СВЕТЛАНА ЛЕОНТЬЕВА
ЛЕОНТЬЕВА Светлана Геннадьевна родилась в г. Свердловске. Окончила Уральский электромеханический техникум, курсы сурдопереводчиков, филологический факультет Горьковского университета, Высшие литературные курсы в Москве. Автор более десятка стихотворных сборников, в том числе “Ткань на крыльях", “Светосказы". Член Союза писателей России.
ВЕТРЕНЫЙ САД
* * *
Это, как в детстве, где ключик на шее заместо
креста, крестик, он есть, но остался на полочке дома:
порвана ниточка. Все говорят: “Неспроста!”
Детские шалости — я не боюсь даже грома.
На коммунальной замызганной кухне
всегда есть еда.
Едет трамвай за углом, и грохочет он тяжко.
О, эти вишни! На ветках висят изо льда,
их не сорвали под осень — такая промашка.
О, как глядела на этот я ветреный сад,
как выбегала на улицу в лязги и крики!
Алые, сочные, зимние, знобко висят
прямо под небом вишнёвые, острые блики.
Вот говорят, что из глины мы слеплены все.
Как непослушную можно слепить из святого?
Либо в неправильной выжила я полосе
на параллелях, скрещённых из сна шерстяного.
Ибо на свет родилась я в его темноту
и, подрастая, вжималась то в ветви, то в стебли,
мир ощущая на вкус, словно вишни во рту,
в том, занебесном, не сорванном вьюгами теле.
В том коммунальном, избитом,
потёртом быту,
словно колодец, глубоком, а выше, а выше
ветка упругая! О, как я быстро расту
прямо отсюда из льдистых,
несорванных вишен!
Птицы рыдают, как дети в прихожей,
навзрыд.
В комнате время в песочных часах
заблудилось,
стрелки поломаны. И ничего не болит,
кроме вот этого мига, где морозь и стылость!
* * *
Так сужается время до детского фото, где я
в своём старом пальто цвета яркого неба
и солнца,
на того ли похожа на серого я воробья,
беззаботное сердце которого вечно смеётся.
Двор, как будто бездонный, вмещающий
время и нас,
если год — это жизнь, и прожито мной пять
таких жизней!
Лопухи да крапива,
да хлебушек тот, что припас
стол дубовый кормить мух, стрекоз
и беспомощных слизней.
...А пальто? Что ему? Зацепилось за гвоздь —
и по шву!
Расползлось, не зачинишь его ни шитьём,
ни заплаткой!
Жди обнову сто лет! До чего же я громко реву
где-то между времён, на исходе,
на мостике шатком.
Тихо! Тихо-то как!
Что же память я в прошлое мчу,
где натает весна нам травинок,
цветов и монеток,
из бумаги кораблик вперёд поплывёт
по ручью
с парусами из листьев,
скреплёнными парою веток!
* * *
Вот этого ребёнка из тьмы времён,
вот этого, чья под завалами погибла мать.
О, малыш мой, крохотулечка, ты рождён
в неурочное время. Умоляю не погибать!
Я к тебе — руки! Настежь — тело всё!
Я к тебе — чтоб укрыть, оберечь, унести!
Я не помню, война с кем, за что, кто спасён, кто сражён?
У кого земля наша, в чьей горсти?
Я не помню, чья эра? Но Божье чело,
как в горячке под сорок и бисером — пот.
На коленях прошу — землю и небосвод:
там ребёнок! А ножки устали идти.
Он не плачет уже: только стон, только всхлип.
Мне его приласкать бы, дать мёд и сыр.
Я умею детей поднимать! Я — мир!
Будет музыка, книги, цветенье лип.
Будет, будет! Рву время! Во сне, наяву!
Белый свет, как ты можешь так жить сейчас?
Сквозь погибшую Трою дитя я зову,
Карфаген прогоревший и сквозь Донбасс!
Я сама — лишь лоскут в этих звеньях, цепях,
я к другим лоскутам с краю пригвождена.
Есть картина с названием “Мать и дитя”,
а на небе — звезда! Я — сплошная вина!
Я спасаю... выхватываю я, хрипя,
замурованный крик твой безмерно родной
и задавленный плач за огромной стеной.
Жизнь в тебя переплавлю, сколь хватит, мою,
если можно, о, Господи, всю перелью!
Это, как в детстве, где ключик на шее заместо
креста, крестик, он есть, но остался на полочке дома:
порвана ниточка. Все говорят: “Неспроста!”
Детские шалости — я не боюсь даже грома.
На коммунальной замызганной кухне
всегда есть еда.
Едет трамвай за углом, и грохочет он тяжко.
О, эти вишни! На ветках висят изо льда,
их не сорвали под осень — такая промашка.
О, как глядела на этот я ветреный сад,
как выбегала на улицу в лязги и крики!
Алые, сочные, зимние, знобко висят
прямо под небом вишнёвые, острые блики.
Вот говорят, что из глины мы слеплены все.
Как непослушную можно слепить из святого?
Либо в неправильной выжила я полосе
на параллелях, скрещённых из сна шерстяного.
Ибо на свет родилась я в его темноту
и, подрастая, вжималась то в ветви, то в стебли,
мир ощущая на вкус, словно вишни во рту,
в том, занебесном, не сорванном вьюгами теле.
В том коммунальном, избитом,
потёртом быту,
словно колодец, глубоком, а выше, а выше
ветка упругая! О, как я быстро расту
прямо отсюда из льдистых,
несорванных вишен!
Птицы рыдают, как дети в прихожей,
навзрыд.
В комнате время в песочных часах
заблудилось,
стрелки поломаны. И ничего не болит,
кроме вот этого мига, где морозь и стылость!
* * *
Так сужается время до детского фото, где я
в своём старом пальто цвета яркого неба
и солнца,
на того ли похожа на серого я воробья,
беззаботное сердце которого вечно смеётся.
Двор, как будто бездонный, вмещающий
время и нас,
если год — это жизнь, и прожито мной пять
таких жизней!
Лопухи да крапива,
да хлебушек тот, что припас
стол дубовый кормить мух, стрекоз
и беспомощных слизней.
...А пальто? Что ему? Зацепилось за гвоздь —
и по шву!
Расползлось, не зачинишь его ни шитьём,
ни заплаткой!
Жди обнову сто лет! До чего же я громко реву
где-то между времён, на исходе,
на мостике шатком.
Тихо! Тихо-то как!
Что же память я в прошлое мчу,
где натает весна нам травинок,
цветов и монеток,
из бумаги кораблик вперёд поплывёт
по ручью
с парусами из листьев,
скреплёнными парою веток!
* * *
Вот этого ребёнка из тьмы времён,
вот этого, чья под завалами погибла мать.
О, малыш мой, крохотулечка, ты рождён
в неурочное время. Умоляю не погибать!
Я к тебе — руки! Настежь — тело всё!
Я к тебе — чтоб укрыть, оберечь, унести!
Я не помню, война с кем, за что, кто спасён, кто сражён?
У кого земля наша, в чьей горсти?
Я не помню, чья эра? Но Божье чело,
как в горячке под сорок и бисером — пот.
На коленях прошу — землю и небосвод:
там ребёнок! А ножки устали идти.
Он не плачет уже: только стон, только всхлип.
Мне его приласкать бы, дать мёд и сыр.
Я умею детей поднимать! Я — мир!
Будет музыка, книги, цветенье лип.
Будет, будет! Рву время! Во сне, наяву!
Белый свет, как ты можешь так жить сейчас?
Сквозь погибшую Трою дитя я зову,
Карфаген прогоревший и сквозь Донбасс!
Я сама — лишь лоскут в этих звеньях, цепях,
я к другим лоскутам с краю пригвождена.
Есть картина с названием “Мать и дитя”,
а на небе — звезда! Я — сплошная вина!
Я спасаю... выхватываю я, хрипя,
замурованный крик твой безмерно родной
и задавленный плач за огромной стеной.
Жизнь в тебя переплавлю, сколь хватит, мою,
если можно, о, Господи, всю перелью!