Размышление

Пусть признанием я повторюсь
в неуёмной любви к одиночеству,
видя в этом не минус, а плюс,
ибо вновь одиночества хочется.

Потому-то мне так хорошо
одному, со своими мыслями,
с до сих пор непонятной душой,
от моих проблем независимой.

Размышлений тающий дым...
Вспоминаются авантюры,
где риск, словно мечты побратим,
подгонял наугад мчать аллюром.

Мчать куда-то, незнамо куда,
лишь бы чувствовать хмель движенья,
а иначе тоски маета —
словно мысли без продолженья.

Ну а продолжения ритм,
словно стихосложенья основа,
ждет усердья, что, как сибарит,
не люблю очень, честное слово.

Не люблю, но подвластен ему,
потому как Всевышний иначе
ни душе моей, ни уму
не подскажет, что все это значит.

Да, что значит природа стиха
и откуда метафор изыски,
словно исповеди греха
и фантазий шальные записки?

И созвучий лихая игра,
где клубится мелодий истома,
и штурм рифм озорных на ура
под началом чувства шестого?

И откуда во мне вообще,
и что делает в грешной душе
эта жажда рифм сложного зодчества,
эта тяга к искусу пророчества,
и за чей неоплаченный счет
мне в который раз так хорошо
в этом светлом углу одиночества?


* * *

Я по ночному графику — сова,
мой промысел раздумий — только ночью,
когда восходят нужные слова,
как будто ночь для них — родная почва.

Я днем ленив, сонлив и раздражен
тем, что пред бучей будней безоружен,
тем, что вновь лезу в спорах на рожон,
хотя мне это вовсе и не нужно.

А ночью рядовая тишина
дает пооткровенничать мне повод
и, как любовница, хмельная от вина,
вновь бросит в чудотворства сладкий омут.

Искус мой необычен, черт возьми,
он мизантропии моей помощник верный,
которому общение с людьми
поднадоело, как осадок скверны,
что оставляет каждый мой контакт
с приверженцем мироустройства миссий,
как будто с Богом подписал я пакт,
чтоб доверять ему лишь тайны мыслей...

И стоит мне хоть с кем-то обсудить
мои вполне насущные заботы,
как сразу рвется найденная нить
дальнейших дел и стопорит их что-то.

Такое может быть лишь скучным днем,
вот почему день для меня — обуза,
талдычащая нудно о своем,
обыденном,
и только ночью муза
отдаст мне благосклонности свои,
за что я, благодатью опьяненный
и с благодарностью за ночку визави,
пред ней замру, коленопреклоненный...

И, как сове, мне будет не до сна,
когда ночная тишь — как гром событий,
когда строка, как чуткая струна,
озвучивает замысел наитья...


* * *

Мне нравится опустошенность...
Не мучает незавершенность
ни замысла и ни строки...
Дни превращаются в деньки...

И кажется, что нет желанья
опять отправить на закланье
подслушанный дождя мотив,
его в ямб легкий превратив.

Так после близости, как новость,
как домогательству привет,
найду в себе опустошенность —
желанья канувшего след.

И кажется, как оправданье,
что повторение желанья
придет потом когда-нибудь,
что в самый раз передохнуть...

Но наступает беспокойство,
как путаных сомнений войско,
что душу с телом в плен взяло
поднадоевшее зеро,
что маета пустой души
наскучила, как кутежи
безделья,
и что плоть готова
ярмо страстей изведать снова.

Так пустота в миг появленья
таит предтечу наполненья,
желанья новые найдя
в перипетиях бытия.

Тогда полет и окрыленность
вернутся к плоти и душе,
чтобы упасть в опустошенность
уже на новом вираже.


Вечный стимул

Но пораженье от победы
Ты сам не должен отличать.
Борис Пастернак

Безысходность меня навестила,
повелев вдаль лукаво смотреть,
потому как отчаянье — стимул,
что подхлестывает, как плеть.

Навестила меня в той квартире,
где мне пишется часто взахлёб,
где безделья благие пунктиры
намекают на то, что я сноб.

Сноб приемлет минуты отчаянья,
словно тайный фортуны каприз,
словно маятника качание
попеременно вверх — вниз.

Да, внизу, безусловно, тоскливо,
но лишь миг — и ты вновь наверху,
потому и смотрю так лениво
игру рока, как чепуху.

Пусть немногое удается
из задуманного осуществить,
словно давней удачи солнце
поубавило прежнюю прыть.

Да к тому ж я в упор не приемлю
все, что нынче вокруг меня
быть пытается крепче кремня,
а по сути — лихая фигня.

Надоело необычайно...
Махнуть бы на все рукой...
Да не даст это сделать отчаянье,
что меня сторожит, как конвой,
и дарует по новой стимул,
приговаривая, теребя,
не устал ли ты, сноб, от каникул
лени,
балуя слишком себя?
Вряд ли должен пенять на время
тот, кто вроде бы тертый калач,
да и в каждом проигранном гейме
есть лихое начало удач.

И хоть этот посыл не бесспорный,
в нем мерцает провиденья свет:
пораженье порой плодотворней
и важнее иных побед,
ибо мозг заставляет трудиться
интенсивней, быстрее в стократ,
а победа не прочь облениться
и восход превратить в свой закат.


* * *

Я кайфую от бокала
горько-терпкого вина,
оттого, что ночь объяла
милой лени тишина,
оттого, что заоконный
ненавязчивый пейзаж
мне доступен, как законный
над самим собой кураж.

Я кайфую от соседства
ночи с полною луной
и ловлю мотив усердства
болтовни с самим собой,
не спеша перебирая
мелочёвку бытия,
открывая двери рая
для ночного пития.

Предвкушаю тайный импульс
от возлюбленной моей,
на который вмиг откликнусь,
как на грешный зов страстей
нашей связи непонятной,
как загадки арабеск,
как соблазн невероятный,
как желаний тихий всплеск.

Не касаемся реально
мы друг друга в этот час,
но упорно, виртуально
что-то связывает нас,
что не даст ни на мгновенье
нашей связи скрыться в тень,
пусть хоть светопреставленье
явит нам свой судный день.

Мы в сторонке от шумихи
светских пати и примет.
Кайф обыденности тихой —
наших встреч простой сюжет.
Кайф обыденности — это
то, ради чего всегда
повторяется, как мета,
наших чаяний чреда.


Июньская ночь

С балкона вид — шатер листвы,
едва колышется, как волны,
и фонарей ночных посты
желтком пронизывают кроны.

Во тьме, с восьмого этажа
деревья кажутся холмами,
они, от ветра чуть дрожа,
играют бликами — тенями.

Разбросанные по шатру
листвы, как странные заплаты,
горят у ночи на смотру
подсветок золотые пятна.

И эти фишки фонарей
угомонившейся столицы
сквозь кроны спящих тополей
ко мне стараются пробиться.

С бокалом красного вина
я их приветствую с балкона...
Все, чем богата тишина,
ко мне сегодня благосклонно.

И запах скошенной травы,
и липой напоённый воздух,
и сонный шепоток листвы
спешат ко мне ответным тостом.

И с благодатью налегке
охота мыслью раствориться,
и затаиться в тупике
случайно начатой страницы,

и все еще не знать — к чему
задумано стихотворенье,
доверив праздному уму
капризных рифм сопротивленье...

Созвучий ветреный ловец,
пишу, еще не понимая,
куда строку ведет творец,
куда вновь выведет кривая.

И незатейливый пейзаж,
как мирозданья совершенство,
наполнит созерцанья блажь
напоминанием блаженства

и сможет вроде передать
в шальной стезе стихотворенья,
словно Господню благодать,
взаимное благодаренье.