Отметим сразу, что перед нами идеологический роман с прямыми отсылками к современности. Не роман идей, а роман нагнетания одной идеи, одной авторской концепции и подвёрстывания всего и вся под неё.
Такой роман сейчас чрезвычайно распространён в отечественной литературе. Это всегда искусственная конструкция. Автор выстраивает лабиринт, все маршруты в котором приводят в нужную точку. Структуру “Июня” Дмитрий Быков старательно конструирует, вшивая в единый текст три совершенно автономные друг от друга части, которые связаны лишь эпизодическим персонажем да временем действия.
Не так давно вышел роман Елены Чижовой “Китаист”, в котором рассматривается альтернативная версия финала Второй мировой войны, соответственно, и всей последующей отечественной истории. Дмитрий Быков рассуждает о предчувствии войны. О том, что к ней привело и чем она стала для страны. Какой “эффект бабочки” произвёл июнь 1941 года. В его версии никаких других путей нет, война была безальтернативна и неизбежна. Россия обречена на войну и тогда, и сейчас.
Соответственно и “Июнь” — это путь к репродуктору на высоком столбе, из которого сообщили о начале войны. Это начало вовсе не случайно, оно было неминуемо и чаемо. В нём смысл всего.
По Быкову, войны — необходимые спутники отечественной истории. Россия беременна войной. Война здесь — разрешение от бремени, она производит своеобразный психотерапевтический и в тоже время объединительный эффект для нации. Она — лекарь, разрешающий внутренние проблемы, списывающий их до поры, пока они снова серьёзно не назреют.
Россия не приспособлена к мирной жизни, поэтому война — это предел мечтаний. Какой же русский не любит хорошей войны?.. А всё потому, что “война отмывала, переводила в разряд подвига что угодно — и глупость, и подлость, и кровожадность; на войне нужно было всё, что в мирной жизни не имеет смысла. И потому все они, ничего не умеющие, страстно мечтали о войне — истинной катастрофе для тех, кто знал и любил своё дело”, — пишет Быков.
Предвоенные годы по Быкову — это ожидание катастрофы, которая всё спишет, обнулит. Она — необходимость, которая позволит выйти из тупика. Катастрофа желанна, она, по базаровской фразе, расчищает плацдарм, на котором всё равно ничего стоящего не появится.
В концепции объяснения начала войны у Быкова есть и традиционная формула “за грехи”. Как в случае с испепелёнными Содомом и Гоморрой, должно же “невыносимое существование когда–нибудь кончиться”...
Войну “заслужили”, поэтому и звучит в книге новогоднее пожелание на 41 год: “Пусть все в новом году получат то, что заслужили”. Невинный танец с сокурсницей и попытка поцеловать её обернулись для героя первой части Миши Гвирцмана изгнанием из института. Это и есть взмах бабочкиного крыла, от которого меньше, чем через год, “что–то мигнуло в воздухе”. Женщина тоже может стать вестником войны. А сколько таких взмахов было? Поэтому все вкупе заслужили, “наработали на полноценный конец света”.
В этом Содоме все изначально виновны. То, что нет невиновных, объясняет и большой террор, который если и не принимают, то понимают. Особенно рассматривая всё с точки зрения “эффекта бабочки”. Кто знает, как любое действие отзовётся. Действует логика царя Ирода, давшего приказ на избиение младенцев. “Когда–нибудь любой должен оказаться виноват и с готовностью принять”, — говорит у Быкова секретарь факультетского комитета Драганов.
И вот уже во второй части журналист Борис Гордон рассуждает о том, что страна “неутомимо плодит виноватых, виноватыми легче править, а в России не бывает невинных, все помазаны с детства, с первых шагов, условия таковы, что невозможно не согрешить”. Увечное бытие отмечает всех своей печатью.
Быков ставит вопрос греха всей отечественной истории, которая сама по себе “калечна” и содержит “чёрное пятно”, оно “будет теперь расползаться, пока не захватит её всю”. Может быть, с приходом советской власти этот грех стал более отчётлив.
Грех — это вечная эстафета российской истории. Он тянется дальше, и рано или поздно, как гнойник, нарывает войной. Страна у автора сравнивается с ковром, “который сам по первому требованию выпускает всю пыль...”
Для идеологического романа важна плотная спайка с современностью. Весь быковский “Июнь” прошит этими аллюзиями. Книга читается в двух плоскостях: как историческое повествование и в качестве своеобразной аллегории наших дней. Главное в книге Быкова — провести максимально возможные параллели. Такое ощущение, что современность со всем её скарбом он отправил в командировку в предвоенные годы. По мысли автора, она бы там великолепно прижилась.
Быков нагнетает ощущение, будто вся наша новостная лента уже проявлялась в прошлом. Это и война с Финляндией — тоже бывшая территория империи, разговоры “о развороте на Восток. Почему–то о Турции... Хотя — какая Турция? Пишет про коллективный невроз — штамп нашей либеральной общественности, про подозрительность, навязчивую мысль, что сдают страну. Гитлер у него очень сильно смахивает на Трампа: “Он мужик, он народный оратор, и сколько бы там сегодня ни кричали, что за ним стоит крупный капитал, — мы знаем, что за ним стоит пролетариат”. И много другого из наших дней, вплоть до своеобразной ностальгии по Союзу — “какая бесподобная мерзость: “.такая точность, что мальчики иных веков, наверно, плакать будут ночью о времени большевиков”!”
Всё это объясняется историософской концепцией автора: накопление греха, который якобы является субстанциональным свойством отечественной истории, ведёт к войне, и так по кругу дурной бесконечности мясорубки. Потому как, по его мнению, Россия сама такова и единосущна этой мясорубке: “Тут если и налаживали чью–то одну судьбу, ломали за это десятка два других; если разжимали челюсти, выпуская одного, — взамен заглатывали сотню”.
Быков проповедует и пророчествует. Его пророчество злое, переходящее в кликушество. Недаром и эпиграф к книге взят из блоковской поэмы “Возмездие”. Война — Немезида России. Она карает, но в то же время и избавляет от собственного мучительного существования обитателей изначально порочного Содома: “Эта система, изначально кривая, ещё до всякого Октября могла производить только больные ситуации, в которых правильный выбор отсутствовал”.
В быковской книге от молодого поэта до полубезумного литератора градус проповедничества увеличивается. Вплоть до навязчивых авторских манифестаций: “В России нельзя быть хорошим человеком, Боря понял это давно, потому что все коллизии, которые продуцировала Россия, были коллизии увечные, выморочные. Вот почему всякий моральный выбор непременно превращал тебя в подлеца”.
Так он подводит к мысли, что у русских “единственное их предназначение — война”. Иначе невыносимо жутко станет от собственного бытия и от самих себя, ведь это “Народ-предатель. Никакой внутренней основы. Он предает всех”.
Идеологический роман не онтологичен, он поверхностен. Но он и не предназначен для глубоководных исследований. Это иллюстрация определённой схемы. Он не полемичен и не предусматривает какой–то иной трактовки. Здесь всё идёт от головы и совершенно нет сердца. Нет непредсказуемости и даже допущения чуда. Всё для того, чтобы провести полный параллелизм прошлого с настоящим, выявить повторяемость ключевых коллизий и выступить в роли Кассандры. Сюжет и герои здесь вторичны, они в нагрузку, их роль — лишь выступить в качестве свидетелей, подтверждающих аналогии. Их задача — дать свидетельские показания, которые им диктует автор. Отсюда и трёхчастная структура книги, где части обособленны и независимы друг от друга.
Идеологический роман — искусственен. Не стоит попадаться на удочку автора, который предлагает вам заняться разгадыванием ребусов и шарад его лабиринта. Выход вы всё равно не найдёте, а будете только блуждать.
В дебатах с министром культуры Владимиром Мединским Дмитрий Быков говорил о вреде идеологии в культуре. Он это обозначал термином “скрепы” и утверждал, что нельзя воспитывать патриотизм. А между тем, сам работает на этом идеологическом поле. Ему давно уже мало рассказать историю, он мнит себя больше, чем писателем. Властителем дум. Проповедником и пророком...
Дмитрий Быков — Лёва из романа “Санькя” Захара Прилепина, он всё продолжает твердить про кошмар русской истории и ожидает, когда же он закончится. Ждёт и злится оттого, что всё вокруг не торопится погрузиться в тартарары.
Претензии у него всегда грандиозные, но по факту получается, что Быков лишь кутается в литературу, как в перину. Его проза тучная, вязкая, будто ворох одеял. Где–то на уровне подсознания он всё ещё жаждет остаться литературным мальчиком Димой, живущим внутри литературы. Только там ему комфортно, только там можно обустроить мир по собственному усмотрению и выстроить какой угодно лабиринт. Но оказывается, что это всё тот же ворох старых одеял, в которых он прятался. Живая литература бежит от него, а он отчаянно пытается её догнать, путаясь в своих перинах.
“Июнь” — книга уставшего и жутко разочаровавшегося во всем человека. Разрастающийся патологический страх диктует желание, чтобы всё вокруг рухнуло в тартарары. Автор, как и его герой, спешит, потрясая кулаком, произнести новогоднее пожелание, где и про конец света, и Содом, и потрясения.

г. Северодвинск