем вопрос.
— А вы что пишете? — спросил я Просвирова.
— Повесть закончил. — Федор Васильевич оглянулся по сторонам. — Сказать, о чем?
— Конечно, — разрешил я.
— Про экскаваторщика!
Я чуть не сел мимо стула, стоявшего рядом. Экскаваторщик в роли главного героя произведения не мог мне присниться даже в страшном сне.
— Ты слушай, слушай! — вскочил с места Федор Васильевич. — Это же не простой экскаваторщик. У нас здесь до войны евреи жили, весь центр поселка занимали. Потом немцы пришли, гебитскомиссариат, гетто... Часть евреев из гетто сбежали, остальных расстреляли немцы, и после войны их дома стали сносить.
— Когда это было? — спросил отец.
— Сразу после войны, еще до того, как ты приехал. Ну, экскаваторщик сломал стену дома, видит, горшок вывернулся. Он вылез из кабины, взял в руки — а там полный горшок золота!
— Брешешь! — стукнул ладонью по столу отец.
— Вот те крест!
Федор Васильевич перекрестился. Между прочим, в отличие от отца, из партии его не выгоняли.
— Вообще-то у евреев всегда было золото, — сказал отец. — Даже у Калмановича, сам видел.
— Калманович уехал в Свердловск, а тут целый горшок в стене замурован...
Рассказывая, Федор Васильевич большими шагами мерил комнату, в которой нас принимал. Это был кабинет с двумя книжными шкафами, письменным столом, кушеткой, креслом и стульями. Я с любопытством смотрел по сторонам. Когда-то и самому придется вить писательское гнездо. Но для этого нужна как минимум собственная комната. А у нас в Новогрудке две комнаты на четверых в доме для преподавателей техникума.
— Представляешь, схватил он горшок с золотом, — перебил ход моих мыслей Федор Васильевич, — и побежал, не останавливаясь, в Брест!
— Это сколько ж километров? — спросил отец. — Нужно было сесть в поезд и уехать — хоть в Брест, хоть в Лунинец. А там ищи ветра в поле.
— Костя, он же головой тронулся! Целый горшок золота!
Просвиров перешел на крик. Видимо, горшок с золотом повредил что-то и в его голове. Я заложил пальцем правое ухо, оно у меня слышало лучше, чем левое.
"Зачем кричать о каком-то горшке? — подумал я. — Анты из Византии золото возами вывозили. Наверное, и рабынь брали. Или у них не было рабства? У ромеев точно было..."
— Представляешь, до самого Бреста бегом бежал! — снова, подобно варвару, ворвался в стройную фалангу моих мыслей голос Просвирова. — Ни разу не остановился!
— А откуда вы знаете, что он не остановился ни разу? — спросил я.
Просвиров и отец с изумлением уставились на меня. Похоже, они забыли о моем присутствии.
— Так ведь горшок золота в руках, — сказал Просвиров. — С этим не останавливаются.
— А я бы на поезде поехал, — сказал отец. — Из Лунинца прямо во Владивосток. А лучше в Сочи.
Он щелкнул языком. Кажется, Сочи понравились ему больше Владивостока. Мне тоже.
— Костя, какой поезд?! — всплеснул руками Просвиров. — Я в повести так и написал: бежал, не останавливаясь, до самого Бреста!
— Интересно, что он с этим золотом сделал? — посмотрел на меня отец.
Похоже, повесть Федора Васильевича отца абсолютно не занимала. Но он всегда был равнодушен к литературе, из поэтов знал одного Есенина. Под градусом мог прочитать наизусть "Черного человека".
— Большая повесть? — спросил я Федора Васильевича.
— Девяносто страниц на машинке! — гордо сказал тот. — Полгода одним пальцем клепал.
— Надо было машинистке отдать, — вмешался в наш разговор о литературе отец.
— Это же повесть! — посмотрел на него как на маленького Просвиров. — Тут самому надо.
Я с ним был полностью согласен. Писательский труд священен.
— Жену надо научить печатать, — сказал отец. — Или одну из дочек. Сколько их у тебя?
— Четверо.
"Ничего себе, — подумал я. — Четыре дочки плюс жена. Как ему удается писать в таком окружении?"
— А я на работе, — признался Федор Васильевич. — Там гораздо спокойнее.
Он вдруг внимательно на меня посмотрел. Мне стало неуютно.
— Валя тоже восемь классов закончила, — сказал Просвиров. — Надо вас познакомить.
— Конечно, — согласился отец. — Зачем искать топор под лавкой?
— Валя! — громко позвал Федор Васильевич.
— Ушла, — донеслось из-за двери.
— Ну, тогда давай по граммульке, — открыл дверцу одного из шкафов Федор Васильевич. — Мария, неси закуску!
— Несу, — ответила из-за двери жена.
Я понял, что мне пора на улицу.
Таким вот макаром я приоткрыл дверь в святая святых и заглянул в щелочку. Там я увидел стопку чистых листов бумаги, пишущую машинку и неясные очертания машинистки.
"Анты, вперед!" — скомандовал я.
Но роман "Анты" так и остался написанным от руки черновиком. Видимо, для его написания на машинке нужно было получить по башке не деревянным, а железным мечом. Однако, как я уже сказал, во второй раз надевать на голову ведро я категорически отказался. Стало быть, и железный меч остался в какой-то другой жизни.
Впоследствии я писал рассказы, повести, даже романы, но любимым жанром остался именно рассказ. Тот самый, выскочивший из ведра.

Сезам
Это случилось в то время, когда я работал младшим научным сотрудником в Академии наук.
Попал я в научные сотрудники в общем-то случайно. После университета меня отправили по распределению работать учителем в Логойский район.
— Физруком пойдешь? — спросил заведующий роно, изучив мои документы.
— Конечно, — сказал я.
Я был филолог, но не сомневался, что физрук из меня будет не хуже, чем учитель русского языка.
— Там тебе часы и по литературе дадут, — успокоил меня заведующий.
Я пожал плечами. В школе меня устраивали все должности, кроме, пожалуй, директорской. Командовать я не любил никогда.
И вот после года работы в школе я приехал в Минск прогуляться. Все-таки меня тянуло в город, в котором прошли студенческие годы. Да и девушки там остались не самые худшие. Правда, вдруг выяснилось, что им было далеко до старшеклассниц из моей школы.
И на Ленинском проспекте в Минске я встретил своего однокурсника Валеру.
— У нас объявили конкурс на младшего научного сотрудника в сектор современного белорусского языка, — сказал Валера. — Не хочешь подать документы?
— Но я ведь русист, — хмыкнул я.
— Зато в штанах, — тоже хмыкнул Валера. — Парни в языкознании нужны не меньше, чем физруки в школе.
Я подал документы и неожиданно для себя прошел по конкурсу.
— А из школы вас отпустят? — спросил директор института. — Вам ведь три года надо отработать по направлению.
— Два, — поправил я его. — Попытаюсь договориться в роно.
— В академию? — поморщился заведующий, мельком взглянув на письмо, которое я привез из института. — И что ты там забыл? Какая у них зарплата?
— Рублей сто, — сказал я.
— А здесь двести. Подумай.
— Да уж подумал, — крякнул я.
— Не приехал бы дипломированный физрук, ни за что не отпустил бы, — вздохнул заведующий. — А так езжай.
И он что-то нацарапал ручкой на письме.
— Жалеть будешь, — сказал он мне вдогонку.
Но о содеянном я пожалел лет через двадцать, не раньше.
Заведующий моим сектором был Петр Васильевич Ващило. Мы работали над словарем языка Якуба Коласа. А Колас, или дядька Якуб, во-первых, был народным поэтом Белоруссии, а во-вторых, вице-президентом Академии наук — иными словами, "нашим все".
Группа научных сотрудников, корпевшая над словарем, сидела непосредственно в мемориальном кабинете Якуба Коласа. Кабинет был настолько велик, что в нем легко помещались не только рабочий стол и два черных кожаных кресла классика, но и полдесятка наших столов.
О сотрудниках нужно сказать отдельно. Это был лучший из цветников, в которых мне доводилось когда-либо побывать. Он состоял из полутора десятка хорошеньких девиц от двадцати до тридцати лет, разного размера и масти. Высокие, маленькие, худенькие и не очень блондинки и брюнетки расписывали карточки из собрания сочинений классика. Кто-то из них уходил в декрет, другие выходили из него, эта сдавала сессию, та ее заваливала, — здесь происходил непрерывный оборот девиц в секторе, похожий на кругооборот воды в природе. Пяти столов на них всех вполне хватало.
Я был здесь единственным парнем, и Петр Васильевич назначил меня старшим.
— Неформально, конечно, — сказал он.
Я пожал плечами.
Все мы получали одинаковую зарплату, и кто из нас старше, а кто младше, не имело значения.
Сам Петр Васильевич был действительным членом Академии наук, академиком-секретарем Отделения общественных наук, ну и заведующим сектора. Его зарплата, как поговаривали, уходила далеко за тысячу.
— Девчата не обижают? — спросил Петр Васильевич.
Я снова пожал плечами. Все из окружающих меня роз были с шипами, но разве шипов боятся в моем возрасте?
— Пойдем выйдем, — кивнул на дверь Петр Васильевич.
Я понял, что сам он своего цветника побаивается.
— Значит, так, — сказал Петр Васильевич, — я квартиру получил.
Я с некоторым удивлением посмотрел на него. О том, что Ващило получил квартиру в элитном доме, который в Минске называли "долларом", знали не только сотрудники академии, но и вся интеллигенция города. Новость живо обсуждали в редакциях, издательствах, институтах и прочих богоугодных заведениях.
— Нужно библиотеку перевезти, — продолжил свою мысль Петр Васильевич.
Вот здесь я вздохнул с облегчением. Библиотека в доме академика была главной ценностью, если не единственной.
— Кого взять с собой? — спросил я.
— Валеру и еще кого-нибудь, на твое усмотрение.
Его взгляд из-за очков с толстыми линзами показался мне не только растерянным, но и испуганным.
"Тяжело быть академиком, — посочувствовал я ему, — то ли дело младшим научным сотрудником".
— В два часа подъедет академический РАФ, — сказал он. — Втроем, думаю, справитесь.
"А вдруг до ночи застрянем?" — с тревогой подумал я.
Мне не хотелось отменять свидание.
С собой я взял Валеру и Павла. Валера, как уже говорилось, был мой однокурсник, а Павел симпатизировал Татьяне, одной из сотрудниц моего сектора. Она была рослая, статная, с пышным бюстом. Я бы и сам ей симпатизировал, если бы мне не нравилась Лариса, ее подруга.
Итак, ровно в два часа мы сели в РАФ и поехали на старую квартиру Петра Васильевича.
Хозяин уже был там.
— Я буду работать в кабинете, а вы здесь, в библиотеке, — распорядился он. — Доставайте книги из шкафов и связывайте в стопки. Я и халаты для вас приготовил.
Мы облачились в темно-синие халаты и стали похожи на приказчиков из старых фильмов. Особенно шли к халату усы Павла.
— Интересно, в каком магазине он их взял? — спросил Валера.
— Наверное, в гастрономе на проспекте, — сказал я.
Я не стал говорить о том, что именно в этом гастрономе мы с Петром Васильевичем затаривались вином. Академик выносил ящики из подсобки, я грузил их в "Волгу". Петр Васильевич ездил на двадцать первой, с оленем на капоте. А пил, кстати, портвейн "Три семерки".
— А здесь работы до ночи, — оглядел шкафы с книгами Павел.
Усы его уныло обвисли.
— Шпагат есть? — спросил Валера.
— Есть, — сказал из кабинета Петр Васильевич, — лежит на подоконнике.
— Хватит, — взял в руки толстый рулон шпагата Валера. — Ну, начинаем.
Я стал доставать книги из шкафа, Валера и Павел укладывали их в стопки и обвязывали шпагатом. Работа была нудная, но деваться некуда. Академик без книг — что бутылка без водки. Этот афоризм показался мне свежим, но я не стал им делиться с товарищами: все-таки они работают в других секторах, могут не понять.
Я вынул из стеллажа очередную партию книг — и замер. В глубине стояла бутылка. Я взял ее в руки. Плоская, емкость двести пятьдесят грамм, початая.
— Что это? — подошел ко мне Павел.
— Коньяк.
— Чей? — Валера тоже оказался рядом.
— Армянский, — сказал я.
— Сколько звездочек?
— Четыре.
— А в ней не меньше двухсот грамм, — взял из моих рук бутылку Павел. — Всего глоток отпил.
— Кто? — уставились мы на Павла.
— Ну, кто... — смешался Павел. — Тот, кто купил.
— Плоскую бутылку в книгах спрятать легко, — согласился Валера. — Кому придет в голову в шкафу искать?
— А почему не допил? — спросил я.
— Отвлекся, — пожал крутыми плечами Валера. В университете он занимался штангой.
— Или уже был пьяный, — кивнул Павел. — Я сам часто забываю.
Он замолчал.
— Ну, иди, — распорядился Валера. — Это твой шеф, а не наш.
Я взял бутылку и направился в кабинет.
— Петр Васильевич, мы бутылочку нашли... — остановился я на пороге.
— Какую бутылочку? — поднял голову академик.
— Коньяку, — сказал я.
— Где?
— В книгах.
— В каких... — Петр Васильевич замолчал.
— Вот. — Я попытался поставить бутылку на стол.
— Не надо! — отодвинулся вместе со стулом от стола академик. — Сейчас жена придет. Выпейте сами. Если нужна закуска, возьмите на кухне.
— Не надо! — теперь уже я шарахнулся от стола.
Коньяк от прочих напитков отличался тем, что его можно было не закусывать. А у Павла всегда в кармане плитка шоколада, Татьяна приучила.
Мы по-братски разделили содержимое бутылки и с удвоенной энергией принялись за работу.
— Еще одна! — удивился я, доставая из стеллажа чекушку водки.
— Все, что найдете, ваше, — донеслось из кабинета академика. — Главное, чтоб хозяйка не увидела.
Мы переглянулись, и Павел на цыпочках отправился на кухню за стаканом и сыром.
Работа в буквальном смысле слова закипела, и я уже не вспоминал о предстоящем свидании.
— Я тоже в кино с Танькой собирался, — ухмыльнулся Павел. — Но какое тут кино...
Мы перестали удивляться находкам. А их, надо сказать, было немало.
— О, виски! — присмотрелся к этикетке Валера. — Ты пил виски?
— Нет, — сказал я.
— А я пил, — похвастался Павел. — В Варшаве, на конференции.
"Ишь, как усы встопорщились, — подумал я. — Интересно, Таньке он нравится из-за усов или чего-то другого?"
— Не твое дело, — сказал Павел. — Виски вообще-то пьют с содовой.
— В морозилке есть лед, — послышалось из кабинета. — Лед лучше содовой.
Пришла хозяйка, Любовь Ивановна. Она больше была похожа не сельскую учительницу, чем на жену академика. Причем учительницу не молодую. Но у белорусского академика жена и должна быть учительницей на пенсии.
— Может, по стаканчику вина выпьете? — предложила Любовь Ивановна. — За такую работу не грех.
— Нет! — хором отказались мы.
Стопки с книгами занимали уже почти всю квартиру, и то, что мы спотыкались о них, не казалось чем-то странным.
— Я уезжаю на новую квартиру, — заглянула в дверь Любовь Ивановна. — Захотите перекусить, еда на кухне.
Она ушла.
Через минуту на пороге появился Петр Васильевич.
— Много осталось? — спросил он.
— Бутылок или книг? — уточнил Павел.
Его гусарский вид мне не понравился. Петру Васильевичу, видимо, тоже.
— Книг, — сказал он. — Пустую посуду где прячете?
— Вон в том углу, — показал пальцем Павел.
— Будете уходить, заберите с собой.
— Конечно, — сказал я.
Академик исчез.
К полуночи мы закончили работу. Я оглядел комнату. Из-за пустых стеллажей она походила на разграбленную пещеру Али-Бабы.
— Н-ничего не осталось? — спросил Павел.
Язык у него заплетался. Но Валера выглядел еще хуже — он вообще не мог говорить. Мне это было понятно: штангисты, пусть и бывшие, плохо переносят алкоголь.
— Ничего, — сказал я.
Я не стал говорить, что оставил на подоконнике нетронутую чекушку водки.
— Слушай, у всех академиков такие библиотеки или только у нашего? — уже на улице спросил меня Павел.
— Наш академик-секретарь, — твердо сказал я. — Остальным до него пахать и пахать.
Валера что-то промычал. Я понял, что он согласен со мной.
Мы разошлись в разные стороны: Валера под бок к жене, Павел к себе в общежитие, я на съемную квартиру.
Дом академика вместе с библиотекой погрузился в глубокую осеннюю ночь.
Наутро каждый из нас обнаружил в кармане червонец, и как он туда попал, не могли объяснить ни Валера, ни Павел, ни я.
Сезам, пусть и разграбленный, продолжал являть чудеса.