ИВАН ПЕРЕВЕРЗИН
Иван Переверзин родился в 1953 году. Член Союза писателей России с 1994 года. Заслуженный работник культуры РФ. Заслуженный работник культуры Якутской АССР. Заслуженный деятель искусств Ингушской АССР. Академик Академии информации России. Академик Академии поэзии России. Почетный академик Академии журналистики Болгарии. Лауреат Большой литературной премии России "АЛРОСА" за 2011 год. Лауреат литературных премий имени А. Твардовского, М. Луконина, Р. Рождественского. Лауреат литературной премии Союза писателей России "Традиция". Лауреат премии "Полярная звезда" Республики Саха (Якутия). Лауреат Литературной премии имени Суворова Министерства обороны РФ. Первые книги: "Там слышен колокол" (Москва), "Откровения дней" и "Жажда добра" (Якутск), "Утренняя птица" (Москва). Затем вышли книги избранного:
"Стихи", "Грозовые крылья", "Северный гром". Две книги публицистики: "чтобы земля давала больше"
(Якутск) и "Слово о русском поле" (Москва).
Автор сборников прозы "Росомаха", "Брусничная осень", романов "Постижение любви", "На Ленских берегах", сборников стихов "Дыхание любви", "Черная соль".
"Стихи", "Грозовые крылья", "Северный гром". Две книги публицистики: "чтобы земля давала больше"
(Якутск) и "Слово о русском поле" (Москва).
Автор сборников прозы "Росомаха", "Брусничная осень", романов "Постижение любви", "На Ленских берегах", сборников стихов "Дыхание любви", "Черная соль".
МОЯ ПОЭЗИЯ
Мое первое воспоминание, четко зафиксированное в памяти, пришло из четырехлетнего возраста, и сегодня, стоит мне закрыть глаза, как я в мельчайших подробностях вижу себя в гостиной комнате нашего дома, занимающегося на полу лепкой из пластилина. Это занятие так захватило мою детскую душу, что мне не хватало на него целого дня. Дождавшись, когда родители лягут спать, я потихоньку пробирался на кухню, зажигал пятилинейную керосиновую лампу и продолжал до полуночи свое любимое дело. Со временем я достиг такого умения и мастерства, что в восьмом классе занял первое место на республиканском конкурсе по лепке и получил "взрослый" приз — золотые часы. С тех пор мои школьные преподаватели стали в голос предрекать мне судьбу известного скульптора.
Но именно в восьмом классе я, совершенно неожиданно для себя, начал писать стихи. И активно писал их до 22 лет, продолжая одновременно заниматься лепкой. Мои стихи уже регулярно печатала наша районная газета "Ленский коммунист", газета большого соседнего "алмазного" района "Мирнинский рабочий", и даже главная республиканская газета "Социалистическая Якутия", но я вдруг решил, что поэзия — это не мое дело. Написав восьмистишие, в котором были строчки "не хороши, и не плохи — не получаются стихи", я поставил точку на этом поприще. Но чтобы меня не разорвала жажда хоть что-то излагать на бумаге, я решил переключиться на публицистику и поделиться в ней своим крестьянским опытом непростого земледелия на вечной мерзлоте. Первая книга "Чтоб земля давала больше" вышла в Якутске, а вторая — "Слово о русском поле" — уже в Москве, в издательстве "Советская Россия".
Но, видимо, если ты пожалован Богом поэтическим даром, то, сколько от него ни бегай, все равно рано или поздно вернешься на эту стезю. И через десять лет, уже в 32 года, я начал писать стихи снова. Исключительно для себя, что называется, в стол. Это продолжалось шесть лет. Лишь когда я с уверенностью почувствовал, что стихи можно показать профессионалам, я взял их с собой в командировку в Якутск и положил их на стол двум авторитетным в моих глазах мастерам слова — известному поэту-якуту, пишущему на русском языке, Алексею Михайлову и народному поэту, признанному драматургу и прозаику Ивану Гоголеву. Неожиданно для меня эти корифеи слова приняли мои стихи с восторгом и тут же предложили их к публикации в журналах и газетах со своими вступительными статьями.
С тех пор я стал регулярно печататься в республиканских изданиях, а когда мне понадобилось по работе поехать в Москву, взял с собой 120 лучших, на мой взгляд, стихотворений. Разделив их на подборки по десять штук, я обошел 12 литературных журналов и газет, в том числе таких, как "Литературка", "Завтра", "Литературная Россия". Мои стихи приняли везде, а два известных журнала, "Юность" и "Наш современник", став моими крестными родителями в российской литературе, напечатали в течение года по две большие подборки.
В 60 лет мне показалось, что я достиг в поэтическом мастерстве таких высот, что дальше мне расти уже некуда, и решил перейти на прозу. За пять лет я написал большой роман, четыре повести и 35 рассказов общим объемом в 100 печатных листов. Но вот что странно, казалось бы, при такой интенсивной прозаической работе для стихов совсем не оставалось времени и я должен был писать их совсем мало, но получилось наоборот. Богу оказалось угодно, чтобы за эти пять лет из-под моего пера вышло в два раза больше поэтических строк, чем в предыдущие годы...
Невольно возникает вопрос: а чем тогда, в конце концов, является для меня поэзия? И я на него отвечаю так: писание стихов сравнимо с животворным дыханием, биением сердца. Если у меня вдруг пропадет стихотворный дар, то я стану самым несчастным человеком в мире, поскольку не смогу выражать самые сокровенные, самые глубинные свои чувства, окажусь в духовной тюрьме, где жизнь потеряет всякий смысл.
Но именно в восьмом классе я, совершенно неожиданно для себя, начал писать стихи. И активно писал их до 22 лет, продолжая одновременно заниматься лепкой. Мои стихи уже регулярно печатала наша районная газета "Ленский коммунист", газета большого соседнего "алмазного" района "Мирнинский рабочий", и даже главная республиканская газета "Социалистическая Якутия", но я вдруг решил, что поэзия — это не мое дело. Написав восьмистишие, в котором были строчки "не хороши, и не плохи — не получаются стихи", я поставил точку на этом поприще. Но чтобы меня не разорвала жажда хоть что-то излагать на бумаге, я решил переключиться на публицистику и поделиться в ней своим крестьянским опытом непростого земледелия на вечной мерзлоте. Первая книга "Чтоб земля давала больше" вышла в Якутске, а вторая — "Слово о русском поле" — уже в Москве, в издательстве "Советская Россия".
Но, видимо, если ты пожалован Богом поэтическим даром, то, сколько от него ни бегай, все равно рано или поздно вернешься на эту стезю. И через десять лет, уже в 32 года, я начал писать стихи снова. Исключительно для себя, что называется, в стол. Это продолжалось шесть лет. Лишь когда я с уверенностью почувствовал, что стихи можно показать профессионалам, я взял их с собой в командировку в Якутск и положил их на стол двум авторитетным в моих глазах мастерам слова — известному поэту-якуту, пишущему на русском языке, Алексею Михайлову и народному поэту, признанному драматургу и прозаику Ивану Гоголеву. Неожиданно для меня эти корифеи слова приняли мои стихи с восторгом и тут же предложили их к публикации в журналах и газетах со своими вступительными статьями.
С тех пор я стал регулярно печататься в республиканских изданиях, а когда мне понадобилось по работе поехать в Москву, взял с собой 120 лучших, на мой взгляд, стихотворений. Разделив их на подборки по десять штук, я обошел 12 литературных журналов и газет, в том числе таких, как "Литературка", "Завтра", "Литературная Россия". Мои стихи приняли везде, а два известных журнала, "Юность" и "Наш современник", став моими крестными родителями в российской литературе, напечатали в течение года по две большие подборки.
В 60 лет мне показалось, что я достиг в поэтическом мастерстве таких высот, что дальше мне расти уже некуда, и решил перейти на прозу. За пять лет я написал большой роман, четыре повести и 35 рассказов общим объемом в 100 печатных листов. Но вот что странно, казалось бы, при такой интенсивной прозаической работе для стихов совсем не оставалось времени и я должен был писать их совсем мало, но получилось наоборот. Богу оказалось угодно, чтобы за эти пять лет из-под моего пера вышло в два раза больше поэтических строк, чем в предыдущие годы...
Невольно возникает вопрос: а чем тогда, в конце концов, является для меня поэзия? И я на него отвечаю так: писание стихов сравнимо с животворным дыханием, биением сердца. Если у меня вдруг пропадет стихотворный дар, то я стану самым несчастным человеком в мире, поскольку не смогу выражать самые сокровенные, самые глубинные свои чувства, окажусь в духовной тюрьме, где жизнь потеряет всякий смысл.
Иван Переверзин
* * *
Со всей упругостью вершин
подперли кедры небо синь,
златящуюся, словно просо.
А там, за речкой, на лугах
цветет полынь, гнездится птах
и пчелы щедро медоносят.
И это все любимый край,
что не сменю я ни на рай,
ни на богатство, ни на славу.
И, может, потому душой
за верность вечности самой
исполнюсь святости по праву.
И пусть за осенью зима
с морозом грозовым весьма
приходит вечною дорогой...
Случись чего, зароюсь в снег,
как будто в соболиный мех, —
считай, за пазухой у Бога...
Любовь к отеческой местам,
моей души высокий храм,
позволит праведно сказать:
"Где я родился по весне,
там и сгодиться смог вполне,
чтоб мог достойно умирать".
* * *
Вдруг я словно попал в пургу
в тополином, зеленом парке...
Будто воздух настолько жалко —
что его вдохнуть не могу...
Мне б на Север, в родную даль,
чтобы дышать настоящим снегом,
и тогда лишь бороться с небом,
когда счастья совсем не жаль.
Только я не хочу ни спорить,
ни браниться, ни душу рвать...
Мне бы только тебя миловать, —
да тонуть в твоих синих озерах...
И алкать их заветное пламя,
и гореть в нем, да так, чтоб высь
голубела — и делалась жизнь
лишь светлей и родней с годами.
Я романтик, в чьем сердце грусть —
по туманам, лесам и долам...
И в жарищу с тоской веселой
из криницы живой напьюсь.
Нет, не зря тополиный пух
закружил спозаранку в парке, —
показался он мне подарком,
и спасеньем от всех прорух...
* * *
В раковины моих ушей залетает утренний ветер,
рождая шум, схожий с тяжелым рокотом моря...
И видится пляж, где песок золотисто-светел,
где байдарка, на которой поплыву скоро...
Среди волн, вздымающихся на дыбы, как кони,
меня наполняет не страх, а яркое чувство отваги.
Будто я рожден, выходя из одной погони,
попадать в другую от смерти всего лишь в шаге.
А ты, прижимая подол к своим ногам загорелым,
за жизнь мою грешную боишься до слез горячих,
и молишь, чтоб я избрал поспокойнее дело, —
иначе в крутых волнах потерплю неудачу...
С тревогой твоей я до конца, моя дорогая...
но только в борьбе, хотя бы с самим собою,
смогу я в любви душой гореть, не сгорая,
как солнечный луч над морем порой грозовою.
* * *
Проблемы в жизни горькой, злой,
то в виде клеветы мерзавцев,
то в виде ссоры непростой
с любимой, не дают собраться,
чтоб делу сердца, как любви,
служить решительно, заветно
до светлой радости в крови,
несущейся звенящим ветром!
Но я не прокричу: "О, жизнь,
ты мне вконец осточертела!.." —
ведь остается правой мысль,
что выше всякого предела
согласье вновь и вновь страдать
на этом свете, чем с червями
о пользе смерти рассуждать —
в слепых каменьях меж корнями!..
* * *
Не мучайся! Я впредь не буду
ни песни петь, ни слезы лить.
Но глаз зеленых изумруды
мне даже в смерти не забыть.
Они искрятся каждой гранью!..
К себе зовут, к себе манят!
И потому я звездной ранью
так страстно нежностью объят.
И только лишь, собравши волю,
вдруг не врываюсь я к тебе:
ну хоть пытай до жуткой боли,
но будь со мною по судьбе!
Но вновь надменна и сурова,
ты вся оделась, как в броню,
в миру, где ничего родного,
где чувства гибнут на корню.
И я уже лет сто, пожалуй,
всей жизнью не взорву его.
Какая боль! Какая жалость!
Как будто все в тебе мертво!
* * *
В жизни многое из плохого
почему-то слагалось в стихи...
Значит, каждое верное слово
подтверждало наши грехи.
Ах, какое печальное дело —
ведь его не избыть нам вовек.
Словно вечность оцепенела —
и засыпал нас мерзлый снег...
* * *
Дождь хлещет истово, как из ведра,
стучит и стучит в глухое оконце.
Но как мне хочется, чтобы ветра
вкатили на небо горящее солнце!
Немного осталось до осени дней,
считай, до морозов, поскольку с ними —
она и заявится в одну из ночей,
когда вдруг твое мне приснится имя...
Разлука бурей к нам ворвалась,
лишила покоя... да что там — счастья...
Как будто в этой жизни для нас
закончилось время любви и участья.
К черту печаль! Вообще наплевать
на все, что никак не сбывается что-то...
Заведу "Беларусь" да начну поднимать
зябь после щедрого зерномолота!
Так увлекусь вдохновенным трудом,
что и забуду о солнце лучистом,
и, может, твой образ вместе со сном
время затянет туманом росистым.
И глухая тоска отступит, как степь...
И покажется: нету дождя сегодня...
Отцовское поле! Души моей крепь!
Ты мне навеки помощь Господня!
* * *
Верьте мне или не верьте,
но в угрюмой круговерти
я себе ни враг, ни брат,
ибо ох как напиваюсь, —
будто с жизнью враз прощаюсь,
хоть и без того я клят...
Только выживать-то надо
в стуже, в вьюге, в снегопаде,
ну а летом в знойный гнет!
Это трудно, даже страшно,
будто в драке рукопашной,
где ручьями кровь течет!
И до хруста стиснув зубы,
я не то чтоб дико, грубо,
но с решимостью прямой,
как с похмелья мне ни худо,
жизнь творю каким-то чудом,
веря в Бога всей душой.
* * *
О чем жалеть, кого винить угрюмо,
чтобы однажды все-таки простить...
Не небеса же, в чьих высоких думах
меня уже давно должно не быть.
Но не хандрю и, веруя в бессмертье,
не жажду славы шумно-суетной...
Ведь надоело рвать на части сердце
то острой болью, то глухой тоской...
Живу, как все, вернее, доживаю,
я со стремленьем жарким вновь и вновь
познать успех во всем, что совершаю,
что мне приносит светлую любовь.
И в круговерти городского шума,
пусть нелегко порою крепким быть...
Но небеса — в моих высоких думах, —
и я надеюсь с ними вечно жить.
* * *
Навек, не больше и не меньше, —
но с самой милой из женщин
мне удалось судьбу связать.
А что, мужик я видный очень,
к тому ж без всяких червоточин,
с душой, рожденной побеждать.
Но я, увы, не знаю счастья,
поскольку у небес во власти
привык из горя черпать дух, —
и с крепостью навек бетонной...
Не зря на подвиг вдохновленный
я вышел с честью из прорух.
А милая глядит все строже,
мол, что тебя надрывно гложет,
ведь жизнь моя полна тобой.
Не отвечаю... но без страха
готов взойти я хоть на плаху
в борьбе, что сам ищу порой.
И что же делать, в боль гадаю,
ведь вдрызг себя не поломаю,
ведь милую не бросить мне!
И время мчится, будто поезд,
в печали грозовой не кроясь,
чтоб мне гореть огнем в огне!
Со всей упругостью вершин
подперли кедры небо синь,
златящуюся, словно просо.
А там, за речкой, на лугах
цветет полынь, гнездится птах
и пчелы щедро медоносят.
И это все любимый край,
что не сменю я ни на рай,
ни на богатство, ни на славу.
И, может, потому душой
за верность вечности самой
исполнюсь святости по праву.
И пусть за осенью зима
с морозом грозовым весьма
приходит вечною дорогой...
Случись чего, зароюсь в снег,
как будто в соболиный мех, —
считай, за пазухой у Бога...
Любовь к отеческой местам,
моей души высокий храм,
позволит праведно сказать:
"Где я родился по весне,
там и сгодиться смог вполне,
чтоб мог достойно умирать".
* * *
Вдруг я словно попал в пургу
в тополином, зеленом парке...
Будто воздух настолько жалко —
что его вдохнуть не могу...
Мне б на Север, в родную даль,
чтобы дышать настоящим снегом,
и тогда лишь бороться с небом,
когда счастья совсем не жаль.
Только я не хочу ни спорить,
ни браниться, ни душу рвать...
Мне бы только тебя миловать, —
да тонуть в твоих синих озерах...
И алкать их заветное пламя,
и гореть в нем, да так, чтоб высь
голубела — и делалась жизнь
лишь светлей и родней с годами.
Я романтик, в чьем сердце грусть —
по туманам, лесам и долам...
И в жарищу с тоской веселой
из криницы живой напьюсь.
Нет, не зря тополиный пух
закружил спозаранку в парке, —
показался он мне подарком,
и спасеньем от всех прорух...
* * *
В раковины моих ушей залетает утренний ветер,
рождая шум, схожий с тяжелым рокотом моря...
И видится пляж, где песок золотисто-светел,
где байдарка, на которой поплыву скоро...
Среди волн, вздымающихся на дыбы, как кони,
меня наполняет не страх, а яркое чувство отваги.
Будто я рожден, выходя из одной погони,
попадать в другую от смерти всего лишь в шаге.
А ты, прижимая подол к своим ногам загорелым,
за жизнь мою грешную боишься до слез горячих,
и молишь, чтоб я избрал поспокойнее дело, —
иначе в крутых волнах потерплю неудачу...
С тревогой твоей я до конца, моя дорогая...
но только в борьбе, хотя бы с самим собою,
смогу я в любви душой гореть, не сгорая,
как солнечный луч над морем порой грозовою.
* * *
Проблемы в жизни горькой, злой,
то в виде клеветы мерзавцев,
то в виде ссоры непростой
с любимой, не дают собраться,
чтоб делу сердца, как любви,
служить решительно, заветно
до светлой радости в крови,
несущейся звенящим ветром!
Но я не прокричу: "О, жизнь,
ты мне вконец осточертела!.." —
ведь остается правой мысль,
что выше всякого предела
согласье вновь и вновь страдать
на этом свете, чем с червями
о пользе смерти рассуждать —
в слепых каменьях меж корнями!..
* * *
Не мучайся! Я впредь не буду
ни песни петь, ни слезы лить.
Но глаз зеленых изумруды
мне даже в смерти не забыть.
Они искрятся каждой гранью!..
К себе зовут, к себе манят!
И потому я звездной ранью
так страстно нежностью объят.
И только лишь, собравши волю,
вдруг не врываюсь я к тебе:
ну хоть пытай до жуткой боли,
но будь со мною по судьбе!
Но вновь надменна и сурова,
ты вся оделась, как в броню,
в миру, где ничего родного,
где чувства гибнут на корню.
И я уже лет сто, пожалуй,
всей жизнью не взорву его.
Какая боль! Какая жалость!
Как будто все в тебе мертво!
* * *
В жизни многое из плохого
почему-то слагалось в стихи...
Значит, каждое верное слово
подтверждало наши грехи.
Ах, какое печальное дело —
ведь его не избыть нам вовек.
Словно вечность оцепенела —
и засыпал нас мерзлый снег...
* * *
Дождь хлещет истово, как из ведра,
стучит и стучит в глухое оконце.
Но как мне хочется, чтобы ветра
вкатили на небо горящее солнце!
Немного осталось до осени дней,
считай, до морозов, поскольку с ними —
она и заявится в одну из ночей,
когда вдруг твое мне приснится имя...
Разлука бурей к нам ворвалась,
лишила покоя... да что там — счастья...
Как будто в этой жизни для нас
закончилось время любви и участья.
К черту печаль! Вообще наплевать
на все, что никак не сбывается что-то...
Заведу "Беларусь" да начну поднимать
зябь после щедрого зерномолота!
Так увлекусь вдохновенным трудом,
что и забуду о солнце лучистом,
и, может, твой образ вместе со сном
время затянет туманом росистым.
И глухая тоска отступит, как степь...
И покажется: нету дождя сегодня...
Отцовское поле! Души моей крепь!
Ты мне навеки помощь Господня!
* * *
Верьте мне или не верьте,
но в угрюмой круговерти
я себе ни враг, ни брат,
ибо ох как напиваюсь, —
будто с жизнью враз прощаюсь,
хоть и без того я клят...
Только выживать-то надо
в стуже, в вьюге, в снегопаде,
ну а летом в знойный гнет!
Это трудно, даже страшно,
будто в драке рукопашной,
где ручьями кровь течет!
И до хруста стиснув зубы,
я не то чтоб дико, грубо,
но с решимостью прямой,
как с похмелья мне ни худо,
жизнь творю каким-то чудом,
веря в Бога всей душой.
* * *
О чем жалеть, кого винить угрюмо,
чтобы однажды все-таки простить...
Не небеса же, в чьих высоких думах
меня уже давно должно не быть.
Но не хандрю и, веруя в бессмертье,
не жажду славы шумно-суетной...
Ведь надоело рвать на части сердце
то острой болью, то глухой тоской...
Живу, как все, вернее, доживаю,
я со стремленьем жарким вновь и вновь
познать успех во всем, что совершаю,
что мне приносит светлую любовь.
И в круговерти городского шума,
пусть нелегко порою крепким быть...
Но небеса — в моих высоких думах, —
и я надеюсь с ними вечно жить.
* * *
Навек, не больше и не меньше, —
но с самой милой из женщин
мне удалось судьбу связать.
А что, мужик я видный очень,
к тому ж без всяких червоточин,
с душой, рожденной побеждать.
Но я, увы, не знаю счастья,
поскольку у небес во власти
привык из горя черпать дух, —
и с крепостью навек бетонной...
Не зря на подвиг вдохновленный
я вышел с честью из прорух.
А милая глядит все строже,
мол, что тебя надрывно гложет,
ведь жизнь моя полна тобой.
Не отвечаю... но без страха
готов взойти я хоть на плаху
в борьбе, что сам ищу порой.
И что же делать, в боль гадаю,
ведь вдрызг себя не поломаю,
ведь милую не бросить мне!
И время мчится, будто поезд,
в печали грозовой не кроясь,
чтоб мне гореть огнем в огне!