Когда в январе 2001 года скончался Вадим Валерианович Кожинов и об этом было сообщено в одном большом “либеральном” литературном собрании — в зале, в котором не было ни друзей, ни единомышленников ушедшего, повисло напряженное молчание. И присутствовавший корреспондент одной “демократической” газеты, написал, словно бы даже против своего желания, что в этот момент все почувствовали: “Ушла эпоха”.
Признание чрезвычайно симптоматичное. И обладающее тем смыслом, о котором едва ли догадывались собравшиеся.
Первая мысль, которая приходит здесь на ум: с Кожиновым ушла единственная спокойная эпоха в России XX столетия. Эпоха, располагавшая к неторопливому собиранию мысли, обдумыванию важнейших онтологических, судьбоносных узлов исторического бытия России и мира. И нет никакого противоречия в том, что создание и публикация основных исторических и историософских кожиновских сочинений — “История Руси и русского Слова” и “Россия. Век XX” — пришлись на время всероссийского и всемирного катаклизма, на 1990-е годы XX века. Их появление было подготовлено всей предшествующей работой мысли теоретика литературы, литературного критика, литературоведа, историка, историософа.
Имя Вадима Валериановича Кожинова много лет ассоциировалось преимущественно с его работами в области теории литературы и на ниве литературной критики. В последнее время о нём вспоминают преимущественно как об историографе.
Но, по существу, о нём следовало бы говорить, как о творце, органически соединившем в себе науку о литературе с наукой — отечественной историей.
Он родился в 1930 году, школьником встретил Великую Отечественную, с 1948 по 1953 гг. учился на филологическом факультете МГУ, после которого был принят на работу в отдел теоретических проблем Института мировой литературы, где и защитил кандидатскую диссертацию по становлению европейского романа в XVI-XVII веках.
Решающее значение для кожиновской научной, критической, исторической работы, а также для всего его мировоззрения имело знакомство с М. М. Бахтиным — сначала с книгой “Проблемы творчества Достоевского”, изданной в 1929 году, а затем и с самим учёным, которому Кожинов в конце концов помог перебраться на постоянное жительство в Москву. Именно благодаря Кожинову были в начале 1960-х годов изданы книги Бахтина “Проблемы поэтики Достоевского” и “Творчество Франсуа Рабле”, заново открывшие для России уникального отечественного философа и мыслителя. И именно во многом благодаря Бахтину Кожинов пришел к простой и в то же время совершенно неочевидной для многих его современников мысли: важна не “позиция”, занятая по отношению к тем или иным трагическим узлам истории, а понимание исторического процесса в целом.
История и литература существовали в мировосприятии Кожинова как единое целое, и поэтическое слово, исследованию которого он посвятил большую часть своей жизни, обретало для него свою подлинную ценность в контексте Большой Истории. Стремление разгадать смысл этого слова и было его сверхзадачей в процессе работы над “Книгой о русской лирической поэзии XIX века”, книгой “Стихи и поэзия”, над предисловиями к поэтическим сборникам его ближайших друзей — Николая Рубцова, Владимира Соколова, Анатолия Передреева, Василия Казанцева, Станислава Куняева, Юрия Кузнецова. “Эти поэты... — писал он в статье “Полнокровность поэтического мира”, — осознанно стремились к тому, чтобы в полной мере возродить, воскресить заветы русской классической поэзии, усматривая в этом отнюдь не собственно литературную, а жизненную, бытийственную задачу. Сейчас чуть ли не каждый литератор говорит о великих ценностях, утраченных или извращённых в катаклизме революции. Поэты же, о которых я говорю, сумели если и не осмыслить в полной мере, то всем существом почувствовать, пережить всё это три десятилетия назад (статья писалась в 1992 году. — С.К.). И более того — выразить в поэтическом слове, право же, сильнее и глубже, чем это делают столь многие ныне, чаще всего попросту следуя за общим поветрием...”
Но сама по себе исследовательская работа Кожинова с поэтическим словом его современников и их недальних предшественников свидетельствовала не только о ценностях утраченных, нооценностях обретённых и созданных в той самой эпохе, которую он некогда пытался отвергнуть всю в своем молодом максимализме неофита.
Начав свой путь как теоретик литературы (он принимал участие в числе других молодых сотрудников ИМЛИ в написании 3-томного научного труда “Теория литературы”, издал книги “Виды искусства” и “Происхождение романа”) — он с середины 1960-х всё большее внимание уделял современной литературе, но уделял не как обыкновенный критик.
Собственно говоря, критика как таковая мало что значила в его восприятии жизни и литературы, как единого целого.
“В чём задача филолога? Он должен положить руку на пульс произведения”, — эти слова университетского профессора, великого пушкиниста Сергея Михайловича Бонди стали для Кожинова своеобразным камертоном в его литературно-критической деятельности. Точнее сказать, в работе литературоведа над произведениями современных поэтов и прозаиков.
“Меня по-настоящему интересовали лишь те явления современной литературы,— писал он в предисловии к книге “Статьи о современной литературе”, вышедшей в 1982 году, — которые, на мой взгляд, имеют основания стать предметом литературоведения — или, иными словами, полноправно войти в историю отечественной литературы... Меня всегда увлекала задача утверждения достоинства тех истинных писателей, которые не пользовались в данный момент широким признанием. Не буду скрывать, что мне особенно дороги написанные в середине 1960-х годов статьи, воздающие должное таким художникам, как В. Белов, Н. Рубцов, В. Соколов, В. Шукшин, чьё творчество обрело позднее самое высокое и самое широкое признание”.
Думается, что статьи В. Кожинова “Голос автора и голоса персонажей”, “Стихи должны быть, как открытое окно...”, “Николай Рубцов” (статья, выросшая в книгу) — лучшее из доныне написанного о Белове, Соколове и Рубцове. Также своего рода образцом разбора прозаического произведения стала статья “Проблема автора и путь писателя. На материале двух повестей Юрия Трифонова”, где Кожинов блистательно доказал: несмотря на всю “перевёрнутость” одной и той же сюжетной ситуации в “Студентах” и “Доме на набережной” — никакой реальной эволюции во взглядах автора не произошло.

* * *

Кожинов любил переворачивать “общепринятые” представления о том или ином писателе или том или ином литературном периоде. Причём поначалу встречал взрыв неприятия, а спустя время им сформулированное становилось “общим местом”, а о самом Вадиме Валериановиче (как и часто бывает) уже “не вспоминалось”.
Но отдельные его заключения и ныне с трудом находят себе место на “литературоведческой” территории.
В 1965 году, во время своего очередного смыслового “перелома”, он писал М. М. Бахтину: “Последнее время очень увлекаюсь последекабристским периодом русской культуры (1826-1840). Удивительное время. Самое прекрасное”.
Эти слова писались не без определённого вызова. И в официальных, и в “диссидентских” кругах это время характеризовалось преимущественно, как “безвременье николаевской реакции”. Актуализировался Юрий Тынянов с его характеристикой 1830-х годов: “Как страшна была жизнь превращаемых, жизнь тех из двадцатых годов, из которых перемещалась кровь! Они чувствовали на себе опыты, направляемые чужой рукой, пальцы которой не дрогнут... С Лермонтова идёт по слову и крови гнилостное брожение, как звон гитары”... В моде были книги Аркадия Белинкова “Юрий Тынянов” (автор которой особо никогда и не скрывал своей холодной ненависти к России), Александра Лебедева “Чаадаев” (этот автор, соученик Кожинова на филфаке МГУ, был в конце 1940-х ярым гонителем “космополитов”, а в 1960-е, “записавшись в либералы”, объявил Чаадаева убеждённым западником — и разоблачению этой злонамеренной “легенды” Вадим Валерианович посвятил немало страниц). В “Книге о русской лирической поэзии XIX века” (глава “После Пушкина. Тютчев и его школа”) Кожинов убедительно, доказательно развенчивал построения как Тынянова, утверждавшего, что Пушкин не оценил таланта Тютчева, так и Лидии Гинзбург и Андрея Битова, утверждавших, что Тютчев “боролся” с Пушкиным. Особо обращает на себя внимание следующее утверждение Кожинова: “Всем поэтам тютчевской школы...присущи отчётливые антииндивидуалистические тенденции. И это, безусловно, связано сих славянофильской идеологией”.
Эта мысль далее во многом уточнялась и обогащалась её автором в различных работах, а также в основном, главном сочинении В. В. Кожинова — биографии Фёдора Ивановича Тютчева, писавшейся в конце 1970—начале 1980-х годов и изданной в серии ЖЗЛ лишь в 1988 году. Кожинов представил Тютчева во всём его гармоническом единстве великого русского поэта, выдающегося дипломата, проницательного публициста и как бы заново раскрыл смысл его поэтического творчества. “Для Тютчева всё подлинное бытие России вообще совершалось как бы на глубине, недоступной поверхностному взгляду. Истинный смысл этого бытия и его высшие ценности не могли — уже хотя бы из–за своего беспредельного духовного размаха — обрести предметное, очевидное для всех воплощение...”
Хорошо известно, что любой, пишущий о любимом писателе, вкладывает в написанное и свой жизненный опыт, и свои пристрастия и увлечения — и во многом смотрится в описываемый им художественный мир, как в зеркало. И трудно отделаться от мысли, что Кожинов актуализировал в Тютчеве близкое себе самому.
“Поскольку каждое, даже само по себе частное событие своего времени являлось перед Тютчевым как определённое звено во всемирной истории, нет ничего парадоксального в том, что потрясённое видение Космоса сочеталось в его душе со страстным интересом к сегодняшней газете”.
Читая Кожинова, видишь, как важен для него диалог, полемика с предшественниками и современниками, и в этом непрекращающемся обстоятельном разговоре цитаты и ссылки сменяют друг друга и создаётся солидная разноголосица мнений, тенденций, высказываний по самым разным проблемам, удерживаемая голосом автора, объединённая актуализированной Кожиновым темой... В своих неустанных трудах на поприще русского слова и дела, он стремился окружать себя единомышленниками и соратниками. Когда он писал о том, как Тютчев “жадно искал людей, которые смогли бы действовать с ним заодно в области внешней политики”, он писал отчасти и о себе самом, искавшем и находившем соратников, действующих с ним заодно в области познания культуры, истории, политических процессов.
Мир Кожинова — это совокупность широких, богатейших, разнообразных творческих миров. Он исследовал все художественные направления — от крайностей авангарда до классической русской традиции, осенённой именем Пушкина, от мира славянофилов, до, казалось бы, изученного, но и ныне во многом только приоткрывающегося мира былинного слова и древнерусской книжности. “Да есть ли хоть что-то, чего Вы не знаете?” — бросил ему один из его оппонентов, как бы с иронической подкладкой, но на деле — будучи действительно поражён кожиновскими познаниями. Далеко не каждый мог выйти с ним на открытую полемику (Кожинов воспринимал лишь серьёзную аргументацию, готовность к диалогу с обеих сторон, вне зависимости от убеждений того или иного оппонента; он не переносил “обличений”, “нередко патологически нервозных и комически многословных”, по его же собственному выражению), и силу и тяжесть кожиновских аргументов почувствовали на себе многие — от Льва Аннинского до Алеся Адамовича, от Бенедикта Сарнова до Андрея Нуйкина.
Он находился в постоянном поиске, состоянии постоянной жажды новых открытий — неизведанных исторических и литературных полей, новых имён в современной литературе, кинематографе, русском мелосе. И постоянно расширял границы своего собственного мировосприятия. К концу 1960-х годов, нащупывая подступ к таким своим статьям, как “К методологии истории русской литературы”, “Национальная литература: прошлое или будущее”, “О главном в наследии славянофилов”, “О поэтической эпохе 1850-х годов”, когда он сам, по его признанию, “думал, что следует непосредственно “продолжать” и “развивать” наследство... Киреевского, Хомякова, Григорьева, Леонтьева... и даже прямо писал об этом (насколько это получалось в тогдашних условиях печатания)” — он уже думал о “размыкании” своего “идейного” круга, к выходу на своеобразный “слом стены” между классической славянофильской и классической западнической мыслью (“Давно хочу выйти за пределы своих “национальных” идеалов, но ещё не знаю куда”, — писал он М. М. Бахтину). Собственно сама классическая русская литература и подсказала направление поиска. Кожинов пришёл к необходимости “воскрешения” в новой реальности всеобъемлющей мысли, проникнутой подлинным историзмом, свойственной Пушкину, Чаадаеву, Тютчеву, Достоевскому, не разделённой на “славянофильское” и “западническое” ответвления.
Для Кожинова любая историческая дискуссия, касалась ли она взаимоотношений Руси с Хазарским каганатом или национального состава первого советского правительства, питалась живыми токами современности и была непосредственным зеркальным отражением страстей, бурлящих в жизни, творящейся на его глазах. С конца 1970-х годов его внимание всё более и более сосредотачивалось на истории России, которая не отделялась от истории русского художественного слова. “Первой ласточкой” такого рода “органического исследования” стала статья “И назовёт меня всяк сущий в ней язык...”, опубликованная в 11-м номере “Нашего современника” за 1981 год, после чего через несколько месяцев был снят с должности подписавший этот номер в печать первый заместитель главного редактора журнала Юрий Селезнёв, а сама кожиновская работа стала сигналом для составления памятного постановления “О творческой связи литературно-художественных журналов с практикой коммунистического строительства” (изданного в общих рамках начатой Ю. Андроповым борьбы с “русизмом”), после чего цензурные ограничения, налагаемые на русскую мысль в печати, стали особенно жёсткими. В связи с этой статьёй невозможно снова не вспомнить о диалоге — на сей раз, диалоге единомышленников — Вадима Кожинова и Юрия Кузнецова, который в стихотворении “Повернувшись на Запад спиной...” как бы соединял голоса Достоевского и Кожинова в единый звуковой поток, воссоединял образы классика и современника, цитирующего и цитируемого, — и мысль этого двуединого персонажа направлена на Восток.

Плодом их бесед стало и написанное тогда же Кузнецовым стихотворение “Для того, кто по-прежнему молод...” с прямым обращением к монологам Версилова в “Подростке” и Ивана в “Братьях Карамазовых” — о том, что европейские “священные камни кроме нас, не оплачет никто”.
Кожинов обладал увивительным магнетизмом, он втягивал множество людей в своё поле, и в этом поле каждый — на время или навсегда — вырастал и в его, и в собственных глазах. Множество мыслей, щедро разбросанных им и не воплощённых в собственных статьях и книгах, подбиралось благодарными и внимательными собеседниками и воплощалось уже в их трудах, которыми потом зачитывались думающие читатели.
Последние годы жизни Кожинова были непосредственно связаны с журналом “Наш современник”, членом редколлегии которого он стал после прихода на место главного редактора Станислава Куняева. Книги “История Руси и русского Слова”, “Россия. Век XX” стали своеобразным становым хребтом журнала, выстраивали его политическую и интеллектуальную линию. Кожинов стал, если угодно, “теневым идеологом” издания, привлекая на его страницы множество авторов — от Игоря Шафаревича до Сергея Кара-Мурзы и Александра Панарина. Авторов разных, подчас категорически не согласных между собой, но умеющих вести подлинно интеллигентный диалог и вместе работающих на общее русское дело.
Огромный интерес в книге “Россия. Век XX” вызвала у читателя серия глав, посвящённых “черносотенцам”. Кожинов впервые показал, что люди, исповедовавшие “черносотенную” идеологию, представляли культурнейший слой России начала XX века и — единственные в то время — понимали происходящее и прозревали грядущие катаклизмы. Он показал также, что эти идеи, пусть не оформленные в сознании, исповедовали и широкие народные массы, “третья сила”, которая в сложившихся исторических условиях была обречена на поражение. Но поражение политическое не стало поражением духовным, смысловым, что и показал писатель в последующих главах “Истории”. То же можно сказать и о Кожинове, и о его единомышленниках на рубеже XX-XXI веков. Их “консерватизм”, обращённый в будущее, осуществлявший нервущуюся связь времён, был не ко двору ни у государственного и партийного официоза, ни у новоявленных “революционеров” вполне буржуазного разлива. И до сих пор мудрое и объединяющее кожиновское слово, по сути, изгнано из мира современных телеристалищ и “ток-шоу” на “исторические темы” по причине крайнего неудобства существования нынешних “дуэлянтов” (и с той, и с другой стороны) рядом с ним.
Завершить это небольшое предисловие хотелось бы словами Валентина Распутина, сказанными им через месяц после кончины Вадима Валериановича.
“...Мы настолько привыкли, что у нас есть Вадим Валерианович Кожинов, и он, сколько бы ни путали путаники отечественной культуры и истории, всё расставит по местам, поймает за руку, всему даст точное объяснение... — настолько привыкли, что и в горе прежде явилась невпопад какая-то детская обида: да что же это он? Как теперь без него?
“Исследователь” и “следователь” — слова близкие, одного корня, и означают поиски правды. Кожинову в его последнее, самое тяжкое для России преступное десятилетие, быть может, больше даже подходит “следователь” — в нравственном смысле: свои поиски он вёл не бесстрастно, не по-буквоедски, а словно спасая самую близкую судьбу, торопясь представить доказательства оговора и подтасовок. Даже тому, что происходит на наших глазах, Вадим Валерианович давал своё самостоятельное объяснение, и оно оказывалось более верным. Он постоянно находился рядом с нами, но шёл как бы чуть обочь — откуда видно лучше и где потайное смещение культурных и общественных пород оставляет читаемые знаки.
Что говорить! Он был одним из тех и даже более чем кто-либо другой, кто помогал нам добывать Отчизну нашу. Он очень нужен сегодня и как нужен был бы завтра...”

(Продолжение следует)